Я с автором ровесница. Это и моя жизнь, какая есть, со всеми радостями, печалями, достижениями и падениями. Одним словом, любимая.
ПЯТИДЕСЯТЫЕ
Кого-то еще на свете не было, кто-то уже успел набить себе шишек – а я в эти дни только родился. Я февральский, “рыба” по гороскопу. Но тогда про гороскопы ничего не знали, а кто знал – помалкивал.
Интересное было время! Пол-страны фронтовиков, и все молодые. Широченные брюки, пиджаки просторные, будто на троих пошитые, – реакция на только что отошедший сталинский стиль в одежде: полувоенные френчи и галифе. Сапоги уже не носят и планки медалей тоже. Но фуражки и ремни у школьников будут обязательны еще десять лет. Самая консервативная отрасль культуры от древних греков до наших дней – образование.
Частная жизнь в 1955 году едва зарождалась. Шок войны еще не прошел, человек инстинктивно отождествлял себя со страной. Мы победили, мы сильнее всех в мире! – это еще не стало газетным клише, это был факт. “Мы” важнее, чем “я”,– это еще не стало идеологической пустышкой, это была простая фронтовая мудрость. Поди-ка посиди в окопах под огнем – сразу “якать” перестанешь, и слово “товарищи” полюбишь на всю жизнь за то, что не бросили. Нет, “мы” – это сила. Было силой. Каждый знал свое место в строю, каждый знал, на кого равняться. Но потеря вождя расстроила ряды. Остались, конечно, портреты и заветы, возбуждала “холодная война” с Америкой, “ядерная гонка” и т.п., но... Горе утраты за два года притупилось, и люди стали учиться жить без вождя. То есть жить частным образом.
Версия, конечно. Взгляд из нынешнего далека. Но старожилы подтверждают. А сам я что тогда мог понимать – лежал себе в коляске индифферентно и аполитично так сосал свою частную пустышку. Коляски тогда были низенькие, этакие тележки с ручкой-дугой, круглыми обводами они напоминали автомобиль “Победа”.
История частной жизни в СССР чрезвычайно занятна, гораздо занятнее истории общества в целом. Она заковыриста, петлиста, подспудна и ветвиста до полной бессистемности. Она у каждого своя. И тем интереснее найти общие, знаковые образы: авоська... пианино... брюки клёш... Или вот недавно ушедший символ времени – бронированный киоск. Вот уж всем символам символ! Частная жизнь на пороге нового века дошла до крайности, до края, до полного разрыва с обществом, до личных баррикад, до землянок бомжей в городском лесопарке. Никому ни до кого нет дела: броня и баксы. Вот слоган частника образца 1997 года: БРОНЯ И БАКСЫ! Но уже в 1998-м на улицах губернского города появились стеклянные павильоны... Есть надежда?
папы на отдыхе
Сейчас каждый из нас нет-нет да и оглянется на прошлое. Газеты дают архивные материалы, телекомпании крутят ретроспективные сериалы. Оглянемся и мы – чтобы вместе с безымянным лирическим героем сориентироваться в сегодняшнем дне и, если получится, заглянуть в завтрашний. Чтобы не упустить надежду.
Итак, условная частность – лирический герой по имени “я” родился в самой большой и самой счастливой, самой общественной стране мира...
1956. НАРОД-БЕЗОТЦОВЩИНА
Бурки! Кто помнит бурки? Это были такие сапоги из белого войлока. Края голенища прострочены через кожаную ленту, головки и пятка кожаные. Шикарная обувь. Откуда такое название – “бурки” – непонятно. Возможно, с Кавказа – там на плечах носили бурку, тоже из войлока. Бурки были, мне тогда казалось, у каждого: у папы, у мамы, у Хрущева на фотографии, у меня – хотя я только недавно научился ходить. А войлочные сапоги без голенищ назывались – боты. Были они черного цвета, на резине, с застежкой-кнопкой, позже – с молнией.
На 23 февраля 1956 года модницы надели приталенные платья, носочки и туфли на высоком широком каблуке, советские офицеры щеголяли в мундирах с отложными воротниками. Фронтовикам, привыкшим к закрытой наглухо груди, новые мундиры казались гражданскими пиджаками с погонами. Самая нижняя медаль в “иконостасе” была юбилейной – к десятилетию Великой Победы, на ней были выбиты два любимых профиля – Ленина и Сталина.
Вот тогда, в том феврале, и грянул XX съезд КПСС, осудивший культ личности Сталина. Никто не удивился, но мало кому это понравилось. Никита Хрущев ударил серпом по общему корню жизни, по нашему единственному, единому, драгоценному культу. Жизнь охнула и в ответ пустила миллионы частных корешков – люди стали думать не только о Родине, но и о себе иногда.
Точнее, люди стали думать о себе на почти законном основании. Раньше тоже о себе думали, конечно, но – украдкой. Не было греха страшнее, чем индивидуализм, за него убивали. Причем не власти убивали – соседи с помощью властей. Общество защищало свою целостность, какая там частная жизнь.
Но вот “бога” отменили. Остались Родина-мать, дедушка Ленин на картинке и живой народ-безотцовщина. Чего от народа ждать? Разбрелись. Стали делать вид, что вместе.
кинешь монетку в аппарат и наодеколонишься.
Пестрое наше население и жило пестро. Кто-то копил деньги на драповое пальто и шляпу, кто-то слушал Глена Миллера в компании себе подобных, кто-то ночью, занавесив шторы, писал воспоминания о сталинских лагерях.
Работали, конечно, как трактор. Работали почти бесплатно – за облигации, за трудодни. Пели частушки про рабство колхозное беспаспортное, пели и оглядывались: не заберут? Не забирали почему-то... Перевирали исподтишка по-хамски “песни советских композиторов” про целину. В оригинале:
Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
А народ пел, ёрничая:
Едут новоселы – морды невеселы,
Кто-то у кого-то стырил чемодан.
И все рефлексировали от идеологии: и поклонники Глена Миллера, и любители частушек, и носители “пальто из драпа” – все реагировали на политику каждый на своем уровне.
Один я был безучастен к общественной жизни, самороден и самодеятелен абсолютно. Кругозор мой начинался и замыкался на матери, а главными ценностями были: огромный желтый лохматый медведь, подлежащий вскрытию с целью исследования нутра, и игрушечная водокачка, подлежащая раскурочиванию с той же целью. Общество прощало мне мой индивидуализм (пока), а вот сломанные игрушки – нет.
1957. МАЛЕНЬКИЕ ЗЛЫЕ АМЕРИКАНЦЫ
Самыми агрессивными “частниками” в ту пору были стиляги. Они добивались своего права на частную жизнь открыто и активно. Ходячие транспаранты, демонстранты личной свободы – откуда они взялись в одночасье? Чуть потеплело – и пошла плесень. Сталин бы не допустил.
К стилягам примыкали абстракционисты, но те свои убеждения выражали не в костюме и танцах, а в живописи, и показывали ее не всем, а только своим да сочувствующим иностранцам. Но ход мыслей у них был все тот же, буржуазный, западный. А так как мы с Западом воевали “по-холодному”, то все стиляги и абстракционисты были наши враги. Их так и рисовали на карикатурах в “Крокодиле” – обоих в одном предельно гадком, вражеском лице обезьяноподобного мазилки. Отношение граждан к ним было единодушно: уроды. Различались только методы борьбы с ними: сажать, стрелять или перевоспитывать.
У нас в Перми стиляг, слава КПСС, не было. Были подражатели, нарушители норм костюма и прически – все наши, хорошие ребята и девчата, но вот бес их попутал – собезьянничали. С ними достаточно было комсомольцам побеседовать как следует, в присутствии инструктора райкома, – и все вражеское оперение с нарушителей слетало, они слезно раскаивались, вливались обратно в коллектив, и опять наши массы единым строем шли к новым свершениям.
Позже, году в 60-ом, я увидел настоящего стилягу. Здесь, в Перми, – я чуть с велика не упал. Около Дома офицеров стоял старикан лет 30-ти, одет как на картинке: брюки дудочкой, ботинки “на манной каше”, пиджак с плечами, галстук с обезьяной, кок на темени – ну всё. Я в восторге кинулся к приятелям – поделиться. А они моего восторга не поняли, идти смотреть на живого стилягу не захотели. Мало того, оказалось, они не знали, что такое “стиляга”, – хотя сами этим словом дразнились! И из-за этого стиляга в моих глазах вырос, а мои приятели как будто уменьшились. И лицо-то у него на самом деле было человечье, и вел себя он разумно, не дергался, и в одежде его было некое правило (как позже выяснилось – стиль)...
Но и в едином строю ходить тогда было чертовски заманчиво. В 1957 году мы запустили в космос СПУТНИК! 4 октября 1957 г. мы закинули 84 кг на орбиту – 947 км в апогее (новое слово). Это был первый в мире искусственный спутник Земли. Через месяц – второй, уже 508 кг на 1671 км. А там пошел и третий, гигант – 1327 кг на 1880 км. И все это – мы! Маленькие злые американцы отстали от нас на четыре месяца. И спутники-то у них были вшестеро мельче против наших, и запускали-то они их ближе и совсем не в мирных целях. Ну да что с них взять – империалисты, скоро помрут от зависти, без нашего вмешательства.
