Людендорф. Истощение

http://publ.lib.ru/ARCHIVES/L/...

Людендорф, Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. / Эрих Людендорф; [Пер. с нем. Свечина А.А.]. — М.: Вече, 2014. — 704 с., ил. — (Военные мемуары).

ФИНАЛЬНАЯ БОРЬБА ЛЕТОМ И ОСЕНЬЮ 1918 года

V

Тем временем обстановка в Берлине складывалась весьма безотрадно; борьба за власть вновь резко выступила на первый план. Атака, которую повел депутат Эрцбергер на графа фон Гертлинга, представляла ее внешнее проявление и вызвала сильную бурю.

Маттиас Эрцбергер, партия Центра

Указания Императора от 14 августа о придании деятельности пра-

649

вительства централизованного и решительного характера осуществлены не были.

650

  Должно ли было теперь верховное командование выжидать, пока на путь заключения мира выступят Турция или Австро-Венгрия, на которых решительные удары обрушивались в первую очередь? Это было бы, несомненно, удобно, но находилось в противоречии с моим пониманием ответственности. Неужели верховное командование, после своих многочисленных письменных докладов и настояний, могло еще надеяться, что правительство сумеет вызвать подъем народных сил или сделает шаг к миру через посредничество Голландии?

Имелись ли для последнего какие-либо шансы? Долг повелевал отказаться, наконец, от безнадежной потери времени и пустых слов. Надо было обратиться к противнику с предложением мира и перемирия. Этого требовало военное положение, ухудшение которого развивалось слишком явными шагами. Мы, безусловно, могли еще не сдаваться на благоусмотрение противника. Надо было прямо поставить противнику вопрос и заставить его говорить.

Прозвучит ли его ответ тоном примирения или порабощения? Насколько я знал Клемансо и Ллойд Джорджа, надо было готовиться к худшему. Но Вильсон часто провозглашал свои условия необычайно торжественным образом. Он и Америка, представителем которой он являлся, по-видимому, связали себя с ними своей честью. Кроме того, ввиду решающего для войны значения выступления Америки на французском театре борьбы, без которого Антанта уже давно была бы положена на обе лопатки, казалось возможным, что Вильсон сможет настоять перед Англией и Францией на своих условиях, с которыми он был теснейшим образом связан. Это надо было выяснить. Если бы этот взгляд на Вильсона подтвердился, то мы могли принять за основу переговоров его 14 пунктов, которые были суровы, но зато определенно сформулированы. Если же в этом предстояло разочароваться и противник собирался натянуть тетиву слишком туго, а военные вожди неприятеля решили отказать нам даже в том уважении, которого заслуживала наша мужественная борьба, то надо было продолжать далее войну, как бы бесконечно тяжело это ни было. Тогда, может быть, правительство и народ, усмотрев наконец, что стоит на карте для Германии, в этой борьбе поднялись бы на требуемую высоту героизма.

Исходя именно из этих соображений, я еще не отказывался от надежды на новый подъем родины. Если противник ответит

651

так же, как в январе 1917 года, то, при сколько-нибудь удачном руководстве, этот ответ должен был вызвать в народе настроение решимости и единства, что не могло бы не отразиться благоприятно на нашей духовной боеспособности. Не подлежало сомнению, что это немедленно бы сказалось в войсках и отразилось бы на всей нашей экономике, и к тому же тем действеннее, чем скорее это имело бы место. Если противник желал говорить с нами лишь языком войны, то тем самым он давал нам возможность вновь настроить наш военный инструмент, при помощи которого мы могли бы весьма внушительно ответить. Это не было утопией.

Франция, Сербия и Бельгия выстрадали гораздо больше нас и все-таки держались. Я думал, что если район военных действий приблизится к германской границе, то каждый солдат на фронте, который знает, что собой представляет театр войны, поле сражения и даже этапный район, в душе почувствует необходимость защищать все то дорогое, чем для него является родина; и если война всей своей силой уничтожения и разрушения будет угрожать германской территории, то все 70 миллионов германского народа решительно, как один поднимутся и могущественно развернут еще имеющуюся в них исполинскую силу. Сможет ли истекшая кровью и больше нас выстрадавшая Франция долго продержаться после очищения ее территории, также было под вопросом. Наше положение ни в коем случае не было таковым, чтобы оно могло оправдать капитуляцию перед германским народом и его будущим поколением; но в то же время, если только это было возможно, нам необходимо было вступить на путь к миру.

Я медленно подошел к этому тяжелому решению и чувствовал только свой долг и внутреннее стремление действовать независимо от того, что скажут люди, менее осведомленные о нашем военном положении. При всех крупных решениях, которые мне приходилось принимать во время мировой войны, я всегда действовал с полным сознанием своей ответственности. Но я также знал, что на меня будут клеветать и что на меня свалят ответственность за все несчастья. Но личные огорчения не могли повлиять на мои решения.

28 сентября в 6 часов вечера я пошел в комнату генерал-фельдмаршала, которая была расположена этажом ниже. Я изложил ему мои мысли о предложении заключить мир и установить перемирие. Хотя бы мы продолжали удерживаться на Западном

652

фронте, наше положение могло только продолжать портиться вследствие событий на Балканах. Перед нами теперь стояла всего одна задача — без промедления приступить к ясным и определенным действиям. Генерал-фельдмаршал слушал меня с большим вниманием и ответил, что вечером он намеревался сказать мне то же самое; долго ломая себе голову над оценкой обстановки, он также пришел к выводу, что такой шаг необходим. Мы также сошлись во мнениях, что перемирие должно быть заключено на условии упорядоченного планомерного очищения нами оккупированных областей и возобновлении боевых действий на границе Германии. Первое представляло огромную военную уступку. Об очищении областей на востоке вопрос не поднимался, и я думаю, что в данном случае Антанта признала бы опасность большевизма, которая угрожала также и ей.

Мы расстались с генерал-фельдмаршалом, крепко пожав друг другу руку как люди, которых любовь соединяет вплоть до гробовой доски и которые держатся вместе не только в счастливые минуты, но и при самых тяжелых жизненных переживаниях.

