Армия 1916 года глазами "прапорщика юного"

Черепанов А. И. Поле ратное мое. — М.: Воениздат, 1984. — 304 с., ил. — (Военные мемуары). / Литературная редакция М. Ф. Лощица

http://militera.lib.ru/memo/ru...

Штабс-капитан делает выбор

1916 год — держим фронт под Ригой. Люди и нравы царской армии. 

<...>

О многом я уже рассказал в своих вышедших книгах. Теперь пришло время окинуть взглядом весь пройденный путь, начало которого приходится на дореволюционную Россию, старую царскую армию.

Итак, первая мировая война. Безусым младшим офицером прибыл я в действующую армию на Северный фронт. Стояла ранняя весна 1916 г. К этому времени не только в армии, но и в тылу как-то позабылись уже первые победы русского оружия в той войне: настолько тяжела была горечь поражений. И Львов, и Перемышль, занятые нами в ходе Галицийской операции 1914–1915 гг., были вновь отбиты германскими и австро-венгерскими войсками. К весне 1916 г. немцы захватили все наши крепости в Польше. Пала Варшава. Русские войска оставили Литву и часть Латвии.

Мне казалось, что на фронте я встречу боевой, сплоченный офицерский коллектив. Но среда, в которую я попал, [4] напоминала стоячее болото. Многие офицеры, с которыми пришлось столкнуться в полку, поразили меня своим равнодушием, безразличным отношением к службе.

Позиционная война, прошлые неудачи, тяжелая обстановка в тылу создавали гнетущее настроение в действующей армии. Кадровых офицеров к тому времени оставалось мало. Большинство из них выбыли из строя в начале войны, когда велись активные боевые действия. Уже к концу 1915 г. основная масса командиров состояла из так называемых «офицеров военного времени». Оставшиеся же в армии кадровые офицеры почти не занимались обучением молодых командиров.

В нашем полку 1-й ротой командовал морской офицер из запаса Сипягин. Высокого роста, в пенсне, он всегда был чисто выбрит и подчеркнуто вежлив.

Любитель поболтать, Сипягин не хотел, однако, распространяться о том, как в бою под Цусимой во время русско-японской войны он попал в плен к японцам. Самоуверенный и наглый, Сипягин был известен в полку как лгун и очковтиратель.

Не лучше выглядел и командир другой роты капитан Имшенецкий. Еще перед войной он был представлен по выслуге лет к производству в подполковники. Но началась война, а по существовавшему тогда положению звание подполковника во время войны присваивалось только в действующей армии. Имшенецкий отправился на фронт «за подполковником». Однако тут ему дали в командование только роту, а это затруднило получение нового звания. Капитан вечно ворчал и был зол на весь мир.

Мало чем отличался от Имшенецкого и другой кадровый офицер — капитан Радашевский, который тоже прибыл на фронт в 1916 г. за получением очередного звания.

Назначенный из дивизионного обоза на должность командира 7-й роты, Радашевский решил обойти ротный участок обороны и ознакомиться с обстановкой. Но в это время противник произвел по нашим позициям огневой налет, и командир роты поспешил возвратиться в землянку. Другая попытка отправиться на передовую опять совпала с артиллерийским обстрелом. Увидев в этом «божье провидение», Радашевский вовсе отказался изучать ротный участок.

— Пусть это делают молодые офицеры, — сказал он, — а я поберегу себя для настоящего дела.

С тех пор Радашевский большую часть времени проводил в землянке; обычно он сидел на нарах босой и зычно покрикивал на вестовых и телефонистов. [5]

Не зная, чем заняться, Радашевский приказал всем солдатам роты приобрести сапожные щетки и чистить сапоги ваксой. Причем лично проверял выполнение этого приказа. Солдаты недоумевали: зачем понадобилась вакса, когда интендантство выдает для чистки сапог мазь из дегтя?

Подобные этим кадровые офицеры были не только в нашем 56-м пехотном полку.

