Генерал эпохи гражданской войны М.Г. Дроздовский - культовая белогварейская фигура, некий монумент буржуазной доблести, памятник, густо и многослойно обмазанный соплями компрадорских восторгов. При ближайшем рассмотрении как-то быстро оказывается, что сей рыцарь не лишён был садизма, да и подлостью Господь его не обделил. Что, разумеется, не бросает ни малейшей тени на буржуазные добродетели Михаила Гордеевича. Но о добродетелях в следующий раз. А сейчас о том, какие впечатления вынес Дроздовский из окопов Первой Мировой.
Военные впечатления Дроздовского я излагаю с опорой на очерк координатора проекта "Белые воины" Руслана Григорьевича Гагкуева
Р.Г. Гагкуев
«Последний рыцарь. Генерал М.Г. Дроздовский».
Пространный очерк опубликован отдельными главами православным информационным агентством "Русская линия".
https://rusk.ru/st.php?idar=32... ... https://rusk.ru/st.php?idar=32...
К началу войны Дроздовский имел боевой опыт Русско-японской войны, академическое образование, чин штабс-капитана и штабную должность. До апреля 1915 года он служил в высоких штабах, с апреля - возглавлял штаб 64-й пехотной дивизии, с апреля 1917 года командовал 60-м пехотным Замосцким полком 15-й пехотной дивизии, а в конце года был назначен начальником 14-й дивизии.
Летом 1914 года Дроздовский рвался на фронт:
<<К глубокому своему огорчению, попал в штаб Главнокомандующего Германским фронтом. Сижу, Бог знает как далеко от противника, и бесконечно этим удручен: это уже не война, а те же самые маневры: тут даже орудийного выстрела не услышишь!.. <…> Здесь, правда, больше в курсе дела, но зато не услышишь свиста пули, а без этого разве война — война!!! Ничего, пойдут убитые и раненые, а также ищущие места побезопаснее, будет и мне замена. Эта война, величайший исторический момент — моя великая, самая страстная мечта, и я принужден оставаться в стороне, разве можно сказать, что я участвую в ней?>>
<<23 декабря согласно телеграмме начальника штаба Главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта N 1285 М.Г. Дроздовский был допущен к исполнению должности штаб-офицера для поручений при штабе 26-го армейского корпуса.
Пребывание в штабе корпуса показало М.Г. Дроздовскому многие упущения командования в действиях на фронте, свидетельствовавших, по его мнению, о недостаточной подготовленности Русской армии к войне. Михаил Гордеевич, еще до начала Великой войны неоднократно отмечавший имевшиеся в армии изъяны, особенно тяжело переживал неудачи на фронте: «Поймите, что пришлось мне пережить <за> последнее время: на северо-западном фронте неудачи, их я предсказал до войны в бесконечных разговорах и спорах в штабе. В своем дневнике я указывал на печальные последствия нашей стратегии, я предвидел все и ничем не мог помочь, предотвратить тяжелые последствия. Ведь в наших руках была яркая, блестящая победа при наличии тех обстоятельств, с которыми мы вышли на войну, а во что ее превратили?..»>>
<<В его дневнике можно неоднократно встретить критику происходившего в корпусах и армиях Северо-Западного фронта. Так, в феврале 1915 года Дроздовский записал: «Управления нет — ряд несогласованных, иногда противоречивых, ежечасно меняющихся отдельных приказаний корпусам, полная неразбериха, сумбур. <…> Все управление — только проволока, не показывает войскам никакого личного воздействия. Войска командира корпуса не знают и после бегства не уважают. <…> В первый раз читал распоряжения по 6-й и 8-й армиям. Кошмарная бессмыслица: „во что бы то ни стало“, „с полным напряжением сил, энергично, решительно, безотлагательно“. И чем больше слов, тем меньше дела. Приказания не слушают, слова потеряли силу». У Михаила Гордеевича, имевшего, имевшего достаточно болезненное самолюбие, чувство горечи от происходящего многократно усиливалось осознанием «незначительности своего положения», невозможности повлиять на ход событий. «Увы, моя роль так узка…», — писал он.>>