Бабки наши несознательные тоже на спутники ворчали: “Скоро разобьются”. Стариков тогда заботили налоги на усадьбу, на кроликов, на яблони. Пермь тогда была двухэтажная: бывшие купеческие дома, разделенные на 4-8 квартир, – кирпичный беленый низ, бревенчатый черный верх; бараки – целые поселки бараков по уши в грязи, тропы мощены досками (Пермь – столица бараков!); но много было частных домов с фруктовыми садами – вот их-то и обкладывали налогами. “Частный сектор” мешал социализму. Начиналось массовое строительство знаменитых хрущевских пятиэтажек.
На наполовину деревянном Комсомольском проспекте открылся новый кинотеатр – “Октябрь”.
1958. ДОПОЛИЭТИЛЕНОВАЯ ЭРА
Это когда полиэтилена еще не было и хлеб носили в авоськах. А покупали его в “ямке” – полуподвальном магазинчике на улице Карла Маркса, где со двора продавали керосин – для тех, у кого еще оставались керогазы. Всем жильцам нашего дома ставили газовые плиты (благосостояние росло) – керогазы выбрасывали, и они валялись везде, керогазы, пацаны их подбирали, выковыривали слюду из круглого окошечка сбоку и сдавали железо в металлолом, а именно – разбитному коротко стриженному парню в рубашке-“расписухе”, он объезжал дворы на зеленом фургоне, увешанном глиняными свистульками и воздушными шариками с волнующей надписью “Май”. Пацаны хватали их в обмен на покореженное железо и бежали прочь, радуясь, как туземцы, объегорившие глупого и жадного конкистадора.
В “ямке” продавали всё: чернила, оконную замазку и куриные яйца из ящиков, набитых стружкой. За яйцами надо было стоять. Давали по десятку в одни руки, и мать сдавала меня в аренду соседке, чтобы ей дали два. Я не протестовал, хотя стоять мне было ужасно скучно. Там, в очередях, я и научился созерцать – таращиться на стружки или на муравьев под ногами. Муравьи тогда были близко...
Со стадиона доносился бравурный марш:
Будет людям счастье –
Счастье на века.
У советской власти
Сила велика!
А никто и не сомневался. Насчет ума были сомнения. Выскочка Никита Хрущёв повсюду велел кукурузу сеять. Народ плевался, но сеял. А куда деваться?
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути.
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди!
Дома у нас стояла радиола “Даугава”. Она была очень красивая и сложная, и еще очень важная, похожая на квадратную голову фантастического советского божества. Она очаровывала светом зеленого глаза и завораживала неземными голосами, которые, если покрутить ручку справа, то мелодично свистели, то вдруг пугали внезапным рыком. Я был уверен, что слышу космос. Кругом все говорили только о космосе, о спутниках, все мне объясняли, что это такое, и никто ничего не мог объяснить.
“Поймать передачу” умели только взрослые. “Передаем последние известия”, – вдруг говорил уверенный голос и рассказывал нам про целинные урожаи, про Лумумбу, про кубинских повстанцев, идущих на Гавану.
Китайская дружба кончалась. Еще шли к нам из Китая настоящий китайский чай, синие китайские кеды – мечта каждого мальчишки; синие мужские шубы, овчиной внутрь и с капюшоном, – гордость пап; нарядные китайские термосы с драконами – предмет вожделения мам. Еще шли теннисные шарики, авторучки с золотым пером и много чего еще – и все превосходного качества и с неизменным клеймом – “Дружба”, “Дружба”, “Дружба”... Но “редиска” Мао уже замыслил измену, Сталин как в воду глядел, назревал китайский культ и “большой скачок” в коммунизм... Тут у некоторых возникали вопросы, но они их предпочитали не задавать: в стране была “оттепель”, конечно, но она могла кончиться в одну ночь.
А газовая плита – вот она, и баллон к ней в углу. Газ кончится – приедут дядьки на машине и заменят баллон. И никаких дров не надо и дровяников, и керосином не воняет. Цивилизация.
1959. СУРГУЧ НА ГОРЛЫШКЕ
Куба – любовь моя! Революционеры заняли Гавану, Фидель Кастро – премьер-министр народного правительства. 1959 год – начало новой большой дружбы.
В Перми всюду рвы и котлованы, на радость мальчишкам. Всюду толстые трубы, в которые жутко хочется залезть. Всюду стройки. Ломают старые частные дома, тянут водопровод, центральное отопление, газ. Возводят дешевые пятиэтажные дома из неоштукатуренного кирпича – долгожданное счастье “барачников”. О бараки! Английское слово “barrack” (казарма) стало родным, советским, и вот – предел мечтаний – ордер в благоустроенную квартиру, конечно – с соседями, но – какие-то одна-две семьи, всего-навсего! Зато с балконом, как у графьев. Восторг. Позже неблагодарное население их прозовет “хрущобами”: и некрасивые-то они снаружи, и тесные-то они внутри, и санузел совмещенный, и неудобна планировка... А когда заселяли – ох как праздновали! Вино тогда сургучом запечатывали поверх обычной железной пробки, и на дне каждой рюмки лежала крошка сургуча.
А балконы скоро и навсегда превратились в кладовки. С улицы до сих пор можно видеть изнанку частной жизни пермяков. Парадные хрустали у них в комнате выставлены, у всех одинаковые и оттого неинтересные. Зато на балконе! Бочки с соленьями, пыльные пивные бутылки, лыжи, немытый велосипед и ломаные санки за бортом, старинный буфет, синие трусы на просушке... Для писателя – панорама подлинной частной жизни, для райисполкома – головная боль. “Балконы не захламлять!” – требуют власти, блюдя красоту улиц. “Будем штрафовать!” – грозят пожарные, в тревоге за безопасность. Бесполезняк. Барачное сознание только могила исправит.
Как мы, мальчишки, были одеты. Плюшевое пальто, байковые шаровары поверх валенок, шапка с дерматиновым (обязательно – такая мода!) верхом, шарф завязан почему-то на спине. Бабушкины варежки на резинке с обсосанным в ледышку большим пальцем. И везде дырки, штопки и заплатки. Против новых вещей мы протестовали до слез: во дворе засмеют.
В четыре года первый раз пошел в кино, смотрел фильм про шпионов. Потом гонялся за шпионами со щепкой наизготовку, шпионы были за каждым кустом – но и у меня патроны не кончались. Однажды при мне поймали настоящего шпиона. Какой-то мужчина бежал по нашему двору, за ним трое резвых людей в штатском, они сбили его с ног, скрутили в клумбе, переломав наши цветы, и увели за угол – всё молча. Больше в эту игру мы не играли.
Год Луны. Все разговоры о ней, о нашей соседке. Мы запросто летаем к Луне, огибаем ее, фотографируем ее спереди и сзади, осыпаем вымпелами. Ее так и рисуют в “Огоньке”: Луна в платочке улыбается от уха до уха, как возлюбленная соседка Дуня, а вокруг нее хороводом наши спутники.
Популярны лекции о космосе. Мама с папой ходят и потом всем знакомым рассказывают с большим волнением.
Всё новое в стране называют “Спутником”: велосипед, электробритву, радиоприемник, лыжи, подстаканник – все “Спутник”, и расческа – “Спутник”. В каждом городе есть кафе “Спутник”, одноименный кинотеатр и пионерский лагерь. Обилие “спутников” никого не смущало: вокруг Земли их летало уже больше десятка (не считая американских). Запускали на орбиту грибки, бактерии, собак – Белку и Стрелку (наша стиральная машина называлась – “Белка”) и еще дюжину геройских дворняг – поговаривали о “человеке в космосе”...
И никто этого человека еще не знал, только мы с вами уже все знаем про него. Как приятно!
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
МАЛЬЧИКИ В ЛИФЧИКАХ
1960 год. Все дети в чулках. Мальчики и девочки пристегивали чулки резинками к лифчику, и никто не считал лифчик принадлежностью пола. “Вова, ты надел лифчик?”. У мальчиков на коленках вечно были дырки от ползания по полу с машинками, в целях экономии нам в садике разрешали скатывать чулки бубликом, девочкам – нет. Такая дискриминация.
Домашний интерьер тех лет: лакированная мебель светлого тона, портьеры на дверях, скатерти с бахромой, оттоманки (диваны с турецкими валиками по бокам). Белые шторки на ниточках закрывали только нижнюю половину окна. Фарфоровые статуэтки на этажерках: балерины, кудрявые мальчики, голуби. Сувенир “Спутник” – шарик с четырьмя длинными усиками – был у всех.
Картины на стены вешали повыше и под углом к стене. Так же под углом вешали портреты партийного руководства – это в общественных местах, и зеркала. Симптом сталинского комплекса: зритель смотрел на партию снизу вверх, а свое отражение в зеркале видел прижатым к полу. При Хрущеве в моду вошли эстампы вплотную к стене – вровень со зрителем.