Наши имена были связаны с самыми крупными победами мировой войны. Теперь мы также сошлись в том, что нашим долгом является связать наши имена с предстоящим шагом, для избежания которого мы сделали все возможное на земле.

VI

Беседа между генерал-фельдмаршалом и мной от 28 сентября устанавливала общие основания для предстоящего совещания со статс-секретарем фон Гинтце. Заседание состоялось 29-го в 10 часов утра в гостинице «Британик»; на нем присутствовал также полковник Гейе.

После кратких приветствий статс-секретарь фон Гинтце прямо перешел к изложению внутреннего положения, совершенно не касаясь внешней политики. Он считал, что положение графа фон Гертлинга настолько пошатнулось, что он не мог дольше держаться; его собственное положение также стало, по его мнению, непрочным; при создавшихся внутренних условиях в Берлине предстояло полное изменение режима и образование парламентского министерства. Он говорил также о возможности революции.

До этого момента я предполагал, что верховному командованию

653

придется обсуждать дальнейшие шаги, которые оно считало необходимым предпринять с прежним имперским канцлером и с прежним статс-секретарем министерства иностранных дел. Смена лиц, занимающих эти посты, в этот момент во всех отношениях являлась невыгодной и должна была вызвать замешательство и промедление. При таких коренных переменах на некоторое время неизбежно теряется общая связь. Но какие бы решения ни были приняты его величеством, для верховного командования правительство оставалось правительством, независимо от произведенных в нем перемен и преобразований. Будущие руководители государства, вероятно, поймут ту ответственность, которую они возьмут на себя, принимая власть в таких условиях. Долгом верховного командования являлось защищать свои взгляды перед новым правительством совершенно так же, как и перед старым, и заботиться о том, чтобы при смене правительства интересы армии не пострадали, если действительно представлялось возможным достигнуть перемирия на приемлемых условиях.

Несмотря на мои возражения, статс-секретарь фон Гинтце считал преобразование всего нашего правительственного режима необходимым. Он не думал, что это преобразование вызовет большие затруднения; я же не мог углубиться в этот вопрос, так как был недостаточно в курсе берлинских событий.

Далее, статс-секретарь заявил, что они не обращались к посредничеству королевы Нидерландской, и что к дальнейшим шагам к миру еще не приступлено. Таким образом, ничего положительного сделано не было.

Тогда генерал-фельдмаршал и я изложили обстановку и наши взгляды на условия перемирия. Статс-секретарь фон Гинтце также полагал, что самое правильное обратиться с ходатайством о перемирии и мире к президенту Вильсону. Швейцарский посланник в Вашингтоне вновь говорил германскому правительству о высоких идеалах Вильсона. Само собой разумеется, что такой окольный путь в Лондон и Париж, как через Вашингтон, должен был оттянуть перемирие, и что, избирая такой путь, нечего было и думать заключить перемирие через один или два дня; привести к нему он мог лишь через продолжительное время. Это также не противоречило мнению, которое генерал-фельдмаршал и я составили себе о положении. Ввиду этого мы согласились на предложение статс-секретаря фон Гинтце, хотя и возбудили, в целях скорейшего

654

осведомления, вопрос о том, чтобы отправить теперь же ноту как Вильсону, так и в Англию и Францию.

После совещания мы немедленно поехали к его величеству, который прибыл из Касселя в Спа. Статс-секретарь фон Гинтце сначала повторил свой доклад о внутриполитических условиях, добавив к нему теперь соображения об обращении к президенту Вильсону по вопросу о заключении мира и перемирия. Затем генерал-фельдмаршал изложил обзор военного положения, который я лишь вкратце подтвердил. Император был необыкновенно спокоен. Он выразил свое согласие на обращение к Вильсону.

Днем имперскому канцлеру, прибывшему в это время, был передан составленный статс-секретарем фон Гинтце высочайший манифест о введении в Германии парламентской системы. Верховное командование познакомилось с ним лишь после его оглашения.

Имперский канцлер граф Гертлинг не считал себя в силах провести его в жизнь и вышел в отставку. В Берлине начались поиски нового парламентского имперского канцлера. Это являлось своеобразным приемом, при котором монарх лишался всякой инициативы.

На мой вопрос статс-секретарю фон Гинтце, когда новое правительство будет образовано и войдет в свои полномочия и к каковому времени нота может быть согласована с союзниками и отправлена, он указал мне на вторник 1 октября.

Первоначально я рассчитывал на эту дату.

По желанию статс-секретаря графа фон Редерна, который также прибыл в Спа и должен был, как и вице-канцлер, вести переговоры с представителем парламента, еще 29 сентября вечером верховное командование командировало в Берлин майора барона фон дер Бушэ. Он должен был там, в случае если имперскому правительству это покажется необходимым, дать рейхстагу отчет о военном положении.

По моей просьбе генерал-фельдмаршал решил 30 сентября вечером отправиться вместе с его величеством в Берлин, чтобы лично представлять верховное командование в Берлине. Вследствие условий на фронте, к сожалению, я не мог отлучиться из Спа.

Еще 1 октября вечером майор барон фон дер Бушэ имел в присутствии вице-канцлера фон Пайера краткий разговор с прибывшим тем временем в Берлин принцем Максом Баденским, которому он сделал те же заявления, которые на следующее утро

655

он должен был огласить лидерам партий рейхстага. Те же мысли он развил вице-канцлеру фон Пайеру в разговоре, происходившем с глазу на глаз.

Верховное командование отклонило предложение графа фон Редерна, чтобы майор барон фон дер Бушэ высказался в палате господ. Мне казалось, что здесь имелось намерение воздействовать на внутреннюю политику Пруссии. Предполагалось непосредственным нажимом на палату господ заставить ее отказаться от занимаемой ею позиции в вопросе о конституции Пруссии.

2 октября в 9 часов утра вице-канцлер фон Пайер представил майора барона фон дер Бушэ партийным лидерам рейхстага. Вице-канцлер фон Пайер остался присутствовать. Майор барон фон дер Бушэ знал мои взгляды и мои намерения и перед докладом даже их записал. Его доклад был чрезвычайно дельным.

