"Война за целый год не выдвинула ни одного Суворова"

Генералы звёзд с неба не хватают, а Константинополь - звезда. Так за что же боролись, даже и с узкой буржуазно-помещичьей точки зрения?

О том, как испугала русское правительство перспектива союза с Турцией в 1914 году - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

http://militera.lib.ru/researc...

М. Н. Империалистская война. — М.: Соцэкгиз, 1934. — 449 с. — Тираж 12 000 экз. 

СТАВКА И МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

Письма Кудашева к Сазонову—отчасти и служащие их продолжением письма Базили к Нератову—являются одним из ценнейших источников для дипломатической истории войны 1914—1917 гг. Эта история военной дипломатии до сих пор опубликована документально в гораздо менее полном виде, чем история дипломатии предвоенной. Для последней дело идет в настоящее время

о систематизации уже опубликованного материала да о выяснении деталей, важных, главным образом, с полемической точки зрения, поскольку давняя привычка искажать факты в этой области заставляет с величайшей тщательностью проверять каждую мелочь. Но существенно нового для выяснения картины происхождения войны от новых публикаций ожидать нельзя. Всякий непредупрежденный и осведомленный в уже изданном материале человек вполне ясно себе представляет, кто, когда и на кого напал, по каким мотивам и как готовил нападение. Но немедленно после «роковой недели» 24—31 июля 1914 г. над событиями опускается плотный занавес, приоткрываемый лишь частично публикациями, выходящими в СССР. Бывшие участники войны предпочитают об этом периоде молчать или делиться своей осведомленностью в никого не обязывающей форме личных воспоминаний. Все официальное до сего дня тщательно прячется—и в обнаружении спрятанного пионером опять быть приходится нам. В письмах представителей царского министерства иностранных дел при ставке верховного главнокомандующего мы имеем один из интереснейших результатов произведенных нами до сих пор раскопок.

Правда, собственно о военных делах письма не дают и не претендуют дать много, «здесь так все скрывают и так секретничают, что толком ничего не разузнаешь», читаем мы в одном из первых же писем Кудашева от 3 октября ст. ст. 1914 г. И эта жалоба на неосведомленность ставки (!) повторяется как припев в целом ряде следующих писем. В ставку, читаем мы в другом месте,

«отдельные эпизодические факты попадают редко и всегда обтянутые вуалью секрета». «К этим сведениям следовало бы прибавить некоторые обобщения о нашем положении. Такие обобщения делать нетруд-

но, но надо принимать во внимание, что они делаются не военными на основании, быть может, очень недостаточных данных. В самом деле, делятся известиями и впечатлениями здесь не очень охотно, многое приходится дополнять догадками».

Кое-что, однакоже, нельзя было не рассмотреть даже и сквозь «вуаль». Под пером царского дипломата, пишущего полуинтимное письмо своему начальнику, особенно ценно одно признание: «Война ведется таким жестоким образом, что не знаешь даже, что возможно и чего дозволять не имеет смысла». Война «за свободу и цивилизацию» возмущала своим варварством, как видим, отнюдь не одних «пораженцев» или хотя бы «интернационалистов», а и царских чиновников, когда они позволяли себе роскошь быть откровенными. Далее, нельзя было не разглядеть, даже и сквозь «вуаль», неимоверного хвастовства российских генералов. Уже, опять-таки, в одном из первых писем мы читаем по поводу октябрьских боев под Варшавой и Ивангородом: «Как и при прежних наших успехах, при первом известии о них, значение их преувеличилось: генерал Данилов потребовал немедленного оповещения о них наших представителей во Франции и Англии. Между тем, теперь обнаруживается, что разгрома немцев не было. Они просто спешно стали отступать, как только заметили, что перед ними превосходные силы». Как бывало во все времена и во всех странах, хвастливости точно соответствовала величайшая бездарность.

Сначала окруженный «специалистами» дипломат в ставке чувствовал себя робко и нерешительно и почтительно выслушивал «авторитетные» рассуждения собеседников в «беспросветных» золотых погонах. Но постепенно он становится «дерзновенным». После ноябрьских боев Кудашев пишет уже Сазонову:

«В общем, надо сказать, что если и нам удастся вывернуться из настоящего положения, то только благодаря численности и стойкости наших войск, а не мудрости нашей стратегии».

В декабре он смелеет окончательно.

«Дело обстоит неважно. И причиною тому,—насколько мне дано судить,—отсутствие у нас военных талантов. Я убежден в том, что наши генералы—прекрасные знатоки дела, прекрасные, умные, добросовестные люди, но творческой искры у них нет. Они годятся в члены «гофкригсрата», осмеянного Суворовым, но не в Суворовы, а с таким противником, как немцы, только Суворов может победить...»