Шарики на спинке железной кровати, отвинтить – и в рот. Если между прутьями спинки засунуть голову – назад ее не достать никогда, хоть заревись.
По радио в тот год разучивали песни. Эфирное время тогда ничего не стоило, поэтому затейница не спешила: “Березы... Березы... Родные березы не спят. Записали? А теперь поем вместе с Владимиром Трошиным”:
Я трогаю русые косы,
Ловлю твой задумчивый взгляд...
Той зимой мой язык впервые примерз к санкам. На железном полозе был такой красивый иней – я лизнул... Вообще, я в детстве примерзал языком трижды: к санкам, к конькам и к дверной ручке. Трижды! Я уже тогда отличался недюжинным умом.
Ручьи, солнце и ожидание сухого асфальта. У меня был деревянный мотороллер с педалями, копия “Тулы”, и мне не терпелось его оседлать.
Лето. Белая панамка – три лепестка застегивались сзади на одну пуговицу, расстегнул – и она плоская, очень удобно стирать и гладить (маме). Песок в сандалях. “Секретики” – фантик под стеклом, закопанный в укромном месте, – девочки прятали, мальчишки их разоряли.
Мальчишек стригли наголо, но оставляли зачем-то челочку (чубчик). Стричь неслухов следовало ручной машинкой с тупыми зубьями, осыпая хлюпающий калганчик проклятиями и подзатыльниками.
Помню старый деревянный трамвай с рекламой “3%-го займа” на крыше: веревка вдоль окон, тормозное колесо рядом с местом кондуктора, звонки, грохот и колыханье, визг стали на поворотах. Кондукторша тогда с места не сходила, сидела барыней: “На передней площадке, передаем на билеты!”. Передавали. Двери не закрывались, большие парни на ходу соскакивали, где хотели. Их ругали.
Почетные грамоты работникам несли уважение, ими гордились, хранили. Хранят до сих пор, смеются да хранят. Портрет на Доске почета у проходной возносил трудягу до небес. Недавно пожилая доярка показывала мне платок – подарок от райкома партии за рекордные надои, сорок лет хранит, ни разу не надевала. Она счастлива тем годом, она уверена, что пожила, и только калека с примерзшими к компьютеру мозгами решится ее разубеждать.
1961. НАША ВЕСНА
Весна 1961-го. Планетарная весна, планетарная любовь: люди, страна, планета – всё моё, мы все едины, мы счастливы. Где-то там, на другой стороне Земли, копошится вредоносный старикашка “дядя Сэм” в звездно-полосатом цилиндре – но что он может против нас, против нашей весны!
И тут – как подарок – Юра Гагарин. Ясным апрельским утром голос Левитана по радио: “Передаем важное правительственное сообщение...”.
Мурашки по коже от голоса Левитана. Вот уж кто умел говорить о веках без фальши. Нараспев:
“Слава в веках первому космонавту Земли!
Слава советским ученым, конструкторам, инженерам, техникам и рабочим – покорителям космоса!
Слава советскому народу – народу-творцу, народу-победителю!
Слава родной Коммунистической партии – вождю и организатору всех наших побед!
Вперед к коммунизму!”
Ура! Такой позовет – безногие встанут и пойдут. Колоннами, с флагами, с песней, хоть куда – лишь бы вместе.
И Никита Сергеевич на трибуне с белым голубем на ладони. Наша весна.
Гимн – кому? Влюбленному человеку!
Захочет он – взлетит в ракете,
Изменит русла древних рек...
И широко шагая по планете,
Идет влюбленный человек!
Готов трудиться он на славу,
И я нисколько не шучу –
Ему любой маршрут по праву,
Любое дело по плечу!
Если вдуматься – жутковатый текст. Но вдумываться я лично еще не умел. Хотя пора бы, у меня были уже две проблемы: горячий суп дома и дисциплина в садике. О, эта дисциплина! Эти грозные напутствия по утрам: “Веди себя хорошо!” и вопросы вечером: “Как ты себя вел?”!
Это при том, что хулиганом я не был. Настоящих хулиганов у нас в садике привязывали к шведской стенке скакалкой, укладывали в постель без трусов или ссылали в чужую группу – нарушитель выл белугой, цеплялся за косяки, терял сандали...
Зато после садика был бесконечно длинный оранжевый вечер.
Частная жизнь в ту пору не умещалась в квартирах, вылезала во дворы. Взрослые играли в волейбол после работы, танцевали во дворах под Кристалинскую – летом это было каждый вечер. Парни мастерили деревянные самокаты на подшипниках и с грохотом гоняли вокруг дома.
Парни, парни – это в наших силах:
Землю от пожара уберечь!
– гремело радио.
А то затевали строить ходули. Качели. Подкидные доски – как они прыгали, наши парни, на этих досках: выше облаков!
На лавочке соседки судачили про новые деньги. С 1 января ходили нового образца и меньшего достоинства. А пучок лука на рынке как был 10 коп, так и остался. И Кубу бомбят...
В Перми застраивался микрорайон Городские горки – Бульвар Гагарина и улица имени национального героя свободолюбивого конголезского народа Патриса Лумумбы, зверски убитого проклятыми колонизаторами.
1962. ЭРА СИНТЕТИКИ
Ждали лето. С наступлением сезона пермяки семьями отправлялись отдыхать на юг. Такси, самолет и море в 1962 году были доступны и слесарю, и учительнице. Такси – первая модель “Волги”, опоясанная шашечками. Самолет – реактивный лайнер Ту-104, в нем никого не тошнило, не то что в Ил-14. Море – Черное: Кавказское побережье, Крым. Все – к морю.
Там, конечно, давка. Теснота, духота, горячая манная каша, детские капризы, шлепки, дикие очереди всюду. Зато – море. Волны! Георг Отс:
Самое синее в мире –
Черное море моё!
Через месяц возвращаешься домой загорелый, глядишь в окошко такси – города не узнать, кругом новостройки: где был забор, там дом заселяют, где ломали “частника”, там уже котлован. Мама, папа, а вон новый асфальт! Можно мне на велосипеде? У меня уже был велосипед.
Велосипед назывался – “Школьник”. Я сходил по нему с ума. Велосипеды тогда выпускали нормальные и “дамские”: без рамы, ущербные (для девочек). Бестолковые родители купили мне “дамский”, и мне приходилось кулаками, палками, плевками и камнями добиваться уважения сверстников. Забавно, но подлый народец, дразнивший меня непонятными словами, под палкой удивительно быстро проникся и полюбил мой велосипед. Мы стали верными друзьями и иногда даже менялись великами.
первый раз в первый класс
Велосипеды мы часто оставляли в подъезде на ночь. Воров не было. Воры и грабители были в кино, у нас были пьяницы и хулиганы. Пьяницы – небритые смешные мужики, мы встречали и провожали их, как клоунов, мы помирали от них со смеху. Хулиганы – старшие парни, которые в темное время суток бродили компаниями, курили и, предположительно, могли обидеть ребенка. Поэтому ребенку в это волнующее время надлежало спать.
Слово “гулять” мы понимали по-своему: гулять, значит – бегать. Позвали домой ужинать – “Меня загнали”. Между едами самый смак – пулей слетать домой и пулей вылететь обратно с куском черного хлеба с маслом и сахаром. “Сорок семь – делим всем!” – орет пацанва. “Сорок один – ем один!” – отбивается обладатель бутерброда, но скоро сдается ради еще одного удовольствия – дать откусить каждому из своих рук. Подвижные игры тех лет: чур-не-моя (горелки), сопки (царь горы), штандар, уголки, белочки-собачки, лапта, городки, нагонялы, вышибалы, ножички (не очень подвижная игра), цепи-кованые, казаки-разбойники, 12 палочек, 12 записок, войнушка, чехарда, футбол. Велосипед! В то время была манера разбивать клумбы посреди дороги – приходилось объезжать. Клумбы огораживали кирпичами, под кирпичами жили симпатичные жуки.
Осенью – первый раз в первый класс. В классе – массивные деревянные парты с откидными крышками (которыми так весело хлопать). Чернильницы-непроливашки – чернила действительно не проливают (пока не потрясешь как следует). Кляксы. Промокашки. Ручки со стальными перьями, перочистки мы делали сами на уроке труда из тряпочек. На уроке чистописания трудились до потери пульса над “жирными” линиями и “волосяными”. Авторучки нам разрешили в третьем. Они были с закрытым и с открытым пером, с пипеткой и со штоком, бороться на переменах с авторучкой в кармане было чревато чернилопролитием и поркой.
Один старшеклассник за школой показывал чудо – самодельный радиоприемник в мыльнице! При этом он страшно переживал за свою безопасность, из чего я заключил, что радио священно и что не гоже кому попало запихивать его в мыльницу. И еще мне ужасно захотелось – когда я вырасту – сделать то же: запихнуть. Год жизни – в сто строк текста, например.