Но основную массу офицеров составлял «прапорщик юный», как тогда распевали в модном романсе, то есть молодые люди, как и я призванные в армию во время войны. За их спиной были гимназия, реальное или городское училище. Житейского опыта у них было мало, а военного и подавно. Пройдя сокращенный курс школы прапорщиков или военного училища, они стали офицерами.

Когда я прибыл на фронт, боевые действия велись вяло, активность проявляли лишь разведчики. Однако разведка не связывалась с подготовкой к серьезным действиям, а была своеобразным развлечением для офицеров, вроде спорта или охоты. Происходило это потому, что командование — штабы дивизий и армий, — за редким исключением, разведкой не руководило. Все поиски намечались и проводились по инициативе и желанию самих младших офицеров.

Большой популярностью пользовался начальник пешей разведки нашего полка поручик Василий Буслаев. До войны он был землемером и в армию пришел как прапорщик запаса. О его разведывательных поисках в дивизии ходили легенды.

Внешне Буслаев был крупным и статным кудрявым блондином, ходил вразвалку, носил большую окладистую бороду. Обращаясь к солдату, называл его «батенькой». В свою очередь и солдаты за глаза дали ему кличку Батенька.

Буслаев не грубил с подчиненными. К провинившемуся был особый подход. Вызовет в землянку, прочитает нотацию, а затем, засучив рукав, покажет свою мускулистую руку и скажет полушутя-полусерьезно: «Ты, батенька мой, смотри, я никого не бью, но, если позволишь что-либо подобное, стукну — и дух из тебя вон». Однако своей угрозы Буслаев в исполнение никогда не приводил. В полку его уважали и любили с ним ходить в разведку.

Бывший студент, а ныне командир 9-й роты, подпоручик Семеньковский происходил из мелкобуржуазной семьи, но ему была чужда психология собственника. По внешности Семеньковский был настоящий украинец: темноглаз, статен и чернобров. Солдаты его любили за веселый и общительный нрав. [6]

Резкую противоположность Семеньковскому представлял младший офицер пулеметной команды Урбанковский, также призванный из студентов. Этот был чванлив, даже на равных себе смотрел, как говорится, с «верхней полки».

Состав офицеров нашей 8-й роты, в которой я тогда командовал взводом, мог в какой-то степени характеризовать вообще офицеров военного времени. Командир роты Люсинов был из сельских учителей. Младшие офицеры Павлов — сын мелкого петербургского чиновника — окончил реальное училище, а Меркурьев — сын железнодорожного кондуктора из Забайкалья — до армии учился на краткосрочных бухгалтерских курсах. Исполняющий обязанности младшего офицера подпрапорщик Черкашин служил до войны гардеробщиком в Московском Художественном театре. Черкашина между собой солдаты называли Стуколкиным: он любил ночью при проверке постов тихо подкрадываться и бить дремавшего часового.

В 6-й роте нашего полка служил подпоручик Марсеев — уральский рабочий. До призыва в армию он работал на Мотовилихинском заводе в Перми.

У нас с Марсеевым была общая заветная мечта — окончить университет, но мы оба не имели аттестата зрелости. «Буду учиться хоть до седых волос», — говорил часто Марсеев. Офицер он был подтянутый, требовательный и храбрый.

Он рассказывал мне о своей жизни, а я ему о своей. Родился я в бедной крестьянской семье. Не без труда окончил высшее начальное училище в Кургане, соответствующее примерно школе-семилетке. Затем поступил в горное училище в Екатеринбурге (ныне Свердловск). Учился и одновременно работал — копал колодцы, бурил скважины, забивал сваи: у отца нас было шестеро и помогать мне он не мог. И все-таки учебу пришлось оставить из-за отсутствия материальных средств.

Летом 1913 г. поступил рабочим на Сергиевско-Уфалейский горный завод, накопил к осени с помощью жесткой экономии восемнадцать рублей и с этим «капиталом» поступил на вечерние курсы землемеров в городе Омске. Опять пришлось учиться и работать: копал землю, переносил грузы.

Несмотря на трудности я все же окончил курсы. Это было весной 1915 г. Шла война. В армию досрочно призывались юноши моего возраста. Вскоре в Омске и за мной закрылись ворота казармы, я стал рядовым запасного полка. [7]

Здесь окончил учебную команду и был произведен в ефрейторы, а затем в младшие унтер-офицеры.