<<Прошлое лето и осень я пережил бесконечные душевные муки и великую драму, но теперь я чувствую почти торжество — у нас ряд побед. Отношение к событиям войны царит в моей душе над всеми эгоистическими интересами. С самого начала войны судьба заставляет меня быть в самой неинтересной обстановке, на самых скучных или пассивных фронтах, в подчинении и зависимости от лиц, коим не свершить никогда ничего светлого. Сейчас блеснул луч надежды; опять в поход; посмотрим, что день грядущий нам готовит… Несмотря на частичные неудачи, которые время от времени выпадают на долю наших армий, в общем дела идут хорошо, как ты можешь сама судить по телеграммам, — писал сестре летом 1916 года Дроздовский. — Самое важное, конечно, то, что у немцев окончательно вырвана из рук инициатива согласованными действиями всех союзников. Немцы уже нигде не наносят ударов, они только отбиваются, где удачно, а где и совсем неудачно, и положение наше в общем настолько прочное, резервы так велики, что никакие активные попытки противника, буде ему удалось бы что предпринять, уже нам не страшны. Нет никакого основания думать, что немцам удалось вырвать инициативу. Можно думать, что наступил перелом. Конечно, рассчитывать на скорый мир нельзя — противник очень силен, он знает, какие драконовские условия его ожидают и, конечно, будет защищаться со всею энергией отчаяния. Во всяком случае, мы должны запасаться большим, очень большим терпением — рассвет начался, но солнце еще не взошло.>>
<<Я по горло завален делами, целыми днями на позиции, возвращаюсь с обходов усталым и зарываюсь в бумагу, без конца сидишь и пишешь, позднее разбираю телеграммы — это пачка в добрый роман Золя. Вполне понятно, почему у нас сейчас огромная, лихорадочная работа, приходится напрягать все силы, чтобы не быть неподготовленным к событиям. Всюду нужен контролирующий глаз, предусмотрение и организация. Конечно, мало 24 часов в сутки. Все это ничего, если бы не это наводнение бумаги; я не только не видел ничего подобного, но даже не предполагал, что может существовать такое море бумаги; это все подлая привычка отписываться. <…> Кругом наблюдается подъем духа. Нельзя не признать, что наши Луцкий и Буковинский прорывы были удивительно чистой работой, по крайней мере, во внешней их форме — видно, что, наконец, кое-чему научились и у нас.>>
В начале сентября 1616 года Дроздовский был ранен.
<<Мне кажется, — вспоминал офицер [64-го полка], — что подполковник Дроздовский чувствовал, что его присутствие и личное руководство внушали строевым начальникам, от командиров полков до младших офицеров, уверенность в успехе, а для солдат казалось необычайным присутствие начальника штаба их дивизии. Атака носила характер стремительного, безудержного натиска. Но когда передовые цепи под действием смертоносного огня в упор, захлебнувшись, залегли перед проволокой, подполковник Дроздовский, приказав двинуть на помощь новый резерв, поднял залегшие цепи и с криком „Вперед братцы!“, с обнаженной головой бросился впереди атакующих. Мы были у цели, я, командир роты, бежал рядом с подполковником Дроздовским, все это происходило в какие-то короткие мгновенья, но злая судьба не дала возможности довести Михаилу Гордеевичу так блестяще начатую атаку — он был ранен. Ворвавшись в окопы противника, мы смогли продержаться там только до вечера, так как тщетно ждали поддержки со стороны соседних участков. Но там не было таких руководителей, которые готовы были с такой энергией до конца служить своему делу, как подполковник Дроздовский. Я не знаю, как на этот подвиг посмотрело высшее начальство, но мнение всех строевых офицеров и солдат было одно — не потеряй мы Дроздовского в этом бою, к вечеру мы бы уже спускались в Кирлибабский проход.>>
В середине сентября Дроздовский пишет из госпиталя сестре:
<<Как все это ни грустно, но я испытываю огромное нравственное удовлетворение — я унес с собой в лазарет незапятнанное боевое имя, чистую репутацию и сознание честно исполненного долга — и это вознаграждает за все. Столько приходится видеть людей, всячески уклоняющихся от боя, готовых на всякую низость для спасения своей жалкой шкуры. >>