Он изложил военную обстановку на Балканах, создавшуюся вследствие отпадения Болгарии, и даже, может быть, осветил ее слишком оптимистически, а также представил верную картину положения Западного фронта, причем похвально отозвался о наших войсках. Как указывал наш долг, особенно подчеркнуто было чрезвычайно серьезное положение вопроса об укомплектовании и указано, что мы больше не в состоянии пополнять потери. Численность батальонов уменьшилась до 540 человек, и этот состав батальонов удалось сохранить лишь ценою расформирования 22 дивизий, т.е. 66 пехотных полков. Действия танков также были очерчены.

Майор барон фон дер Бушэ закончил следующим образом:

«Некоторое время мы еще можем продолжать войну, наносить противнику тяжелые потери и опустошать оставляемую нами территорию, но выиграть этим мы уже ничего не можем. Это сознание и ход событий привели генерал-фельдмаршала и генерала Людендорфа к решению предложить его величеству прекратить войну, чтобы избежать дальнейших жертв со стороны германского народа и его союзников.

Великое германское наступление 15-го июля было немедленно приостановлено, как только выяснилось, что продолжение его находится в несоответствии с приносимыми жертвами, точно так же и теперь, когда выяснилось, что продолжение войны является безнадежным, надлежит решиться ее прекратить. Для этого время еще не упущено. Германская армия еще достаточно

656

сильна, чтобы удерживать противника в течение месяца, чтобы достигать местных успехов и требовать от Антанты новых жертв. Но каждый день приближает противника к его цели и уменьшает его склонность заключить приемлемый для нас мир.

Ввиду этого нельзя терять времени. Каждые 24 часа могут усугубить положение и шире открывают противнику глаза на нашу настоящую слабость.

Это могло бы повлиять самым нежелательным образом на шансы мира и на слагающуюся на войне обстановку. Ни армия, ни родина ничем не должны проявлять своей слабости. Одновременно с предложением мира, на родине должен быть образован единый фронт, который бы свидетельствовал о непреклонной воле продолжать войну, если противник не согласится на мир, или захочет навязать мир, унизительный для Германии.

Если же случится последнее, то стойкость армии будет зависеть вполне от стойкости родины и от того духа, который будет передавать родина армии».

Майор барон фон дер Бушэ в своем докладе описал мою программу и мой образ мыслей не только депутатам рейхстага, но также новому правительству, которое должно было выйти из их рядов. Солдат, который в течение четырех лет ведет тяжелую борьбу, располагая недостаточными средствами, не восприимчив к опасности, но иначе рассуждает человек, которому неожиданно раскрывают глаза на все эти величайшие трудности.

Я в течение двух лет писал правительству о недостаточности пополнений. Закон о вспомогательной службе и мои старания изменить его в сторону все большего использования женского труда, а также мои настояния о преследовании на родине уклоняющихся и дезертиров, были глубоко обоснованы не только программой Гинденбурга, но и недостатком людей на фронте. Все то, на чем я настаивал в целях поднятия духовной боеспособности германского народа, составляло чрезвычайно важные вопросы для ведения войны, и за разрешение их имперский канцлер нес ответственность перед всем народом. Здесь все находилось в теснейшей связи: если бы настроение было твердым, то уклоняющиеся и дезертиры оставались бы на фронте, опротестованные охотнее бы освобождались на родине, недостаток в пополнении выступал бы менее ярко, и легко бы преодолевались моральные потрясения боя. Имперские канцлеры не обратились с этими мыслями

657

к рейхстагу, являвшемуся представителем германского народа, хотя верховное командование настоятельно их об этом просило.

Все это фактически, вероятно, было скрыто от рейхстага, равно как и мои взгляды на военное положение и на необходимость заключения мира, начиная с 8 августа. В ином случае нельзя понять, как в Берлине образовалось противоположное представление о положении.

Я был поражен действием, которое произвел доклад майора барона фон дер Бушэ, и, по его возращении, вторично спросил его, не говорил ли он иначе, чем мы предварительно условились.

Он мне показал записку, которой он дословно придерживался в своей речи. Эта записка лежит передо мной, когда я пишу эти строки. Может быть, воздействие на слушателей доклада майора фон дер Бушэ оказалось более сильным вследствие глубокого впечатления, которое всегда оставляла его личность, — этого я не знаю, это еще лежит в пределах человеческой логики. Майор фон дер Бушэ также обратил внимание на сильную расшатанность нервов у членов рейхстага.

Серьезные и достойные слова о причинах, обусловливающих наше несчастье, которыми он закончил свою речь, заглохли, не встретив отклика; я полагаю, что ввиду сильного возбуждения они вообще не были правильно поняты. Непростительным является то, что доклад майора фон дер Бушэ немедленно получил широкую огласку, и к тому же в таком виде, что он должен был чрезвычайно сильно повредить нам. Наши слабые стороны не могли быть более точно освещены нашим врагам, чем это имело место теперь.

Удивительно, каким образом старое правительство не предупредило майора фон дер Бушэ, что в числе слушателей находится один поляк. Правительство должно было бы знать, что все, что он услышит, он немедленно разгласит внутри страны и за границей.

Исходя из предположения, что новое правительство может быть составлено к 1 октября, и будучи проникнут чувством долга по отношению к армии, я в течение 30 сентября и 1 октября в Спа вел переговоры с представителями имперского канцлера и министерством иностранных дел, а также, в согласии с генерал-фельдмаршалом, я передал майору фон дер Бушэ, чтобы он на-

658

стойчиво требовал, чтобы нота была послана 1-го, в крайности утром 2 октября.