Началась эра синтетики. Новый стиль жизни. Он был толково синтезирован в соответствующих кабинетах и успешно введен в массовое сознание. Лозунг “Химию – в жизнь!” сработал на сто процентов: в нашу жизнь вломился полиэтилен, оргстекло, пластик – новые материалы, новый футур-дизайн. Нейлон просто взорвал советскую эстетику и задел саму нравственность. В моду вошли нейлоновые блузки фривольной прозрачности, “газовые” шарфики, легкомысленные шубки из искусственного меха, капроновые чулки, “черевички” на кожимите. Повеяло пижонством.
1963. ОЧЕРЕДИ ЗА ХЛЕБОМ
В 1963 году в подвале нашего дома работал детский клуб имени Павлика Морозова – и никого там не пытали и не расстреливали. Классный был клуб, как мы тогда говорили – “законный”. Мамаши по своей инициативе собрали книжки, настольные игры в складчину и устроили детям счастливую жизнь: темными зимними вечерами вместе читали Пушкина, играли, пели. Смотрели диафильмы – сидели кучей на полу перед экраном, крутили ручку по очереди, а один читал подписи – старался невероятно. В воздухе было разлито неподдельное братство, волшебство и запах сырых валенок. Там я научился играть в шахматы.
22 апреля, в день рожденья вождя, у кукольного театра катали на машине! В открытом кузове, на ветру, в трепете флажков мы пели сами по себе, без команды: “Пусть всегда будет солнце!”.
И оно было. “Кукурузник” летал над городом, разбрасывал цветные бумажки – листовки. Они долго мерцали в вышине, мелькали, вспыхивали на солнце – мы с разинутыми ртами и с расставленными руками, как завороженные, выбегали на дорогу, лезли напролом, напрямик, ловили, рассматривали... А там была агитация.
Потом были очереди за хлебом. По радио объясняли: засуха. В очередях говорили: Лысый доигрался. Сеять на самолетах выдумал. Много чего говорили в очередях. Коммунизм потух в очередях 63-го.
Хлеба не было. Была кукуруза в початках, маринованная в банках (14 коп). Хозяйки пекли кукурузные лепешки, кляня Лысого с его коммунизмом, скупали последнюю вермишель и размачивали ее на оладьи. Стирального порошка не было, мама терла хозяйственное мыло на терке и засыпала в стиральную машину со странным именем “Белка”.
Полет Терешковой в этой связи обрадовал не всех. Эйфория прошла, люди уже поняли, что всему народу в космос не улететь: кто-то будет летать, кто-то – по земле ползать.
Из земных радостей главнейшая – кино. “Коллеги”, “Последний дюйм”, “Деловые люди”, “Полосатый рейс”, “Королева бензоколонки”, “Балтийское небо”, “Друг мой, Колька”, “Королевство кривых зеркал”.
Детские сеансы в домах культуры были испытанием на выносливость: сперва давка в дверях, чтобы занять место, в течение сеанса гогот по поводу и без повода, а когда пленка рвалась – ну, тут будто “ирективный” самолет взлетал, такой подымался свист.
Осенью в дождь под грибком – игра: угадать название фильма по первым буквам. Обычно скоро переходили к анекдотам про Хрущева.
Вот один. Старый дед пошел в кино “Шайку бритоголовых” смотреть. Посмотрел кинохронику, и, пока пленку перезаряжали, встал и ушел: думал – конец фильма. Дома бабка спрашивает:
– Ну как “Шайка”?
– Шайка на “Волгах” ездила, а главарь в кукурузе прятался.
Слушатели давятся от смеха и блудливо озираются: никто не слышит?
Или вот еще. Сфотографировали Никиту на свиноферме для газеты. Стали думать, как снимок назвать: “Хрущев среди свиней” – нехорошо (слушатели давятся от смеха), “Свиньи с Хрущевым” – тоже не годится (слушатели уже хохочут). Вышла газета со снимком и подписью: “Третий слева – Хрущев” (слушатели падают).
Отсмеявшись, кто-нибудь непременно шикал:
– Тихо ты, а то посадят.
За анекдоты никого не сажали. По улицам ездили мрачные “воронки” – собирали пьяных, форма у “мильтонов” была темно-синяя – китель, сапоги, галифе с красным кантом и маленькие фуражки с красными околышами.
В моду вошла новая игра – бадминтон.
1964. ЗДОРОВЕНЬКИ БУЛЫ!
Первомай в 1964-ом. На шариках – голубь мира, символ хрущевской эпохи. “Мы за мир!” Ура-а!
Гулянье весь день. Помню деревянную карусель с верблюдами в саду Горького, жуткий аттракцион “Мертвая петля”, комнату смеха. Деревянный летний театр, там же, в Горьковском, – скамейки под открытым небом, на сцене – духовой оркестр Пермского гарнизона под управлением Лицмана. Мороженки стоили 9 копеек. Трамвай тогда шарашил напрямик по Карла Маркса до самого оперного.
В Перми много мотоциклистов, все без шлемов. Единственная иномарка в городе – скорая помощь “Шкода” (Чехословакия). На Компросе фонари с “ананасами”, крашеные “серебряной” краской, перед 9-й школой – памятник Ленину, крашеный “бронзой”, с кепкой в кулаке. К лету над витринами магазинов навешивали козырьки – полосатые с оборками маркизы.
Популярны мотороллеры “Тула”, мотоциклы “Чезет” и “Ява” (опять чешские, как та иномарка “Шкода”). “Явы” – вишневые, с колясками и без, оборотистые, красивые – пижонские мотоциклы. Владельцы “Яв” первыми надели шлемы – потому что стильно.
Девочки играли в “классики” – “чечкой”. Мечтали о каблуках-“шпильках”, подпирали пяточки деревянными катушками из-под ниток. У старшеклассниц в моде был пышный начес на голове. Их мамы делали перманент и выпускали на лоб две прядки – “завлекалочки”. Секрет прически “тюльпан”: для пышности модницы подворачивали внутрь рваные чулки. В таковых недостатка не было, капроновые чулки при малейшей зацепке давали стрелку – длинную прямую прореху. Дамская мечта – капроновые чулки особого плетения – “не рвущиеся”. На ногти наносили хищную красную полосу вдоль.
Младших мальчишек стригли под “полубокс”, старших – под “канадку”. В школе носили форму военного образца: мышиного цвета китель с желтыми пуговицами, ремень, фуражку с желтой эмблемой – раскрытая книга в дубовых листьях. Обязательны белые подворотнички, их чистоту в классе проверяли “санитары”. Обязательна на груди октябрятская звездочка с кудрявым Володей. Самые распространенные имена в школе – Люда, Наташа, Саша и Сережа. Немодные имена – Иван да Марья.
Вдруг сняли Хрущева. Поставили какого-то Брежнева. Стали писать о “позорном десятилетии”, о “волюнтаризме”, потом вдруг замолчали наглухо.
Пик строительной моды на крупнопанельные дома. Дома-скороспелки подарили жильцам идеальную слышимость и проблему вбить гвоздь в стену. На кухне синие до плеча панели, выше – побелка, ниже – газовая плита с черной чугунной “декой”, алоэ на подоконниках – у всех. Самодельная печать на панелях: ромашки по трафарету. Идеал советского мужчины – мастер на все руки. Идеал женщины – добытчица корма. Мужчины строили мебель из щепок, женщины готовили лакомства из ничего.
Радость в доме: купили телевизор! “Сигнал” называется, 348 руб с рассрочкой на 8 месяцев, первый взнос 88 руб. (Это дорого: средняя зарплата трудящихся – 78 руб. бутылка водки – 2-87). Дикторша-зануда читает по бумажке “Вести с полей”. Но вот удача – концерт Людмилы Зыкиной, “Лён”:
А тот, который нравится, не в меня влюблён...
Обожали Зыкину.
Тарапунька и Штепсель, разговорный жанр 1964-го, с фирменной фишкой: “Здоровеньки булы!” – мягкий юмор, русско-украинские каламбуры. Райкин был поострее.
Образ пьяницы в народе: красный нос и песня “Шумел камыш...”. Почему именно она? Загадка.
1965. ТВИСТ! ТАНЦУЮТ ВСЕ!
Проигрыватель-чемоданчик “Концертный”, стопка пластинок в простеньких, вечно перепутанных конвертах, пыль столбом – молодежь оттягивается под Миансарову:
Руди-руди-руди-руди-ри,
А по-русски – рыжик.
Руди-руди-руди-руди-ри,
Окажись поближе.
Новый танец твист. Телодвижения отратительные – советские юноши и девушки извиваются, выгибаются, поднимают руки – будто снимают платье. Хуже рок-н-ролла! Хуже!
В стране канун 20-летия Великой Победы. По телевизору идет “Вызываем огонь на себя” – 1,2,3,4 серии. А они извиваются.
Кругом победы. Наши хоккеисты разбили шведов, как под Полтавой, – 5:3. Чехов – 3:1, канадцев – 4:1, американцев, как стоячих, – 9:2! Рев болельщиков и срывающийся тенорок невидимого Николая Озерова: “Наши ребята – чемпионы мира в третий раз!!!”. А эти выгибаются.
Леонов вышел в открытый космос. Приземлился с Беляевым чуть не перед школой. А эта зараза, твист, уже и “октябрят” наших скрутила – дети задергались:
Я пушистый беленький котенок,
Не ловил ни разу я мышей...