Как известно, в царской армии офицерство составляло особую касту, офицерский чин, как правило, был привилегией имущих классов. Но в военное время в офицерские школы посылали и грамотных парней из рабочих и крестьян. В их числе и я попал в 1-ю Иркутскую школу прапорщиков и, окончив ее, стал младшим офицером.

Подавляющее большинство офицеров военного времени считали, что надо воевать до победы. Они принадлежали к тем слоям ограниченно мыслящих русских патриотов, которых Ленин называл «добросовестно заблуждающимися оборонцами». Не составляли исключения и мы с Марсеевым.

Однако вернемся к жизни нашего 56-го Сибирского стрелкового полка. Командовал им полковник Фукин. До этого он занимал должность помощника командира по хозяйственной части. Став полковым командиром, он остался все тем же хозяйственником. Если, например, после боевой разведки обнаруживалось, что у солдата пропал подсумок или ремень, то командира полка уже не радовал ее успешный результат.

Посещая занятия в ротах, Фукин. всегда давал офицерам одно и то же указание: упражнения «лежа» солдаты должны производить на разбросанной траве или сене, чтобы не испачкать обмундирование.

Как-то летом 1916 г., когда наш полк занимал оборону вблизи Рижского залива, группа, которой командовал я, находясь в разведке, обнаружила несколько артиллерийских наблюдательных пунктов противника. Нейтральная полоса здесь проходила по густому сосновому лесу. Можно было незаметно проложить телефонный провод до того места, откуда вражеские наблюдательные пункты были хорошо видны, и с помощью артиллерийского корректировщика уничтожить их орудийным огнем.

Я доложил свои соображения командиру батальона, а тот командиру полка. В целом Фукин одобрил план, но сказал:

— Зачем наводить телефонную связь, ведь провод в лесу может быть поврежден... — И приказал телефонную линию заменить цепочкой солдат. Корректировщиком артиллерийского огня Фукин назначил меня, не имевшего в этом деле никакого опыта. Я сидел на верхних сучьях высокой сосны, с которой видны были наблюдательные пункты противника, а внизу, под деревом, начиналась цепь «телефонистов», располагавшихся один от другого на расстоянии [8] 50–100 шагов. Живая линия связи протянулась через весь лес до нашей передовой позиции к командиру роты, у которого был телефон.

Как только снаряд нашей батареи разрывался, я кричал: «Перелет двести шагов!» или «Недолет сто шагов!». Солдаты передавали мои команды по цепочке. В лесу поднимался невообразимый галдеж, и, конечно, не обходилось без путаницы. Все это напоминало известную детскую игру «испорченный телефон». Я передавал, например: «Двести шагов недолет». До командира батареи доходило: «Подать батарею вперед».

В окопах противника услышали шум, выслали разведку, и вся наша затея окончилась перестрелкой.

Ближайшими помощниками Фукина являлись командиры батальонов Бакич, Вегенер, Грушецкий и Багорский.

Кадрового офицера подполковника Бакича (впоследствии сподвижник атамана Дутова) солдаты ненавидели за рукоприкладство. Избивал он рядовых беспощадно. В бою же Бакич показал себя трусом. Когда в 1915 г. немцы впервые применили на фронте удушливые газы, он одним из первых убежал с передовой.

Полковник Фукин не жаловал сторонников рукоприкладства и добился перевода Бакича в другой полк.

Командира батальона капитана Вегенера, храброго, грамотного в военном отношении офицера, роднила с Бакичем страсть к рукоприкладству. Всякий раз, когда полк выходил в резерв, полковник Фукин отправлял Вегенера «за превышение власти» под арест.

Подполковник Грушецкий считался в полку отличным стрелком и хорошим гимнастом. До войны неоднократно получал призы за меткую стрельбу. Он был вежлив с солдатами, и те к нему относились неплохо. В то же время Грушецкий мало интересовался делами батальона и большую часть времени проводил за карточным столом.