Мною главным образом руководили мысль сохранить человеческие жизни и убеждение, что чем скорее мы обратимся с предложением заключить перемирие, тем благоприятнее окажется наше положение к началу переговоров. В данный момент наше положение не было угрожающим, но через две или три недели для германской армии могло иметь решающее значение, будет ли перемирие заключено на 24 часа раньше или позднее, или получит ли она в тот же срок, если нам придется вести войну дальше, моральный подъем с родины. Ввиду этого промедление составления кабинета за намеченный статс-секретарем фон Гинтце срок являлось непростительным. По этому поводу я часто беседовал со своими сотрудниками и действовал, лишь стоя на этой точке зрения. В остальном мои взгляды определялись сказанным статс-секретарю фон Гинтце и докладом майора барона фон дер Бушэ.

Что являлось вполне цельным воззрением. Для меня совершенно непостижимо, каким образом создалось представление, будто бы я сказал, что «если перемирие не будет заключено через 24 часа, то фронт развалится». Между совещанием в Спа от 29 сентября и докладом майора барона фон дер Бушэ от 2 октября, которые тождественны по высказанным взглядам, не произошло никаких событий на фронте, которые бы могли за этот промежуток времени изменить мои мнения.

Я несколько раз просил статс-секретаря фон Гинтце, чтобы он в целях обеспечения преемственности работы, поскольку против этого не встретит возражений новый имперский канцлер, оставался на своем посту, но эти усилия оказались тщетными.

Чтобы ускорить назначение принца Макса, генеральный штаб подготовил в ночь с 1 на 2 октября прямой телефонный провод для облегчения императору сношений с великим герцогом Баденским. Я всегда в жизни держался взгляда, что раз тяжелое решение уже принято, то надо действовать. Нельзя было терять ни одного дня, уже не говоря о том, что нельзя было допустить, чтобы все осталось без последствий, как часто случалось с возбуждаемыми мной вопросами.

Я еще раз подчеркиваю, что в то время мы еще не находились в крайности и не нуждались в заключении перемирия в течение ближайших суток, но являлась вообще необходимость вступить

659

в сношение с противником. Я лучше кого бы то ни было знал, что это еще не означало заключить перемирие, так как правильнее нового правительства оценивал неприятельский образ мышления.

Мои мысли были тягостны, но спокойны; я держался в стороне от берлинских событий и находил объяснение лишь в том, что депутаты, не осведомленные своевременно и застигнутые теперь врасплох, естественно, болезненно взволновались и превратно поняли майора барона фон дер Бушэ. Принц Макс и новое правительство не были достаточно в курсе дел, чтобы полностью представить себе общее положение.

Поздно ночью 1 и в течение 2 октября меня многократно вызывал полковник фон Гефтен и дал мне картину тех затруднений, которые встречало образование нового правительства, а в связи с этим и отправление ноты. 30 сентября я ориентировал его в событиях в Спа и приобщил его полностью к моему ходу мыслей, что надо подтолкнуть правительство на быстрые и энергичные действия.

Полковник Гефтен не должен был «неотступно теснить» правительство, но подчеркивать ему те тяжелые последствия, которые может вызвать каждый лишний день промедления и бездействия. Днем 30 сентября статс-секретарь фон Гинтце в противовес полковнику фон Гефтену заявил, что новое правительство будет образовано не позже 12 часов дня 1 октября, и в тот же день вечером мирное предложение может быть отправлено.

1 октября вечером, после разговора с полковником фон Гефтеном, я вполне разобрался, что ожидания статс-секретаря фон Гинтце оказались ошибочными. Тогда я указал полковнику фон Гефтену следить за тем, чтобы не произошло излишней потери времени, и ввиду берлинских событий примирился с отсрочкой отправления ноты.

3 октября состоялось первое заседание нового кабинета, на котором генерал-фельдмаршал присутствовал как представитель верховного командования. Он высказался в том же смысле, какое имели наши заявления от 29 сентября стаст-секретарю фон Гинтце, и дал имперскому канцлеру следующую записку, в которой он, с моей точки зрения, правильно изложил взгляды верховного командования:

«Верховное командование настаивает на поставленных им в понедельник 29 сентября с. г. требованиях о немедленном обращении к нашим врагам с предложением мира.

660

Вследствие развала Македонского фронта и связанного с ним нашего ослабления на западе, и вследствие невозможности пополнить весьма значительные потери, которые наши войска понесли в последних боях, по человеческому разумению нет более никаких шансов принудить противника к миру.

Противник, с своей стороны, постоянно вводит в бой новые свежие резервы.

Пока что германская армия еще крепко спаяна и победоносно отражает все атаки. Но положение с каждым днем обостряется и может принудить верховное командование к принятию тяжелых решений.

В этих условиях является необходимым прекратить борьбу, и таким образом избежать бесполезных для Германии и ее союзников жертв. Каждый упущенный день стоит жизни тысячей храбрых солдат.

Подписал: фон Гинденбург».

В вышеприведенном документе к пункту о настояниях верховного командования от 29 сентября заключить мир генерал-фельдмаршал от руки сделал примечание, что при этом имеется в виду проложить путь к заключению лишь достойного мира.

4 октября генерал-фельдмаршал возвратился в Спа. 5-го числа была отправлена первая нота Вильсону.

На составление ноты и на ход политических переговоров верховное командование больше уже не имело никакого влияния. Я считал текст ноты недостаточно решительным и предложил более мужественные выражения, но не встретил сочувствия. Факт, что мы становились на почву 14 пунктов Вильсона, к сожалению, был для нас слишком очевиден. Они отвечали получившему в Германии господство социал-демократическому мировоззрению, а число их совпадало с 14-ю пунктами австро-венгерской ноты, предъявленной ею в конце июля 1914 года Сербии.

2 октября я послал телеграмму, в которой подчеркнул, что «14 пунктов Вильсоновской ноты могут служить основанием для мирных переговоров, но не должны толковаться, как условия противника, коим мы подчиняемся». Генерал-фельдмаршал в Берлине стал на ту же точку зрения, но не встретил сочувствия среди присутствовавших статс-секретарей. Только вице-канцлер фон Пайер поддержал генерал-фельдмаршала. Впоследствии мне было дано следующее объяснение: все статс-секретари придер-

661

живались того мнения, что хотя Эльзас-Лотарингский и Польский вопросы стали вопросами международными, однако отказ от Эльзас-Лотарингии и значительной территории на востоке еще не являлся предрешенным.