Наши фигуристы – лучшие в Европе, лучшие в мире! Торжество советской идеологии на всех фронтах. Народ кивает, а сам аполитично любуется ножками фигуристок. Чемпионат Европы в Москве, чемпионат мира в Колорадо-Спрингс – голос под куполом: “...файв-найн... файв-найн...”, волнение, и вот – золотые медали за парное катание у Людмилы Белоусовой и Олега Протопопова. Экстаз. Всенародная любовь. Спорт, конечно, праздник и все такое, но ведь фигурное катание – это не что иное как советская эротика: короткие юбочки, плавочки в тон, умелые ножки – и все это под музыку. Где еще такое увидишь? Кино, эстрада – все кастрировано, везде истуканы... Да, еще на балете! Но там сушеная эротика, а на фигурном катании – сочная. Позже появился гибрид – балет на льду, потом – водный балет (это когда девочка из воды ножку высовывает), мюзик-холл... Буржуазная идеология лезла во все щели. Здоровые силы боролись. Писали письма во все инстанции, били во все колокола, били по всем обтянутым задницам. Они чувствовали (интересно – чем?), что ВОТ ЭТО ВОТ, чему нет названия в советском словаре, угрожает самому строю. И они оказались правы. Ибо не “демократы” развалили страну к концу века, а девчонки своими попками – базовый инстинкт сработал, что вы хотите, нельзя его долго прятать.
Или надо было телевизор приравнять к множительной технике и опечатать. А его вместо этого признали “растущей потребностью” каждой семьи. Телевизор дома накрывали ажурной салфеткой – уголком по центру экрана. Телевизору полагалась комнатная, выматывающая нервы, антенна и тяжелый довесок – автотрансформатор (позже – стабилизатор, не менее тяжелый и совсем уже непонятный: ни ручки, ни индикатора – зачем он? И название дикое – “Олень”). Включаешь, а там – заслуженный артист Муслим Магомаев оперным баритоном поет твист!
А я иду тебе навстречу,
А я несу тебе цветы –
Как единственной на свете
Королеве красоты!
1966. ЗНАМЯ В РОЗНИЦУ И СИГАРЕТЫ “СПОРТ”
19 мая – день рождения Всесоюзной пионерской организации.
Не устаю восхищаться этой организацией. В ней была дьявольская красота. Эти песни, салюты, рапорты, стенгазеты, ясность задач и яркость красок, вглядитесь:
В синем небе я вижу зарницы
Золотых пионерских костров.
Пионерская романтика увлекала детей стопроцентно. Но среди педагогов было столько дураков, а вокруг столько несоответствий – через год-другой звенящие детские души провисали и начинали болтаться. Девочки оставались преданными идеалам дольше мальчишек.
В первом классе всех принимали в “октябрята”, у них было десять заповедей, типа: “Октябрята – ДРУЖНЫЕ ребята”. Мальчик или девочка, склонные к задумчивости, назывались “недружными”, их начинали воспитывать и вовлекать разными способами. Изучали жития пионеров-героев. До сих пор помню: Леня Голиков, Володя Дубинин, Марат Казей, Павлик Морозов, Зина Портнова, еще кто-то – каждый со своим подвигом. Сейчас-то я знаю, как сочинялись эти легенды, а тогда восхищение было искренним.
Хорошо помню прием в пионеры – волнение на грани обморока. “Юные ленинцы! К борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!” – ВСЕГДА ГОТОВЫ! – отвечали юные ленинцы со слезами воодушевления. Первый год воодушевление сохранялось почти у всех в классе. Выборы командира отряда, звеньевых – опять волнение: выберут ли? Хотелось. Красный галстук на шее действовал возбуждающе сам по себе и как знак принадлежности к дружине, к стране. Галстуки продавали в “Детском мире”, и это было обидно. В том же отделе продавали и знамена, и вымпелы разных победителей, за которые следовало бороться не щадя жизни. Цена знамени была – 465 руб. 90 коп. Долго я стоял перед той витриной, страдая за свою маленькую веру... Придя домой, крошка сын спросил отца: “Почему?!”. Впервые в жизни мой всезнающий отец только вздохнул в ответ.
дворянская жизнь
Во дворе шпана играла на деньги – в “чику”, “трясучку”, “пристенок”, курила папиросы “Север”, сигареты “Спорт” (тема для шуток). Благонравные дети копили этикетки со спичечных коробков. Страстная мальчишечья мечта – папка с “молнией” вместо дерматинового портфеля. На физкультуру полагались черные сатиновые шаровары, девочкам – “пыжики”, ультракороткие шаровары. Маленькие женщины тайком подворачивали лишнюю материю под резинки – вовсе не затем, чтобы кого-то там соблазнять, им и в голову это не приходило! Просто для таких маленьких “пыжиков” материи было многовато... На ноги надевали чешки, если в зале. На стадион – кеды. Зимой выдавали лыжи с ботинками на полужестких креплениях.
Брюки в ту пору заглаживали в стрелку до бритвенной остроты. Ткани “костюмное трико” тогда были ужасно мнучие: брюки приходилось утюжить каждую неделю.
Проблема 1966 года: МОЖНО ЛИ ЖЕНЩИНЕ НОСИТЬ БРЮКИ? Одна девочка в десятом классе пришла в школу в брюках. Был скандал, истерика.
Перемены в домашнем интерьере: обязателен торшер, журнальный столик и “полумягкое” кресло. Напротив – телевизор, тоже на ножках, все на ножках. Стены комнаты было модно красить в разные цвета, самые отважные пижоны чертили на стенах геометрические фигуры и полосы. За них было страшно: отщепенцы, пропащие люди. Любимые телепередачи – КВН с молодым Масляковым:
Берите в руки карандаш,
Мы начинаем вечер наш
Веселых и находчивых друзей!
Еще – веселый “Кабачок 13 стульев” с панами: Директором, Спортсменом, Вотрубой, Гималайским и разными обаятельными паннами. Интриговала странная дружба пани Моники с паном Профессором: что-то между ними было! Не зря же он ее так слушался.
1967. СТО ГРАММ И ПИРОЖОК
1967 год. В нашем словаре – “хунвэйбины”, “цзаофани”, “дацзыбао” – китайская экзотика. Самая интересная тема политинформаций: “Положение в Китае”. Там, в Китае, судя по фотоснимку в газете, какой-то необъяснимый кошмар – много-много узкоглазых китайцев в одинаковых кителях и картузах терзают седого китайского старика. А потом бегают с винтовками по кругу или стоят и неистово кричат, держа перед собой цитатники Мао.
Все наши “пионерские дела” – металлолом, макулатура, стенгазета “Фонарик” (младший брат “Комсомольского прожектора”), культпоход в музей “Подпольная типография”, равно как дела комсомольские и вообще все ДЕЛА в нашей сказочной стране, – посвящались славной дате: 50-летию Великого Октября. Юбилейная трескотня была оглушительна – кимвалы, литавры, фанфары – весь год, с ума сойти. Уж не в тот ли год я научился материться? Свои красные галстуки мы в 5-ом классе уже носили в кармане, это точно. Пионерские сборы: проблема дисциплины на уроках. Помню людоедский призыв тоненьким девчачьим голоском: “Исключить его из пионеров!”. Страшная кара, исключаться не хотелось никому.
Первая шариковая ручка в нашем классе появилась в 67-ом. Ее простота вызвала пренебрежение – и напрасно: через пару лет паста вытеснила чернила. На Центральном рынке был пункт заправки шариковых ручек, где перемазанный синей пастой с головы до ног инвалид наполнял пишущие стежни за 8 коп. Трамвайный билет стоил 3 коп. Столько же стоил стакан газировки с сиропом: на улице стояли тележки с двумя мензурками на штативе – апельсиновый и малиновый сироп на выбор, газ – из баллона, вода – из трубы. Детей завораживали фонтанчики для мытья стаканов. Сиропы завораживали пчел. Одну копейку стоил стакан газировки “бе-без сиропа” (второгодник Иван Семенов).
На смену продавщицам скоро пришли автоматы – как, кстати, и обещала Партия – но “светлого будущего” не получилось: народ стал совать в автоматы всякие шайбочки, бить автоматы кулаком, взламывать кассу и воровать стаканы.
В транспорте билеты продавали железные кассовые аппараты. Они взвешивали мелочь (3 коп – трамвай, 4 – троллейбус, 6 – автобус) и отрезали билет посредством рычага сбоку. Народ и этих железных продавцов с удовольствием бил по затылку – якобы механика заедает. Мальчишки их обманывали теми же шайбочками.
Крайне любопытный был опыт со стеклянными кассами. Никакого взвешивания – покрутил ручку и отрывай себе хоть сто билетов. Но! Кто, что и сколько бросил – было видно под стеклом. Это чтобы люди стеснялись хитрить!
В то время была мода на роботов, вообще – на технику. Журнал “Техника – молодежи” публиковал описания роботов – самодельных человекоподобных “секретарей”. Мой отец склепал самодельный автомобиль. Ездил.