Среди командиров батальонов нашего полка наиболее светлой личностью был полковник Багорский — человек умный, справедливый, серьезно и добросовестно относившийся к службе.

В русско-японскую войну Багорский в чине штабс-капитана неплохо командовал батальоном, после же войны ему не доверили командования даже ротой. Обидевшись, Багорский подал в отставку и несколько лет прослужил в банке, но приспособиться к условиям гражданского учреждения не смог и в 1913 г. вернулся в строй. [9]

Когда началась война, Багорский был назначен командиром батальона и уже в действующей армии произведен в полковники. Но до середины 1916 г. он оставался командиром батальона.

Однако таких, как Багорский, было очень мало среди старших офицеров.

Изредка в тылы полка, отстоявшие далеко от передовой, приезжал начальник дивизии Довбор-Мусницкий{1}. Этот высокий пожилой генерал-лейтенант одевался под англичанина: носил френч, а вместо сапог — ботинки с крагами. На околыше фуражки были укреплены шоферские очки, которые он спускал на глаза при поездке на автомобиле. Его семенящая походка и необычный наряд вызывали насмешки солдат: они прозвали Довбор-Мусницкого Журавлем.

По торжественным дням появлялся командир корпуса генерал от инфантерии Васильев. Могучий голос позволял ему здороваться сразу со всем выстроенным к его приезду личным составом полка.

Однажды на какое-то торжество в наш полк прибыл командующий 12-й армией Радко-Дмитриев. Этот генерал, болгарин по национальности, был неплохим оратором. За обедом он дельно обрисовал офицерам сложившуюся к тому времени военную обстановку на Западном и Восточном фронтах и вообще произвел на нас благоприятное впечатление.

Радко-Дмитриев был одним из наиболее способных и дальновидных генералов царской армии. Помню, как-то после смотра нашей 14-й дивизии он собрал командиров рот, а также младших офицеров и выступил перед нами с речью.

— Проведите мысленную линию взаимоотношений между офицерами и солдатами, — говорил Радко-Дмитриев. — Если будете держаться с солдатами выше этой линии, вы останетесь для них чужими и далекими, если опуститесь ниже этой линии, дойдете до панибратства, потеряете уважение солдата и власть над ним. Командиру роты нужно знать каждого солдата в роте, а младшим офицерам — во взводе и полуроте. Входите в их нужды, заботьтесь о них, если нужно, пишите даже за неграмотных письма родным. Спрашивайте, как живут их семьи, их дети.

Ближе всех стоял к солдату унтер-офицер — фундамент царской армии. [10]

Однако уже в первый год войны многие кадровые унтер-офицеры были убиты или ранены. Подобно нам, офицерам военного времени, младшие командиры были подготовлены ускоренным порядком. Всего за три месяца они проходили курс учебной команды в запасном полку или в самой действующей армии. Довольно быстро после окончания школы они теряли полученные в ней знания и мало чем отличались от солдат. Война им осточертела. Унтер-офицеры из крестьян тяжело переживали разорение своего хозяйства, помногу раз перечитывали невеселые письма из дому.

Нас, младших офицеров, обязывали прочитывать солдатские письма на родину. Полагалось следить за тем, чтобы подчиненные не разбалтывали военных секретов. Почти все эти письма были проникнуты тоской по дому, беспокойством о тяжелом положении семей. «Повремени продавать корову, может, обойдетесь; продашь корову — ребят заморишь». «Лошадь не продавай, не на себе же будешь пахать. Если нужно, поклонись в ноги Ивану Матвеевичу, чтобы он ссудил под урожай семенами». «Покрепись еще малость, может, война кончится, я уцелею и приду. Ведь не вечно же она будет тянуться, рано или поздно, но конец будет».

Подобные настроения проявлялись не только в письмах; солдаты и унтер-офицеры все более открыто выражали свое недовольство затянувшейся войной.

Был в нашей роте старший унтер-офицер Седельников, призванный из запаса. Он участвовал еще в русско-японской войне. При нем солдаты не стеснялись вести антивоенные разговоры. Он не только сочувствовал подчиненным, но часто сам заводил такие беседы.