В Спа была созвана комиссия для разработки вопросов о перемирии. Председателем комиссии был назначен генерал фон Гюндель, а имперский канцлер командировал в нее статс-секретаря фон Гинтце. Кроме того, в нее вошли генерал фон Винтерфельд, майор Бринкман и капитан флота Ванзелов.

Среди войск мы пытались соответствующей агитацией изгладить то деморализующее впечатление, которое производило предложение мира и перемирия.

После 29-го я беседовал об этом предложении со многими начальниками штабов. Те из них, кто понимал общую обстановку, считали этот шаг правильным, те же, которые находились на спокойных участках, не могли понять его необходимости. Большим удовлетворением для меня было то, что доверие ко мне тогда еще не поколебалось.

VII

Максимилиан Баденский, рейхсканцлер Германской империи 3 октября — 9 ноября 1918 года

5 октября в своей первой большой речи в рейхстаге принц Макс защищал ту же точку зрения, на которой стояли генерал-фельдмаршал и я относительно необходимости продолжать войну в случае неприемлемости условий.

Принц Макс сказал: -«Далекие от малодушия, с твердой верой в наши силы, за нашу честь и свободу, за счастье наших потомков мы готовы принести еще более тяжелые жертвы, если это является неизбежным».

Затем он добавил: «Я знаю, что каковы бы ни были результаты нашего мирного предложения, Германия пойдет с твердой решимостью, сплоченная воедино, как на заключение честного мира, так и на последнюю борьбу на жизнь и на смерть; германский народ готов вступить в нее, если ему не будет другого выхода.

Я не испытываю робости при мысли, что нам выпадет этот второй жребий, так как я знаю те огромные духовные силы, которые еще и теперь имеются в германском народе, и знаю, что неоспоримое убеждение в том, что каждый в последнем случае будет сражаться за нашу жизнь, удвоит наши духовные силы».

662

...

В эти дни я настойчиво шел по своему тяжелому пути. Позднее, после получения второй ноты Вильсона, мне стало совершенно ясно, что Вильсон не может или не хочет настоять на своем, что сила на стороне Клемансо и Ллойд Джорджа и что мы должны стать рабами. Для меня это означало, что как раз наступили условия, когда действительно надлежало обратить в дела мысли о дальнейшем ведении войны, не довольствуясь пустыми словами.

Я ожидал от принца Макса и его правительства, когда они и Германия признали, что они стоят у могилы, в которой похоронены их надежды на мир, который мог бы дать перемирие, что они приступят к реализации своих торжественных уверений.

С моей стороны, может, было бы правильнее и умнее, если бы я уже в начале октября определенно поставил правительству вопрос, на который в конце концов оно и само должно было натолкнуться: хочет ли германский народ продолжать сражаться за свою честь, хочет ли правительство призвать всех до последнего человека и еще раз зажечь в народе пламя священного одушевления? Я и сейчас думаю, что в эти дни призыв к родине прозвучал

663

бы, не дав удовлетворительных результатов. Несмотря на четыре года войны, ее значение, как выяснилось из речей, произнесенных 5 октября, еще оставалось неясным, и правительство и народ еще не сознавали всей серьезности положения. Противник тогда еще не обнажил своих намерений уничтожить нас, как это стало явно каждому лишь после оглашения второй ноты Вильсона.

Принц Макс полагал, что для нас было бы выгоднее, если бы нота была отправлена на неделю позже, после того, как он успел бы выявить детальную программу целей войны, которая бы засвидетельствовала перед всем миром, что у нас нет разногласий с основными пунктами Вильсона и что мы готовы принести тяжелые национальные жертвы для их осуществления.

5 октября мы уже стали на почву принципов Вильсона. Что же еще в дальнейшем могло случиться?

То обстоятельство, что после того, как с середины августа время быдо потеряно, и я, не выступая публично, все время воздействовал на имперского канцлера в сторону быстрых энергичных действий, не отразилось вредно на нашем общем положении. Но разглашение того обстоятельства, что верховное командование страшилось и торопило с заключением перемирия, наоборот, принесло столько же, если еще не больше, вреда, чем те искаженные выводы, которые были сделаны из доклада майора фон дер Бушэ.

Неужели принц Макс и его единомышленники действительно предполагали, что если бы тот же шаг был предпринят в середине октября, то он был бы признан проявлением человеческого благородства и нашел бы особенно дружественный прием у Антанты.

Ведь наши враги твердо стояли на почве реальности и национальных интересов. Они также были слишком умны, чтобы поддаться на это. Они столь же ясно оценивали общее военное положение, как и германское верховное командование. Они также были осведомлены об обстановке, в которой находилась германская армия и сама Германия, они знали слабые места австро-венгерской армии в Италии и состояние Австро-Венгрии. Из многочисленных показаний пленных, которые, к сожалению, часто заходили слишком далеко, Антанта, должна была получить совершенно ясное представление о слабом наличном составе германских батальонов и о числе расформированных верховным командованием дивизий.

Упадок духа в народе и в армии также не мог укрыться от ее вни-

664

мания. Все, что происходило в Берлине, было ей известно. Наши враги также уверенно рассчитывали на наш внутренний развал, как в свое время они ждали развала Болгарии. Они, несомненно, гораздо острее нас сознавали, что способ, которым осуществлялся рескрипт его величества графу Гертлингу от 29 сентября, указывал путь для революции 9 ноября.

Предложение мира, не сопровождаемое предложением заключить перемирие, также не произвело бы никакого впечатления на противника, при его решимости уничтожить нас.

Это доказывают наши прежние предложения, которые Антанта рассматривала как нечестные и неискренние, а также и шаг, предпринятый графом Бурианом. При образе мышления наших врагов решение Германии заключить мир получало ясные и определенные очертания лишь в том случае, если одновременно ему сопутствовало предложение заключить перемирие. Одно предложение заключить мир могло бы иметь успех только при условии, что противник готов нам построить золотой мост, и при наличии возможности сговориться с ним в кратчайшее время.