<<Отречение Государя Николая II произвело на Михаила Гордеевича, убежденного монархиста, тяжелое впечатление, многократно усилившееся не только осознанием грядущей катастрофы, но и невозможностью влиять на положение дел. Но решимость до конца выполнять свой долг перед Родиной и не поступиться перед ним ради личной выгоды не оставляла его. В марте он записал: «Вы положились на армию, а она не сегодня-завтра начнет разлагаться, отравленная ядом политики и безвластия. Когда я в первый раз услышал о „рабочих и солдатских депутатах“, для меня ясен стал дальнейший ход событий: история — это закон. Что я переживаю? Я никогда в жизни не был поклонником беззакония и произвола, на переворот, естественно, смотрел как на опасную и тяжелую, но неизбежную операцию. Но хирургический нож оказался грязным, смерть — неизбежной, исцеление ушло. Весь ужас в том, что у нас нет времени ждать, пред нами стоит враг с армией, скованной железной дисциплиной, нам нечего будет противопоставить его удару. Так что же я переживаю? Оборвалось и рухнуло все, чему я верил и о чем мечтал, для чего жил, все без остатка… в душе пусто. Только из чувства личной гордости, только потому, что никогда не отступал перед опасностью и не склонял перед ней головы, только поэтому остаюсь я на своем посту и останусь на нем до последнего часа. <…> Ведь я — офицер, не могу быть трусом, несомненно, что нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбки в мутной воде революции, ни одной минуты не сомневался бы в успехе, ибо слишком хорошо изучил я людскую породу и природу толпы. Но, изучивши их, я слишком привык их презирать, и мне невозможно было бы поступиться своей гордостью ради выгоды».>>
Людей Михаил Гордеевич презирает, для монархиста это естественно. Но как понимать пассаж "на переворот, естественно, смотрел как на опасную и тяжелую, но неизбежную операцию"? Не значит ли это, что полковник презирал и самогО обожаемого монарха? Было за что, разумеется, но как это совместить с общей сусально-монархической раскраской лубочного образа Дроздовского?
<<Летом 1917 года Михаил Гордеевич в числе ряда офицеров своей дивизии был делегирован на съезд РУМЧЕРОДа в Одессе (Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа), где столкнулся с президиумом, состоявшим в основном из социалистов-революционеров. «В комиссиях и в пленуме съезда он провел свою резолюцию о запрещении солдатским комитетам вмешиваться в оперативные распоряжения командного состава. Пленум съезда — двухтысячеголовая чернь — подчинился силе воли и логике мышления явно контрреволюционного полковника и голосовал за резолюцию». К концу съезда у его участников возникла идея сформировать в Одессе из делегатов «полк РУМЧЕРОДа» и не возвращаться на фронт. Они обратились к М.Г. Дроздовскому с предложением стать во главе этого полка, признав его авторитет офицера. «Михаил Гордеевич ответил, что командует полком по назначению Верховной власти и не может стать командиром полка по солдатскому избранию».>>
Для русского патриота и монархиста Руслана Гагкуева депутаты РЕМЧЕРОДа, разумеется - "чернь". А Дроздовский в этой "чернью" говорит, убеждает её и производит на неё благоприятное впечатление. И, кстати, сам Михаил Гордеевтч, вроде бы, пока чувствует себя ответственным за положение дел в том полку, командовать которым он законным порядком назначен.
В конце июля 1917 года 60-й полк оказался в полосе немецкого наступления.
<<30−31 июля и 1−2 августа снова были тяжелые бои; наступали немцы, в незначительных, меньших силах, больше артиллерией, чем штыками. Но деморализованная, развращенная, трусливая масса почти не поддавалась управлению и при малейшей возможности покидала окопы, даже не видя противника: от каких-нибудь нескольких снарядов или только в ожидании неприятельской атаки. Еще 31-го было нечто вроде боя, нечто вроде сопротивления, мы частью отстаивали свои позиции, но уже 1-го августа разразился скандал: поголовное бегство полка, целые вереницы беглых тянулись мимо штаба. Тогда я послал весь мой резерв, мою лучшую часть останавливать этих беглецов. Ни о каком управлении боем не могло быть и речи среди заборов, домов и виноградников. Много раненых офицеров и солдат было брошено этими мерзавцами на позиции. Увидев эту катастрофу, я решил покончить со свободами и приказал бить и стрелять беглецов. Этими крайними мерами, широким применением палок и оружия удалось восстановить кое-какой порядок и, пользуясь ночью, остановиться на новой позиции. На другой день сразу же были приняты меры, самые крутые; офицеры наблюдали за цепями, все время с револьверами в руках, позади я расставил разведчиков, и всякая попытка к бегству встречалась огнем. Благодаря этому позиция была удержана, и противник, поплатившись, больше не дерзал на новую атаку. Сейчас чиню суд и расправу, авось, приведу их в порядок. Они уже начинают чувствовать мое давление. Конечно, может и сорваться».>>
Похоже, полк признал меры по наведению порядка разумными.