Иногда Седельников обращался ко мне:

— Когда же, ваше благородие, наконец кончится эта проклятая война? Шибко надоела она, да и по своим соскучился. Работать некому, дом рушится, сын в армии, жена болеет — все хозяйство на молодухе.

Я казенно отвечал, что война кончится, когда победим немцев. Он грустно глядел на меня и, вздохнув, отходил.

Командир роты и мы, младшие офицеры, знали об антивоенных настроениях подчиненных, но, видя их исправную службу, активно с этими настроениями не боролись.

В нашей рота выделялись два унтер-офицера. И авторитетом у солдат они пользовались, и дисциплина в их подразделениях была лучше. Однако, как я заметил, уважительное отношение к ним меньше всего зависело от каких-то [11] особых командирских качеств. Причины были совсем иные.

Командиром первого взвода был старший унтер-офицер Онучин. Он не окончил даже учебной команды, а был произведен в чин за боевые отличия как георгиевский кавалер. Жизнерадостный, смелый, развитый и грамотный взводный, которому было около 25 лет, до армии работал в Петрограде на Путиловском заводе, и уволили его оттуда уже во время войны за политическую неблагонадежность. Работа на Путиловском заводе освобождала от призыва в армию. Уволенного же Онучина сразу мобилизовали.

После Февральской революции я узнал, что Онучин — член большевистской партии. Уже позднее я понял, как он умело вел в полку революционную работу, разъясняя солдатам идеи партии большевиков.

Другой унтер-офицер, Гасников, был тоже питерским рабочим. В его взводе собрались наиболее смелые солдаты — ротные разведчики и гренадеры{2}. Гасников пользовался у них непререкаемым авторитетом. Он выделялся смелостью и умением быстро ориентироваться в сложной боевой обстановке. Гасников тоже оказался большевиком.

В годы войны большевистская партия создавала в царской армии и на флоте военные организации. Они разъясняли солдатам и матросам причины возникновения мировой войны, ее империалистический характер. Армейские большевики говорили солдатам, что выход из войны может дать народу только революция. Онучин и Гасников были представителями военных ячеек партии большевиков в нашем полку. Но я, конечно, тогда об этом ничего не знал.

Апатия солдат, их усталость усиливались и теми настроениями, которые приносили в полк вновь мобилизованные.

Полк наш назывался Сибирским, но сибиряков в нем уже осталось мало: одни были убиты в бою, другие, будучи раненными, после госпиталей не возвратились.

Пополнение шло из запасного полка дивизии, который стоял в Москве. Новые резервы набирались по преимуществу из внутренних губерний России. В основном это были крестьяне, которые, не побывав еще на фронте, уже достаточно хорошо почувствовали, что такое война.

Русская армия вела очень тяжелые оборонительные бои. Войска несли большие потери и нуждались в многочисленных [12] пополнениях. Поэтому до предела сократились сроки подготовки солдат в запасных полках. Люди приходили в полк, не имея никакого желания воевать, не понимая целей войны, к тому же и плохо обученные.

На настроении солдат не мог не отразиться новый подъем рабочего движения, начавшийся летом 1915 г. Вести об усилении стачечного движения дошли и до солдатской массы на фронте. В полках стали появляться листовки. Некоторые из них приходилось читать и мне. В них объяснялось, кому нужна война, кто от нее выигрывает. Листовки подписывала военная организация РСДРП (б). Солдаты с интересом читали, перечитывали и потихоньку обсуждали их. Всякое выступление против войны находило в сердцах живой отклик.

В декабре 1916 г. командующий нашей 12-й армией генерал Радко-Дмитриев отдал приказ войскам прорвать германские позиции на рижском плацдарме и овладеть Митавой (ныне Елгава). Эта операция осуществлялась во исполнение союзнических обязательств русской армии как часть общего плана военных действий союзников на 1917 г. Операция не обещала больших успехов русским, проводилась с целью сковать германские силы на Восточном фронте и облегчить тем самым положение союзников на Западе.