Разве уже забыта продолжительность переговоров в Бресте и Бухаресте? А теперь переговоры должны были стать еще более многоглагольными. Надо было предвидеть, что заседания будут длиться бесконечно. Неужели все это время армия, лишенная всякой поддержки родины, должна была, может быть, бесполезно продолжать истекать кровью. А если во время этих длительных переговоров наше военное положение ухудшится — разве это вновь не должно было отразиться на содержании мирного договора?

Только посредством предложения перемирия можно было скоро разобраться, правы ли те, которые верили в возможность заключить достойный мир, который бы я охотно приветствовал, или мы стоим перед миром насилия, что должно было пришпорить нас на новые усилия. Мы не могли терять времени, так как армия жаждала притока сил с родины.

Антанта должна была обнаружить свою подоплеку, а мы должны были соответственно сообразовать свои действия. Теперь уже не осталось никаких сомнений об истинных намерениях наших врагов. Я надеюсь, что те, кто настойчиво говорил о примирении человечества и о соглашательском мире, по крайней мере теперь честно сознаются, что они неправильно оценивали противника, а

665

с начала революции — и все человечество и что мир еще не созрел для подобных учений.

Неужели мы еще будем верить, что рабочие государств Антанты в вопросе о соглашательском мире пойдут рука об руку с защитниками идей примирения всего человечества?

...

VIII

Ответ президента Вильсона на наше предложение от 5 октября был получен в Берлине по радио 9-го октября, В военном отношении он выдвигал как предпосылку для заключения перемирия — очищение оккупированной территории на западе. К этому требованию мы были готовы. Путь для дальнейших переговоров нота оставляла открытым.

По желанию принца Макса я поехал в Берлин. Мы вели с ним с глазу на глаз продолжительную беседу. Я уже был знаком с принцем Максом; он дважды приезжал в ставку. Во время его приездов мы имели продолжительные беседы и выслушивали друг друга с большим интересом. У нас не было много общего. Вице-

666

канцлер фон Пайер указал теперь на него как на единственного возможного кандидата для занятия поста имперского канцлера.

В общем, я мог удовольствоваться этой кандидатурой. Я считал принца Макса, как принца и офицера, подходящим лицом для того, чтобы ввести нас в новую эпоху. Я предполагал, что он будет давать, но в то же время и тормозить. Ведь он все же принадлежал к старой династии, которая горячо принимала к сердцу величие Германии. Таким образом, в столь трудные времена он мог, казалось, принести пользу германскому народу. Эти надежды не исполнились.

Принц Макс предложил мне дать ответы и объяснения по целому листу вопросов, на которые в точности ответить вообще было невозможно, но которые зато очень характерно обрисовывают, насколько в Берлине мало понимали сущность войны. Я ответил, поскольку это представлялось возможным. Мои ответы не выходили из круга тех идей, которыми я руководствовался до сего времени. Я не имел основания изменять свою точку зрения. Нота Вильсона оставляла еще надежду, что нам.удастся заключить мир, который не обрекал бы нас на уничтожение.

Во время нашего разговора с глазу на глаз принц Макс попросил меня расстаться с генералом фон Бартенверфером, полковником Бауером и подполковником Николаи. Я ограничился вопросом, что им вменяется в вину. На это принц Макс ответил, что он, собственно говоря, неясно разбирается в этом вопросе и только повторяет то, что ему было сказано. Тогда я обратился к нему с просьбой дать мне точные данные, и заявил, что в интересах этих лиц я произведу добросовестное расследование. Верховное командование таковых не получило. Если бы мне были переданы определенные жалобы, то я счел бы своим долгом дать по ним полное удовлетворение, но я не мог выгонять добросовестных и преданных людей на основании злобных сплетен и недостоверных слухов. Эта просьба меня очень болезненно уколола. В такое время вот в чем заключались заботы германского правительства в Берлине!

Принц Макс выразил желание выслушать мнение о современной обстановке других высших начальников. Но представление обо всей обстановке могло дать только верховное командование.

Условия в каждой армии были различны; из положения отдельной армии делать заключение обо всем фронте было невозмож-

667

но. Ввиду этого я отклонил предложение принца Макса. К тому же вся ответственность ложилась исключительно на генерал-фельдмаршала и на меня. Император всегда мог требовать отзывов от любых начальников, но имперский канцлер не имел на это права, так как до сих пор армия еще подчинялась своему царственному военному вождю. В начале ноября, уже после моей отставки, два командующих армиями высказали свое мнение в кабинете министров, и, по существу, их оценка обстановки покрывалась моей. Они также указывали на то влияние, которое оказывает настроение родины на состояние войск, и высказывались в пользу продолжения войны, как и я это требовал впоследствии.

Как это бывает всегда, при поражении любой армии будут высказываться и печататься суждения, которые лишь постольку выдерживают критику, поскольку они воздерживаются от каких-либо окончательных выводов, которые неясны самому автору.

Условия во всех армиях и на всем нашем растянутом фронте были слишком разнообразны, и обобщения являлись невозможными; а между тем личный опыт, приобретенный на определенном участке, слишком часто стремятся обобщить. Последнее приносит такой же вред, как и громкие лозунги, которыми была отравлена наша политическая жизнь. В науке громкие слова считаются самым явным признаком полуграмотности.

Те офицеры, которые полагают теперь, что они заранее все предвидели, поступили бы лучше, если бы своевременно обратились, как прямые и искренние люди, к верховному командованию, которому они все же доверяли, и изложили бы ему мысли, которые их угнетали. Я получал лишь незначительное число подобных писем, и в тех случаях, когда в них заключалось что-нибудь новое, я вызывал к себе их авторов, чтобы обсудить с ними означенные вопросы. Таким образом, я, например, познакомился с капитаном Бакгаузом 78-го полевого артиллерийского полка, и он дал мне очень существенные объяснения.