Народное изобретательство вообще достигло в ту пору фантастического развития. Если бы спиртовой вентиль не перекрыли, то скоро какой-нибудь местный Кулибин запустил бы из подполья свой собственный, ЧАСТНЫЙ, спутник. Дело в том, что к 1967 году в стране заместо неработающей экономической системы сложились неформальные производственные отношения по схеме: “сто грамм и пирожок”. Люди сами решали свои проблемы – частным образом. Работяги разных цехов и итээры договаривались между собой о шабашках для дачи, “для дома, для семьи” – и все за спирт. На заводах спирт лился рекой, растекался ручейками, выносился за проходную во фляжках самых замысловатых конструкций. Спирт воровали, вымогали у мастеров. За спирт можно было выменять хороший инструмент, сырье, продукцию, 1-е место в соцсоревновании, выбить фонды в главке. Спиртом опаивали комиссии, платили художникам, коммунальщикам, артистам, за спирт можно было построить дачу и, шутили, – коммунизм.
Грипп лечили норсульфазолом – 6 таблеток в картонном пенальчике. Сульфадимезином лечили горло. Еще были порошки в конвертиках.
Пластинки – моно. Жизнерадостный Владимир Макаров в скачущем ритме пел:
Нам столетья не преграда,
Нам столетья не преграда,
И хочу я, чтоб опять
Позабытым словом “лада”,
Позабытым словом “лада”
Всех любимых стали звать!
Мне больше нравились другие песни: “Здесь вам не равнина – здесь климат иной”. Вышел фильм “Вертикаль”, там был Высоцкий. Мне так и сказали: “Пойдем, там Высоцкий”... А “Ладой” через три года назвали любимый всеми автомобиль.
Джинсоподобные штаны у нас назывались – “техасы”: желтая строчка по синей ткани, много карманов, заклепки. Никакого ажиотажа, уличные штаны.
Первая рюмка: с дружками втихаря отпили батиного “модельвейса” (спирт, кофе, лимонный сок), прокашлялись и – на демонстрацию, девок пугать.
Таскали у родителей презервативы (4 коп. – пара), надували их или наливали воды из-под крана, литра три, и сбрасывали с балкона девкам под ноги. Говорили, кто-то на спор налил в презерватив три ведра. Еще можно было подбросить “резиновое изделие” соседке в дневник. Такой юмор, и без Фрейда все понятно.
Л.И.Брежнев на юбилейном заседании сказал: “Будущее Страны Советов станет таким, каким его сделают сегодняшние октябрята, пионеры и комсомольцы”. Дорогой Леонид Ильич оказался прав: так оно и вышло. Сделали.
1968. ШЕЙК НА “БАНЕ”
Танки в Праге пермские трудящиеся одобрили, как всегда, единодушно и с чувством глубокого удовлетворения. Прага далеко, а тут, в Перми, у наших родителей были заботы поважнее: где достать остромодный плащ “болонья”, например, или нейлоновую сорочку. Плащи были польские, сорочки – чешские. Если загулявший муж снимал нейлон через голову, не расстегивая пуговиц, то в темной комнате становилось светло от искр, и жена просыпалась. Манжеты застегивали запонками.
Мне запонки не полагались по возрасту. А по убеждениям мне вообще полагался расстрел на месте: в 6-ом классе я попытался подорвать учительницу самодельной бомбой. Огромная злая дура, она должна была преподавать нам русский язык и литературу, а преподавала ложь. Она была вся пропитана ложью и деспотизмом – с нее прямо капало. Я сколотил террористическую группу (которая развалилась при первом шухере), изготовил снаряд устрашающего действия, заложил его учихе под стол и... был взят с поличным. Взрыв даже не понадобился – такой силы был скандал. Враг мой бился в истерике, я гордо горел на костре за правду – лучшей участи не выдумать. Из школы меня не выгнали. У меня были “пятерки” по русскому, не говоря уже о литературе, – свести акцию к личным счетам им не удалось. Отец меня понял. У меня классный отец, как тогда говорили – “путёвый батя”.
Летний отдых для детей в то время был организован идеально. Детсадники выезжали на дачи, школьники – в пионерские лагеря, спортсмены – на базы, туристы – по маршрутам, больные дети – в санатории “мать и дитя”. И все практически бесплатно. Родители ценили в лагерях дисциплину, дети, наоборот, – ее отсутствие. Лучшее место на планете – спортлагерь “Звезда” образца 1968 года. Теплая Сылва, горячие сосны, скалы, палатки, никаких вожатых и воспитателей – тренеры, и деление не по возрасту, а по секциям: “Гимнасты, штанга, фиг-катание, секция баскетбола – на завтрак!”. Тренировки два раза в день, кроссы по горам до хрипа, купание вволю. Танцы каждый вечер, с фигуристками.
Начальник лагеря – седой акробат-низовик с мускулатурой Геркулеса. Как он колол дрова позади столовой – песня, античный гимн. Врачу нечего было делать: полный лагерь здоровых, красивых людей. А наш тренер? А пловцы на воде? А футболёры на поле? А наши девчонки-гимнастки, грация и пластика? Всяк в своей стихии – бог. Вот место, где никого не обманешь, вот где правда.
Радиоузел крутит модные песенки: “Самолет поднимается выше и выше...” – Анатолий Королев, “Ходит одиноко по свету 11-й мой маршрут...” – Валерий Ободзинский. Радиоприемник на батарейках называли – “транзистор”.
В 68-ом в моду входит шестиструнная гитара. Гитарная эпидемия. Именно болезнь – молодежь бредила гитарой, заводилась от резкого медиаторного звука. “Поющие гитары” почти не пели, этого не требовалось, они лабали “инструментал”, навороченный неслыханными электронными эффектами (вибрато, реверберация): “Апачи”, “Цыганочка”.
Новый поп-шаблон – медленный запев:
Жил в горах целый век человек (пауза)
С бородой и по имени –
Шейк!
– и прорыв ритма, электрического, шагающего, никакой твистовой вертлявости, никаких саксофонов, новый танец шейк “долбали” только под электрогитары, и голос вокалисту полагался высокий, визгливый – ну вот как у Полада.
Гитары во дворах, в скверах – везде. По Комсомольскому (по “бану”) гуляли, бренчали на ходу всякую дрянь – в рок-н-ролльной манере или “восьмеркой”. Цыганским перебором, со слезой, исполнялся ночью спящему городу романс “Дорогая пропажа”. Позже мы узнали, что это – Вертинский, опальный – как и мы. Такое вот неожиданное родство душ: на волне подростковой отверженности, необъяснимого сиротства и глобальной тоски по идеалу.
ВКУСНЕНЬКОЕ
Конфитюры болгарские. Зеленый горошек венгерский “Глобус” в железных банках. Шоколадные конфеты “Ромашка”, “Маска”, “Василек” – 3-50. Изредка попадал на зуб “Мишка косолапый”. Самые дорогие – “Трюфели” – 8 руб. за кг. За пределами разума были шоколадные зайцы в цветной фольге – 9 руб. штука, никто их не покупал, они годами стояли на самой верхней полке витрины.
Народные конфеты: леденцы в круглой жестяной банке (10 коп.), “подушечки” “дунькина радость” (50 коп. – кило), ириски “Золотой ключик”, “Кис-кис” (1-40), твердая карамель “Дюшес”, “Барбарис” (1-80). Не переводились финики вяленые (80 коп. – кило). Косточки фиников мы втыкали в цветочные горшки, рядом с алоэ, – замышляли пальму. Грызли брикеты какао с сахаром (8 коп.; на морозе обалденно вкусно). “Рачки”, “Гусиные лапки”, к Новому году – мандарины, если повезет.
Малышня копила фантики, собирала их под дверями магазина “Белочка”. “Сгущенка” стоила 55 коп. Сгущенный кофе с молоком – 77 коп., никто не брал – пирамиды банок стояли на витринах. Растворимого не видали, кофе молотый был с цикорием – говорили: из него КГБ выпаривает кофеин.
1969. “ДРЯНСК” – АНТИСОВЕТЧИК
– Мы рады вас приветствовать, товарищи ребята! – запевали два взрослых лоботряса Лившиц и Левенгук.
– Конечно, если дома вы, а не ушли куда-то, – резонерствовал дедушка Николай Литвинов.
И все невольно припадали ухом, забросив все дела: “Радио-няня” в гости к нам пришла! Грешная троица валяла дурака с каким-то невероятным преждевременным антисоветским блеском.
Все, что тогда делалось с блеском, вызывало восторг и опасение: ну ведь запретят же! Разрешено “блестеть” было: советскому балету, советскому космосу, советскому спорту. Идеология мощно продвигала эти свои отрасли, она же их и губила, лишала простого человеческого смысла. Она не дура, идеология, просто она – “мертвая вода”. Так в 1969 году в Стокгольме на чемпионате мира по хоккею сборная ЧССР дважды обыграла сборную СССР – казалось бы, драма из частной жизни. Ан нет. Чехи нам мстили за нашу танковую прогулку по их столице, за свое унижение – это было ясно всем. Горечь и стыд. Еще стыднее было бы ВЫИГРАТЬ у изнасилованных танками чехов. Сволочи. Эти вонючие политики всегда отравляли людям жизнь. Символично, что в нашей сборной почти все были – “армейцы”: Старшинов, Зимин, Якушев, Мальцев, Харламов, Лутченко, Давыдов, Рогулин, Поладьев, Кузькин, Зингер, Пучков, Третьяк – отличные парни, они ни в чем не были виноваты.