Сразу же после получения приказа о наступлении в окопах появилось множество листовок. Большинство из них было написано от руки. В них говорилось: «Война нужна царю и кайзеру. Поднимайте оружие против царя, его министров и царских генералов. Не будем зря проливать кровь». Листовки открыто призывали солдат не идти в наступление. В эти дни начались волнения в 17-м и 55-м полках нашей армии. Они отказались идти в наступление. Ни уговоры, ни угрозы офицеров на солдат не действовали. «Обороняться будем, противника не пропустим, но в наступление не пойдем», — говорили солдаты.

Командование вынуждено было вывести 17-й и 55-й полки с передовых позиций в резерв. Над восставшими учинили жестокую расправу: в 17-м полку 167 человек были преданы военно-полевому суду, 24 солдата расстреляны, десятки сосланы на каторгу. В 55-м полку тоже было расстреляно 13 солдат, многих отправили в военные тюрьмы.

Спустя много лет я познакомился с рапортом палача — генерала Довбор-Мусницкого на имя царя Николая II о событиях в 55-м полку: «Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу, что в боях под Ригой 23 и 25 декабря стрелки некоторых рот 55-го Сибирского стрелкового [13] полка отказались идти в бой и на увещевания офицеров грозили последним оружием. По моему приказанию в 15.30 25 декабря 13 стрелков 5-й и 7-й рот расстреляны перед строем... Расстрелянные — уроженцы преимущественно Пермской, Томской, Владимирской и Петроградской губерний. Дознание производится. Порядок восстановлен»{3}.

Николай Кровавый наложил на рапорте резолюцию: «Правильный пример».

Однако недовольство солдат затянувшейся войной не везде выливалось в открытую форму. В частности, наш 56-й полк подчинился приказу и перешел в наступление.

Перед началом Митавской операции я находился на офицерских курсах при штабе корпуса. В двадцатых числах декабря на курсы приехал генерал Радко-Дмитриев. Он красочно объяснил нам цель операции, рассказал о наиболее приемлемых способах прорыва вражеской обороны. Мы с открытыми ртами слушали о внезапной атаке без единого артиллерийского выстрела, о быстром преодолении проволочных заграждений, о дружном штыковом ударе.

Увлекшись, генерал воскликнул: «Вы руками, вы зубами должны рвать проволоку!»

Вот на что делало ставку командование. Не на технику и оружие, не на артиллерийское обеспечение операции, а на одну лишь храбрость и. выносливость войск. Своим красноречием генерал пытался скрыть неподготовленность, материально-техническую необеспеченность предстоящего наступления.

Перед началом операции, еще до моего возвращения с курсов, я был назначен командиром сводного батальонного отряда разведчиков, гренадеров и саперов. На этот отряд была возложена труднейшая задача — проделать в проволочных заграждениях проходы, через которые батальон должен был ворваться во вражеские окопы. Наступление, как и говорил командующий армией, начиналось внезапно, без артиллерийской подготовки.

Капитан Имшенецкий, принявший батальон после назначения полковника Багорского командиром одного из полков, встретив меня, доказывал важность возложенной на отряд задачи.

— Если ваши солдаты, — с жаром говорил он, — своевременно не проделают проходы, висеть нам всем на проволоке. [14]

— Мне очень хотелось бы наступать, господин капитан, со своей ротой, со своими взводами, — ответил я.

Но и командир батальона, и поручик Марсеев, и другие офицеры просили меня не отказываться. Я дал согласие лишь после того, как побеседовал с солдатами отряда и убедился в том, что они готовы идти со мной на выполнение задания.

Вскоре вместе с унтер-офицерами и солдатами начал разрабатывать план предстоящей вылазки.

Два левых прохода должны были проделать саперы с помощью удлиненных зарядов, составленных из пироксилиновых шашек. Им предстояло под прикрытием темноты подползти к заграждениям противника, протолкнуть под них заряды и зажечь бикфордов шнур. Как только пламя достигало зарядов, шашки срабатывали и разрывали колючую проволоку.

Два правых прохода в проволочных заграждениях должна была проделать ножницами группа гренадеров под командой унтер-офицера Гасникова.