Наступил час, когда надлежало окончательно выяснить, желает ли германский народ продолжать войну, если переговоры с противником не приведут к приемлемому для нас миру? В утвердительном случае была пора приступить к соответствующим приготовлениям. Из суждений печати верховное командование получило благоприятное представление относительно возможности продолжать войну. После своей речи 5 октября принц Макс

668

еще ничего не сделал для осуществления выраженных им тогда, на крайний случай, намерений. Я обратился по этому поводу с соответствующим запросом. Мне также нужно было знать, на какую точку зрения станет новое правительство в вопросе о восточных областях, чтобы сообразовать с ней военные мероприятия верховного командования.

Последовательный ход событий в России не был известен новому кабинету; его охватывал лишь вице-канцлер фон Пайер. Я не знал, являлись ли и теперь те же взгляды руководящими, что и в феврале. Ввиду исключительного значения этого вопроса я считал необходимым обменяться мнениями. Я спросил принца Макса, как правительство оценивает большевистскую опасность, и нуждаемся ли мы в дальнейшем в Украине для нашего снабжения?

Для разрешения последнего вопроса требовалось предварительно разобраться в вопросе совместно с Астро-Венгрией.

Я принял участие в одном из заседаний военного кабинета, состоявшемся в непосредственной связи с моей беседой с имперским канцлером.

Рассматривался «лист вопросов»; все было подвергнуто весьма последовательному обсуждению; особых решений принято не было. На этом же заседании обсуждалась статья Вальтера Ратенау о «Levee en masse»1, напечатанная в «Vossishe Zeitung».

Такие громкие выражения были мне не совсем понятны. Условия были теперь совершенно иные, чем в 1870—1871 годах. Однако германский народ имел еще энергию и силы, которые надо было выявить и использовать. Следовательно, еще находились люди, которые вместе со мной верили, что германский народ, несмотря на все сделанные им невероятные усилия, может дать еще большее напряжение. Жаль только, что они раньше не выступили с этими предложениями. Для меня это являлось особенно примечательным, и у меня воскресали новые надежды, когда за продолжение войны начали высказываться люди, которые в остальном совершенно расходились со мной во взглядах.

При закрытии заседания кабинета принц Макс благодарил меня за мой приезд. В согласии с генерал-фельдмаршалом я подчеркнул в кратком ответе, что верховное командование будет лояльно поддерживать новое правительство.

***********************

 1 Поголовное ополчение. — Примеч. пер.

669

Наши действия вновь показывали недостойную торопливость — выбрасывать за борт все, что до сих пор было для нас свято. Противник должен был с удовольствием наблюдать, как мы все ближе приближались к перевороту.

Во всем мире внезапно замолкли разговоры о соглашательском мире со всеми его идеальными лозунгами. Впрочем, это было неудивительно; пресса всего мира в мгновение ока повиновалась неприятельской пропаганде, а последняя перестала нуждаться в этом  понятии. Антанта с его помощью достигла своей цели и теперь могла сбросить свою маску и домогаться насильственного мира. Но и у нас слова о соглашательском мире звучали уже лишь робко. Те люди, которые до сих пор являлись глашатаями этой идеи и утверждали легкую осуществимость мира, основанного на праве и примирении, не нашли в себе гражданского мужества откровенно признаться, что они ошиблись в намерениях неприятеля и лишь смутили народ и ввергли его в несчастье. Часть их не остановилась перед тем, чтобы отказаться от германского мышления и оценивать мир на основании 14 пунктов Вильсона как мир справедливый. Мы уже теряли собственное достоинство. Они вели энергичную травлю против меня: своим преждевременным

670

предложением перемирия я навлек новое несчастье, а раньше безмерностью своих требований препятствовал заключению всякого мира. Таким образом, гнев народа и армии направлялся на меня.

Если бы те, кто прежде говорил только о соглашательском мире, сосредоточивали свою мысль на войне и на ужасах поражения и если бы они поддержали мои усилия — извлечь из народа его последние силы и сохранить его духовную боеспособность, — то мне не пришлось бы теперь выступать с предложением перемирия.

Впоследствии это все станет ясно.

 12 октября была отправлена вторая нота в Америку.

IX

Теперь мы были ослаблены, и та или другая дивизия всегда оказывалась не на высоте требований положения. Число халупников позади фронта росло с ужасающей быстротой. Тыловые власти, которые должны были препровождать в свои части одиночных людей, уже не справлялись со своей задачей. Впереди дрались герои, но для обширного протяжения фронта число их являлось слишком недостаточным, и они чувствовали себя покинутыми. Глаза солдата смотрели на офицера, на котором лежала вся тяжесть боя. С преданными ему людьми офицер делал чудеса храбрости. Командиры полков, бригад и даже начальники дивизий с офицерами и кучкой солдат, состоявшей часто из их писарей и денщиков, лично восстанавливали положение. Они отражали попытки прорыва сильно превосходящего, но также уже шедшего в бой без воодушевления противника. Мы можем гордиться этими людьми, которые совершали геройские подвиги. Но расход сил был велик; все лучшее оставалось на кровавой арене. Часть наших батальонов уже представляла всего две роты. Верховное

671

командование отменило отпуска. Отпускные, находившиеся в данный момент на родине, должны были ввиду трудного положения транспорта временно задержаться там. Они оставались на родине долее, чем это было желательно. В критические дни ноября в Германии должно было бы находиться лишь незначительное количество отпускных. К сожалению, это было не так.

Срок, предоставляемый дивизиям для отдыха и для приведения в порядок своего снаряжения и обмундирования, становился все короче. К хорошим частям предъявлялось больше требований, чем к не вполне надежным. Это также вело к досадным последствиям, так как они не отдавали себе отчета, почему им так часто приходится затыкать пустые места, и охота, с которой они шли в бой, частенько начинала падать. Тяготы и лишения все росли, а силы истощались. Было чрезвычайно трудно уравнивать нагрузку и в то же время выручать ослабевшие участки.

Участились случаи, когда дивизии, находившиеся во второй линии, поспешно вводились в бой и происходило полнейшее смешение частей.

К нервам начальников, находившихся на фронте, предъявлялись все большие требования, но, несмотря на эту тяжелую нагрузку, они не утратили ясного понимания крайности, в которой находилось отечество, и сохранили гордое мужество. Ничто не могло подорвать его.