Государство правило нравы своих граждан – в вытрезвителе клиентов стригли наголо. Всех. До тех пор, пока у нас тут в Перми одна женщина не повесилась. По ошибке ментов (или по плану сбора) попала в вытрезвитель – вышла стриженая, и – не вынесла надругательства. Еще одним человеком в СССР стало меньше.
Магнитофон – антисоветская машинка. Это он привел в наши дома “Битлов”, Высоцкого, позже – Жванецкого. Магнитофоны: огромный трехмоторный “Тембр” (“гроб с музыкой”), рижский “Aidas”, брянский “Брянск” по прозванью – “дрянск”, на нем “только с горки кататься”. Пленка на катушках – тип 2, ломкая (склеивали уксусом, спьяну – вареньем), лучше – тип 6. В “магах” всегда что-то заедало, кинематику надо было подпирать отверткой, оттого советская техника работала без верхних панелей или вовсе “раздетая”.
Насчет “Битлов”. Сперва прошел слух: битлы, о. Потом стоим мы во дворе, и вдруг Шардак кричит наверх: “Репа! Сделай погромче!”. Репа у себя там, на четвертом этаже, прибавляет звук – немного, осторожно, и из окна выпрастывается частями этот джинн – “The Beatles”. Я сдался ему не сразу: подумаешь, битлы, Репина музыка – высокими противными голосами поют что-то на не нашем языке, вертлявое, даже не шейк. Потом зауважал. Благодаря “Битлам” зауважал виолончель, скрипки – кои презирал прежде, причислял к стариковской культуре. Незнание языка позволяло наделять чужие песенки своим смыслом, я сел в чужой поезд со своими грезами – и уехал. И мне было хорошо – ехать. К тому же нас было много, у нас появилась своя тема, СВОЯ, недоступная старшим. Добывали фотки, записи из десятых рук, аккорды, копировали мотивы – уезжали. Не в Америку, конечно, и не в Ливерпуль. Дальше.
А по “Маяку” играл сочинения Людмилы Лядовой ансамбль электромузыкальных инструментов под управлением Мещерина. Мертворожденная музыка. Новинка – ВИА: “Поющие гитары”, “Веселые ребята” – живые, но бледные копии “Битлов”, адаптированные под наше министерство культуры.
Трудно было человеку десять тысяч лет назад:
Он пешком ходил в аптеку, на работу, в зоосад,
– юмор “Поющих”: аптека десять тысяч лет назад. “Добры молодцы” с гитарами выступали в красных сапогах на сцене пермского Дома офицеров, с ними в связке приезжала Бичевская.
Подростковая мода во все времена была “хулиганской”. Весной 69-го парни носили пальто с устрашающе поднятым воротником и резиновые сапоги с вывернутыми голенищами. Никаких головных уборов: все вокруг должны видеть, какие у тебя замечательно длинные волосы, как дико они лезут на уши и спускаются на нос. Немытость волос прибавляла куражу. Если надел кепку, не снимай ее нигде: ни в школе, ни в кинотеатре. Уважающий себя семиклассник пионерский галстук носил в кармане и надевал его только в случае крайней опасности со стороны директора школы, не ниже.
Драки назывались “махаловками”. Ценились солдатские ремни как оружие, офицерские – как понт. Боец накручивал ремень на руку одним щелчком и размахивал увесистой бляхой, как кистенем.
Мечта юного спортсмена – синяя “олимпийка”. Классический шерстяной “олимпийский” костюм с белой полосой по рукаву и с молнией от груди до носа стоил 90 руб. большие деньги. Мастерам спорта их выдавали бесплатно. Девчонкам гимнасткам-перворазрядницам выдавали тонкое облегающее ногу “трико” – позже получившее всенародную известность под названием “колготки”. С 70-го года колготы стали носить женщины всех возрастов. Кончилась эпоха поясов с резинками.
У мужчин, кстати, тоже были резинки – под коленом – для носков. Носки-то раньше были хлопчатобумажные – сползали... Безразмерный “эластик” в конце 60-х упростил мужскую жизнь, ускорил снимание-надевание, прибавил динамизму приключениям.
Появились магазины самообслуживания. Сперва – булочные. И вот еще – автопоилка в кафе “Спутник”: бросил полтинник – автомат отпускает тебе стакан крепленого вина. Несовершеннолетние радовались, а взрослые мужики ворчали: автомат бессовестно недоливал.
По достижении 14-летнего возраста всех повели в ВЛКСМ – тот самый, у которого шесть орденов и “демократический централизм”. Стало можно носить гражданский галстук. В моде были короткие, до середины груди, с крупным узлом. У пиджака маленький вырез, лучше всего – круглый под горло, как у “Битлов” на фотке.
СЕМИДЕСЯТЫЕ
Лупа времени, круглая, как юбилейный рубль с профилем вождя. Его тоже кто-то любил, вождя.
А мы любили шоколад “Аленка” за 80 коп. Мы были – “акселераты”, взрослым мужским басом мы выкрикивали на собраниях детскую чушь. В кино “до 16-ти” нас уже пускали без вопросов. И напрасно, ничего мы в кино не видели, кроме намеков на интим. Зарубежные фильмы были откровеннее наших, но случались недоразумения. Так однажды в школьной “курилке” прошел слух, что в ДК Свердлова идет “Испорченная девчонка”. Побросав “бычки”, мы рванули туда, по пути “нашкуляли” денег на билеты, купили, сели – а кино оказалось про малолетнюю воровку. Ничего “такого”, ноль. В огорчении мы переломали стулья и убежали. Зато в фильме со спортивным названием “Спартак” мужик держал бабу за грудь целую минуту. Через пару дней грудь из фильма вырезали. А вот интересно, кто этим занимался? КГБ? Обллит? Да сами киномеханики, заразы, вырезали “клубничку”, делали из нее слайды и угощали друзей!
Любили “Анжелику”, ох, как мы ее любили... В “Комсомольце” шла, третьим экраном, за билетами – убийство. Оттуда уже ничего не вырежешь, там вся ткань фильма пропитана аристократической похотью, его просто сняли с проката, чтобы советского зрителя не нервировать.
на картошке
Любили футбол. В период игр над городом носился рев болельщиков. Гнездился он на стадионе “Центральном” (ныне “Орленок”), там наша “Звезда” встречалась с “Пахтакором”, за их свиданием мы подсматривали через щели забора и с окрестных крыш.
Любили пластинку Ободзинского. Ту самую:
Льет ли теплый дождь,
Падает ли снег –
Я в подъезде против дома
Твоего стою.
Аранжировочка там была – нормальная. “Зарубежную эстраду” обожали, она к нам тогда просачивалась по капле. Вот ее рейтинг по возрастанию: сперва эстрада соцлагеря – Караклаич, Димитров, Готт; над ними – польский рок (“Червоны гитары”, “Скальды”, о! Марыля Родович – она первая вышла на сцену в рваном пончо!), французов не было в природе. На самой вершине господствовали англоязычные исполнители. Боги из богов – надсадные крикуны с мощной бас-гитарой, “drive and shout”, грязный “shout”. Чистый звук мы прощали только “Битлз”. Вкусы других людей для нас не существовали. Любая чужая музыка для нас была – лажа.
“Лажей” – чужой музыкой – для нас было вообще все вокруг: помпа 100-летия Ленина, всенародный субботник, лунный трактор, дурацкие тиражи “Спортлото” по телеку, конкурсы “А ну-ка, девушки!”, “А ну-ка, парни!” – всё подлежало осмеянию и уничтожению. Или вот еще – какой-то писатель Солженицын из Москвы “настучал” на нас, на нашу кривую жизнь, иностранцам. Да у нас в лагере за это делали “темную”! Но в этом пункте между нами, парнями, согласия не было, “темную” Солженицыну делала газета “Правда”, от которой нас тошнило, приходилось мыслить – так наша стая распадалась на индивиды. В 1970 году в Перми судили “тайное общество” – молодых людей, собиравшихся по ночам у сторожа детсада не вино пить, а читать “диссидентскую” литературу – “Хронику текущих событий” московских правозащитников. Посадили не всех. Мир становился сложнее.
Становились сложнее магнитофоны. Портативный, на батарейках, катушечный – “Орбита”, кассетный – “Весна” (у нас на электроприборном выпускали). Подумать только – теперь “Роллингов” можно было слушать на пляже! Излюбленный пляж – КамГЭС, там работали буфеты: “Солнцедар” с ресторанной наценкой стоил 1-70 – образцовая, кстати, мерзость, им “травили негров”, “красили заборы”, а дурачье, вроде нас, принимало внутрь, да еще в жару. “Солнцедар” давал невероятную отдачу в голову, потрясающие приключения и тяжелейшее похмелье. Читатель, выживший после “Солнцедара”! Жму твою лапу, ты знаешь жизнь.