Только после Февральской революции я узнал, что во время выхода нашего отряда на боевое задание солдаты 6-й и 8-й рот намеревались задержать гренадеров и разведчиков. Но, видимо, добрые отношения, сложившиеся у них со мной и с поручиком Марсеевым, удержали солдат от этого шага.

Указав направление гренадерам Гасникова и саперам, которых вел унтер-офицер Гладких, я пошел между этими группами и немного впереди.

...Стояла тихая морозная ночь. На небе — ни одной тучки, лишь яркие, крупные звезды. Кругом царила непривычная для слуха и какая-то настороженная тишина.

Разрезать проволоку оказалось значительно труднее, чем мы предполагали, так как через нее был пропущен электрический ток. К тому же противник вскоре обнаружил нас и, осветив местность прожектором, открыл ружейный и пулеметный огонь. Преодолев все трудности, отряд довольно быстро проделал проходы и обозначил их электрическими фонариками. Роты пошли в атаку.

В первой линии нашего батальона наступали 6-я и 8-я роты. Когда командир 6-й роты поручик Марсеев поравнялся со мной, длинная очередь станкового пулемета противника разорвала тишину.

Рота Марсеева успешно овладела вражескими окопами, но сам командир, следовавший девизу «не кланяться вражеским пулям», был ранен. [15]

Не повезло и мне. В ходе атаки меня словно кирпичом ударило в левую стопу, и я свалился в рыхлый снег. Одновременно вблизи разорвалась вражеская ручная граната. Я схватился за ногу — цела. Попытался встать. Но кровь, хлынувшая в сапог, сильная боль заставили снова опуститься на землю. Рана оказалась серьезной.

Наши наступающие части прорвали тактическую полосу обороны, захватили огневые позиции артиллерии противника, но дальше продвинуться не смогли.

В то время как солдаты под командованием унтер-офицеров и младших офицеров самоотверженно дрались с врагом, полковник Фукин со своим штабом отсиживался в убежище. У него даже не возникло мысли перенести командный пункт поближе к месту боя.

Командир 2-го батальона Имшенецкий, вместо того чтобы руководить ротами, уселся с вновь прибывшим из конвойной команды командиром 1-го батальона распивать коньяк. Изрядно захмелев, они принялись крестить друг друга, целоваться, поздравлять с победой, до которой еще было далеко. В общем, батальонами никто не руководил. Но этим «воякам» тоже не повезло: при отступлении, когда противник нанес контрудар и отбросил нашу дивизию, оба попали в плен.

Операция, известная в русской военной историй под названием Митавской, началась удачно. Части 12-й армии осуществили тактический прорыв, но развить его в оперативный из-за отсутствия резервов не сумели.

Я очень переживал неудачный исход Митавской операции, но причины его узнал позднее.

У командования 12-й армии Северного фронта и Ставки не было единства взглядов в отношении дальнейшего ведения операции после прорыва обороны противника, да и сам прорыв явился неожиданностью как для русских, так и для немцев. Командующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев настаивал на решительных действиях, требовал резервов. Главнокомандующий же фронтом генерал Рузский разрешил проводить операцию армии в расчете только на свои силы, «в смысле боевой практики для войск», как впоследствии сказал начальник штаба фронта, а когда стал просить помощи у Ставки, то его просьбы были отклонены. Рузский запоздал с переброской в 12-ю армию и фронтового резерва. Высшие военачальники не верили в успех операции, еще до начала считали ее проигранной и не продумали мероприятий по развитию успеха.

Расправа с восставшими 17-м и 55-м полками, неудача [16] наступления окончательно убили веру в победу и внесли еще большее уныние и озлобленность в солдатские массы.

<...>

Примечания.

{1} Брат генерала И. Р. Довбор-Мусницкого, который впоследствии стал организатором антисоветского мятежа польских легионеров.

{2} Гренадеры — специально подобранные, физически сильные солдаты, обученные метанию ручных гранат.

{3} Центральный государственный военно-исторический архив (далее — ЦГВИА), ф. 2262, т. 1, д. 510, л. 26.

****************************

Упомянутый в воспоминаниях романс звучал примерно так.