...

Численный состав дивизий 4-й армии был очень слаб. Если противник не одержал более крупных успехов, то это объясняется, помимо образцового управления 4-й армией, лишь тем, что неприятель также шел в бой уже неохотно.

674

...

  Сильный натиск неприятеля продолжал направляться на левые крылья 1-й и 3-й армий; в первых числах октября на фронте кронпринца германского под влиянием этого натиска созрело решение прервать здесь бой и отвести все части на позицию Гундинг-Брунгильда, т.е. примерно на линию, проходившую на полпути между Ланом и Марлем, через Сиссон — и затем от Ретеля вверх по Эну до Гранпрэ. Верховное командование не могло дать фронту новых подкреплений, в которых являлась нужда, несмотря на то, что фронт очень экономно расходовал свои силы, а оба северные фронта поглощали слишком много. Ввиду этого оно одобрило намеченное движение, и в несколько дней, к 13 октября, оно было планомерно закончено.

675

Но атаки молодых американских войск, несмотря на их численное превосходство, отбивались с большими потерями. Их успех 26 сентября объясняется исключительно отказом одной германской резервной дивизии и тем обстоятельством, что на другом участке их удар пришелся хотя и против храброй, но уже выбившейся из сил дивизии, которая к тому же была растянута слишком широко.

675

Верховное командование рассчитывало, что наступление неприятеля будет продолжаться в направлении на Гент и Мобеж, между р. Уазой и Эном и между верхним Эном и Маасом, распространяясь и на правый берег Мааса. Далее приходилось считаться с очень большим расходом наших сил и нервов. На многих участках мы действовали успешно, на других противник, несмотря на все свое превосходство, должен был удовольствоваться незначительными результатами. Исход дальнейших боев зависел исключительно от внутреннего состояния войск.

Являлась необходимость приковать всех к фронту и воодушевить особенной жаждой боя. Воздействие, которое оказало предложение перемирия, явилось неблагоприятным; утомление войной возросло. Родина, в противовес, не оказывала никакого сильного воздействия, и политико-просветительная работа там заглохла.

По этому поводу ко мне поступало много жалоб из армии. Родина и правительство должны были наконец выявить, имеют ли они еще желание воевать, так как только таким путем можно было надеяться поднять моральные силы войск. Одни приказы и разъяснения политико-просветительного характера, которые доставлялись войскам из Спа, были бессильны разрешить эту задачу.

Теперь связь между армией и родиной чувствовалась сильнее,

676

чем когда-либо. Войска требовали, чтобы было выяснено, что они могут ждать от родины.

Работы по эвакуации района в тылу новых позиций усердно продолжались. Железнодорожный транспорт работал беспрерывно с исключительным напряжением. Предстояло перебросить невероятное количество военного снаряжения, на что должны были уйти недели и месяцы. Я придавал особое значение основательной подготовке разрушения железных дорог и мостов, что неизбежно должно было отразиться на операциях и дальнейшей эвакуации нашего инвентаря в глубь Германии. Я часто обсуждал вопросы эвакуации и разрушений с начальниками штабов. Как и всегда, мы стремились в высшей степени щадить интересы населения, что могут подтвердить свидетельства местных жителей.

Однако они просят не оглашать их показаний в нашу пользу. Они опасаются, как к ним отнесутся в Париже. Из Брюсселя на фронт ездила нейтральная комиссия, которая получила представление о нашем попечении и заботах, а также об опустошениях, которые причиняли неприятельская артиллерия и летчики. Страдания населения являлись следствием условий войны, а не нашего образа ведения войны. Мы действовали безукоризненно, но Антанте надо было возводить на нас обвинения, чтобы продолжать настраивать Вильсона на свой лад.

...

На Итальянском фронте было спокойно, но ходили слухи о предстоящей атаке Антанты. Таковой надо было ожидать с большой опаской; австро-венгерские войска очень плохо сражались в Сербии.

На Балканском полуострове события продолжали развиваться не в нашу пользу; Болгария сложила оружие перед Антантой.

Катарро был оставлен, и база подводного флота перенесена в Полу.

В Сербии генерал фон Кевес был поставлен во главе войск, предназначенных для защиты Венгрии. Ему подчинялись войска, которые под командой генерала фон Пфланцер-Балтина отошли из Албании в Черногорию, и союзные войска на Мораве, находившиеся в ведении 11-й германской армии генерала фон Штейбена. Генералу фон Кевесу предстояли трудные задачи.

677

Австро-венгерские войска были низкого качества, германские войска состояли из людей старших сроков призыва и находились в слабом составе. Альпийский корпус был истощен.

Австро-венгерские части должны были в долине р. Моравы южнее Ниша прикрыть развертывание германских и австро-венгерских дивизий. Они дрались плохо, и 12 октября сосредоточение должно было быть отнесено на высоты севернее города.

Надо было рассчитывать и на дальнейшее отступление, 16-го мы уже располагались севернее Алексинача на высотах обоих берегов Моравы. Севернее Западной Моравы установилась связь с германскими частями, отступавшими через Митровицу.

Войска, отступавшие через Софию, ушли дальше на ЛомПаланку, с целью переправиться там через Дунай. Французские дивизии следовали за ними и 17 октября достигли Дуная. Беспокойство в Румынии росло.

Штаб армии Шольца передвинулся в Румынию и по указанию генерал-фельдмаршала фон Макензена взял на себя оборону Дуная. Постепенно прибывали подкрепления с Кавказа и из Украины.

Таким образом, положение в Сербии и на Дунае не являлось обеспеченным, но и полного развала еще не было.

У Адрианополя и ниже по течению Марицы уже находились английские войска. Турецкая граница была очень слабо прикрыта.

Германские войска и представители германской власти в Константинополе готовились в случае атаки Антанты сесть в городе на пароходы и отправиться в Одессу.

Таково было общее военное положение, которым я должен был руководствоваться, устанавливая свою точку зрения на вторую ноту Вильсона.