“Битлов” путали с хиппи, с битниками. Почти ничего не знали ни о тех, ни о других, ни о третьих. По фотографиям кумиров отращивали волосы до плеч и распускали клеши. С прическами блюстители нравов боролись тремя способами: осмеянием (“Ты парень или девица?”), убеждением (“Даже битлы постриглись. А ты?”), насилием (да просто – ловили волосатиков и стригли). А брюки-клеш мы шили сами или у молодых портних – пожилые в резкой форме отказывались, и тогда мы вставляли в прямые брюки клинья от колена, цветные клинья – нате вам! Клеши накрывали туфли на высоком каблуке целиком и волочились по асфальту. Радикалы подшивали их бахромой, “молнией”, гнутыми монетками. Любили мульт “Бременские музыканты” за точный образ волосатика и еще за талантливую пародию на западный рок.
Любили свою музыку активно, не то, что нынешние. Мастерили своими руками звукосниматели и присобачивали их на простые гитары, втыкали в “кинапп” – без штекера, так, на спичках, скорее и – громче, громче! Играли “Venturous” – пермская мода, в переводе с обожаемого английского – “авантюристы”...
Лупа времени. Ровно тридцать лет назад, день в день, стояла жара. Я потел с конспектами в руках под палящим солнцем на крыше, безуспешно пытаясь что-то выучить к экзамену и одновременно загореть – двойная пытка. Конспекты были, конечно же, не мои, откуда у меня конспекты. Их дала мне девочка, которая меня любила. Ей ничего не надо было от меня, она была искренне рада, что я существую, что ей есть кому писать, не ожидая ответа. А я чувствовал себя идиотом, потому что ответить мне было нечем. Но я тогда понял простое правило: настоящая любовь никогда не говорит: “Дай”, она всегда говорит: “На”. Девочку звали – Любовь. Через несколько лет она умерла от родов, мне сказали: “Ее больше нет”. Я не верю этому, предпочитаю думать, что она теперь – ангел и реет между нами, спасая нас, давая нам шансы без счета и не спрашивая ни о чем...
1971. “ГУЛЛИВЕРЫ” В “ОГОРОДЕ”
В 1971 году мясо, если было, то стоило 1-90 за кг. Но его не было. В магазине “Мясо – рыба”, который располагался на Компросе напротив “Кристалла”, на лотке лежала груда трупов – синие куры с ногами и головами: бледный гребень, смертные бельмы, тощая волосатая шея. Ее надо было, ведьму, опалять на огне, четвертовать и харакирить перед готовкой. Но хозяйки говорят, те страшные куры были наваристее нынешних. Стоила “синяя птица” – 2-20. Водка – 3-62.
Наступила эра Чебурашки. Первый показ мультфильма состоялся два года назад, и к 1971 году по стране разлилась всенародная любовь к ушастому “бомжику”, который строил Дом дружбы. Лучший подарок ребенку – мягкая ушастая игрушка, книжка Эдуарда Успенского – Чебурашкиного папы, пластинка с голосом Клары Румяновой – Чебурашкиной мамы. “Чебурашками” называют детские сады, пивные бутылки, беззащитных идеалистов. Друг Гена – второй номер расчета. Все Гены в стране стали – крокодилы. Про Чебурашку слагают анекдоты.
Наступила эра Дефицита – могильщика коммунизма. Партия его породила (своими органами распределения) – он и Партию, маму свою, схавал, Дефицит. Но не будем забегать вперед.
Мы жили хорошо, от временных трудностей не унывали. По воскресеньям слушали радиопередачу “С добрым утром!”, восхитительный щебет: “Вела передачу Галина Новожилова, режиссер Лев Штейнрайх...”. Вечером – “Встреча с песней”, печальный голос Виктора Татарского: “Нам пишет радиослушательница Мишуткина Дарья Тимофеевна из деревни Ключики...” – еще ничего не сказал, а уже плакать хочется – такой уникальный голос.
А где мне взять такую песню –
И о любви, и о судьбе,
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня – о тебе?
У старшего поколения в моде были рубашки на трех пуговках – “бобочки”. У молодежи – “водолазки”, они же – “битловки”. Кофточки-“лапша”. Эластичный трикотаж на прилавке выглядел лапшой, зато выгодно облегал девичьи формы. Коварные надевали “лапшу” без лифчика, с мини-юбкой. Транспорт вставал на дыбы, когда “кадры” выходили в таком виде на улицу, старухи лопались от злости, брызжа ядом. А на пышной груди у красавицы – комсомольский значок! Да, такого сильнодействующего аксессуара нынешние модницы не знают.
И куда они все это несли? А на танцы! Танцы зимой были во всех домах культуры и на речном вокзале, летом – в “огороде”: на танцплощадке в саду Горького играли “Гулливеры”. Великанский звук их электрогитар властно созывал молодежь с окрестных улиц, а самый фронт “гулливерских” децибел был обращен (знаменательное совпадение) к Дому чекистов. Чекисты три раза в неделю имели счастье слушать виртуозные “соляги” лидер-гитариста Толи Полякова и дикий визг его поклонниц. “Гулливеры” играли “Venturous”, инструментал.
Их очень скоро вытеснили с пермского Олимпа поющие группы: “Лесные братья”, “Ровесники” (в репертуаре у них были “The Beatles”). В саду Свердлова играли “Рифы” – “Не выходи замуж за железнодорожника” они исполняли лучше авторов. “Shoken Blue” отдыхало, как они играли – бас-гитара РЕВЕЛА!
Источники тогдашнего кайфа: электрогитара – черная, элегантная, “Музима Этерна Делюкс” с усилителем “Регент-60”, ударная установка “Трова”. Ниже разрядом: свердловская “Тоника”, самодельная басовка в виде скрипки (как у Маккартни!) со струнами от рояля, ударная “тройка”: барабан, тарелка, “чарлик”-хэт. И, конечно, “Ионика”. Сюда же неизбежно рифмуется портвейн “777”.
В ребячьей жизни тогда гигантское значение имела “улица”. Это сейчас все дети по домам сидят, от “ящика” не оторвать, а тогда смотреть было нечего – дети носились во дворе, играли в тысячу игр, осваивали окрестности, бились с врагами. Самый страшный тогдашний враг – шпана, организованная и безжалостная. Но по отдельности они все были дураки, простодушные парни, наври им при встрече, что знаком с их “шишкарем”, – отступятся. Первобытное почитание вождя. Именем “шишкаря” они собиралась в “шоблы” до ста рыл, зловещей толпой шли “махаться” с чужим племенем. Вне толпы – добродушные Сашки и Сережки, в толпе могли убить.
Молодежь постарше топталась на “пятаке” перед “Кристаллом”. Слова “тусовка” еще не знали, а неформальные группы с лидерами, явками и собственной тематикой встреч уже были: студенческие “компании”; отдельно – “мажоры”; их папы-“шишки” – преферансисты и распутники. Помню “рыболовную секцию” юных интеллектуалов – затейников, они дурачили прохожих “живыми картинами” (термин “хэппенинг” к нам пришел позже).
Интересно жили. Где-то в стороне проходила линия Партии. Случайно пересекся. Привел девушку в кино, а там хороший такой парень, искренний, ищет ЧАСТНЫМ ОБРАЗОМ следы сверстника, погибшего на войне. И поет:
Бьют дождинки по щекам впалым,
Для вселенной двадцать лет – мало.
Даже не был я знаком с парнем,
Обещавшим: “Я вернусь, мама”.
Что-то тронуло даже, или присутствие девушки расслабило.
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня.
Целовались, конечно. Выходим – а на дворе новый почин, комсомольский призыв красными буквами на заборе: “Работать за себя и ЗА ТОГО ПАРНЯ!”. Тьфу! Последний раз я купился на лирическом фантике все той же дряни.
Из анекдота: – Ты почему не работаешь? – А я и есть ТОТ ПАРЕНЬ.
1972. ДЖИНСОВЫЙ ЗУБ
Американец, молодой и наглый – Фишер, обыграл нашего Спасского в шахматы, конец всему! С американцами мы тогда соревновались, жалели их, безработных, бесправных и бездуховных, боролись за их негров, за Анджелу – кудрявую – Дэвис. И вдруг такой удар. Мечту о сатисфакции угадал Высоцкий, он сыграл с “этим Шифером” в свою игру. Мы валялись, мы плакали от смеха, когда слушали в напористом ритме – “Да я его замучу, зашахую! Да мне бы только дамку провести!”, – это было про нас. Это мы королей вечно путали с тузами, это мы с дебютом путали дуплет. Невероятный, лучший в мире советский характер, “пешки на рюмашки”, – он еще даст себя знать в 90-х годах, когда наше поколение – поколение путаников – проведет свои дамки во власть.
А я в 1972 году свои фишки двинул в вуз. Черта ли мне в том вузе надо было – не знаю. Программа сработала, матрица жизни: школа – вуз – работа – пенсия. Программа, кстати, была хорошая, если ею правильно распорядиться.
Полностью тут
Оценили 2 человека
2 кармы