Гагкуев меланхолично, но политкорректно замечает:
<<Наступила осень 1917 года, а с нею трагические октябрьские события в Петрограде и Москве, приведшие Россию к Гражданской войне. Михаил Гордеевич, прекрасно понимая, к каким новым тяжелым последствиям они могут привести страну, записал в ноябре:
«Дела, конечно, плохи, при всем желании принести какую-нибудь пользу Родине при создавшейся обстановке нельзя, но лично мое положение в полку пока очень прочное, пользуюсь и авторитетом, и уважением. Но, конечно, за долгодневность их не ручаюсь — теперь нет ничего постоянного. Пока больше нет ничего нового у нас — сидим и ждем, когда, наконец, вся эта машина, Россией именуемая, развалится и разложится окончательно».>>
Гагкуев продолжает причитать и сокрушаться:
<<C захватом власти большевиками и фактическим прекращением войны наступил полный развал Русской армии. Один лишь Румынский фронт, находившийся в несколько иных условиях благодаря присутствию румынских войск и границы, отделяющей его от наступившей в России анархии, все еще сохранял какой-то порядок.>>
<<Но когда в конце ноября окончательно стало ясно, что продолжение службы в армии невозможно, Дроздовский стал склоняться к началу борьбы в иной форме.
«За последние дни произошли такие события, что окончательно опустились руки — эти кустарные мирные переговоры, созданные кучкой немецких шпионов и осуществленные <под> давлением слепой стихийной массы докончили все, — писал Михаил Гордеевич. — Сами по себе, своими силами, мы уже вернуться к войне не можем, даже хотя бы к оборонительной, ввиду абсолютного разложения армии. Почетного мира для нас уже не будет. Насколько я ориентирован — нет никаких надежд извне. Все это развязывает руки. Тотчас по получении распоряжений о перемирии я поехал в Яссы, ничего еще определенного не знаю — события начинают принимать слишком острый характер; хотя кругом все так запутанно, так темно, что трудно разобраться — в стороне же от событий я не останусь. <…> Настроение тяжелое: эти переговоры о мире — точно публичная пощечина, от оскорбленной гордости некуда уйти, негде спрятаться. Сердце отравлено ядом. <…> У нас на фронтах все уже доходит до последнего предела развала, и я уже ни с чем не борюсь, ибо это совершенно бесполезно, — просто наблюдаю события. Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести».>>
Т.е., с одной стороны, армия воевать уже не может, но, с другой стороны, люди, затеявшие переговоры с немцами - немецкие шпионы. Временных деятелей Михаил Гордеевич терпел восемь месяцев, с любопытством наблюдая за предпринятым ими захватывающим социальным экспериментом, и, кстати, с эсеровским РУМЧЕРОДом Дроздовский говорил и договаривался, а вот большевиков не вытерпел и месяца. Тут пролегла какая-то незримая грань.
Ещё в начале месяца Дроздовский оценивал своё положение в полку как прочное, а теперь ветры революции понесли его в даль, как кленовый листочек.
При этом следует отметить, что Михаила Гордеевича (на тот момент уже полковника) назначили начальником 14 дивизии и сфера его ответственности существенно возросла.
**************************
Общее впечатление фронтовика. Война велась безобразно, офицерский корпус и генералитет явили миру немеркнущие образцы глупости, тупости, шкурничества и трусости. Необходимый при таком положении дел переворот, к сожалению, не удался. Россия гибнет, революционные демагоги явным образом влекут её в пропасть. Но надо терпеть и ждать, иного выхода нет.
Большевики оценивали революционных демагогов сходным образом, но как только большевики захватили власть, Дроздовский почувствовал себя полностью свободным от всяких обязательств и, более того, остро ощутил, что заповедь "Не убий" на соотечественников отныне совсем не распространяется. (О том, что теперь-то убивать можно и нужно, Дроздовский в своём дневнике пишет достаточно откровенно. Об этом - в следующей статейке.)
В следующий раз расскажу о формировании добровольческого отряда Дроздовского и о беспримерном по самоотверженности и бесстрашию движении этого отряда на Дон через всю Украину в обозе наступающих германо-австрийских войск.
Продолжение следует.
Оценили 7 человек
16 кармы