«По моему смелому, но искреннему убеждению, нам бы следовало переменить высших начальников, у которых нервы измочалились от слишком упорной и продолжительной работы».

Это писалось еще в то время, когда сомневаться «в победном конце» могли только самые злостные пораженцы. Несколько месяцев опустя, после галицийского разгрома, после потери Варшавы, Бреста, Ковно, Гродно и т. д., оставалось только хладнокровно резюмировать:

«Война за целый год не выдвинула ни одного Суворова. А так как большинство генералов берется из офицеров генерального штаба, то приходится вывести заключение, что академия, их порождающая, не на

высоте своего призвания. Этот вывод подтверждается наблюдением над некоторыми офицерами генерального штаба, у которых преувеличенное самомнение и ничем не оправдываемая самоуверенность прикрывают редкое умственное убожество и полную безличность» (письмо Кудашева от 3 августа 1915 г.).

Но главный интерес писем Кудашева, конечно, не в его военных впечатлениях: это—только любопытные маленькие иллюстрации к тому, как расценивалась война и ее руководители в кругу деловой публики, когда она оставалась одна и беседовала вдали от нескромных глаз одурачиваемой толпы. Главный интерес писем, повторяю, в тех ярких лучах, которые бросают эти письма на некоторые темные углы «военной дипломатии». В предистории русско-англо французского соглашения о Константинополе и проливах, в марте 1915 г., немаловажную роль сыграл, как знают интересовавшиеся этим вопросом, слух об австро-сербском мире, который, естественно, вел за собою и сепаратный мир Австрии с Россией. Из переписки Кудашева с Сазоновым мы узнаем, что источником этого слуха было вполне реальное стремление Сербии выйти из войны в ноябре—декабре 1914 г. Из письма Кудашева от 30 октября ст. ст. видно, что русские военные круги в первую минуту были очень смущены этим известием и готовились пустить в ход все пружины, чтобы это злокозненное намерение тех, из-за кого формально лилась вся кровь, остановить. Что министерство иностранных дел может потом извлечь из этого обстоятельства для себя немаловажную прибыль, об этом военные не догадывались. Но эта дальнейшая стадия вопроса об австро-сербском мире в письмах уже не выступает,—и «новый факт», который прибавляет переписка Кудашева, заключается в том, что «австро-сербский мир», при помощи которого, между прочим, был выжат из Великобритании мартовский меморандум, не был просто уткой, как можно было подумать на основании до сих пор известных документов, а был вполне реальной вещью, в возникновении которой русское министерство иностранных дел было совершенно неповинно, оно только ловко воспользовалось чужим изобретением, когда это последнее попало в его руки.

Но далеко интереснее этого мелкого эпизода подкладка самой истории «борьбы за проливы», как она развертывается в издаваемых теперь письмах. Мы помним, что для наивной русской публики,— к «наивным» принадлежал и будущий министр иностранных дел февральского правительства, Милюков,—завладение Дарданеллами было вещью, само собой разумеющеюся в случае «победного конца». Чрезвычайно характерно, что в осведомленных военных кругах с захватом. Россией Константинополя и проливов как с реальной вещью не считались с самого начала. В самом деле, операция высадки на берегах Босфора и боя с турецкой армией в совершенно непривычных, никогда не слыханных для армии царских времен условиях—с морем в тылу, опираясь исключительно на подвижную морскую базу,— эта операция требовала колоссального напряжения всех стратегических способностей весьма недюжинного военного

руководства. Куда уж тут было мечтать об операциях такого масштаба, когда даже из нашего разгрома в Галиции российские стратеги извлекают то утешение, что теперь «стратегия может быть совсем упразднена, так как мы ничего предпринимать не можем» (слова генерал-квартирмейстера Данилова в письме Кудашева от 31 мая ст. ст. 1915 г.). Совершенно естественно, что как только «проливная операция» вырисовалась перед царскими генералами в качестве реально надвигающегося на них стратегического факта, генералы запротестовали, и еще в январе 1915 г., за два месяца до конвенции, тот же самый Данилов в разговоре с Кудашевым «самым внушительным образом пояснил: завоевание Босфора потребует отдельной войны, а будет ли Россия способна вести эту отдельную войну и захочет ли—в этом он глубоко сомневается».

В феврале для Кудашева уже было совершенно ясно (за месяц до заключения конвенции было ясно), что захват англичанами Дарданелл пройдет без всякого участия русских военных сил, морских и сухопутных. И что этот захват поведет вовсе не к передаче Царь-града в русские руки, а просто к тому, что Турция положит оружие перед союзниками, к их величайшему удовольствию, причем

«какими бы жертвами для Турции этот мир ни был обусловлен, совершенно ясно, что пожертвовать своею столицею, содержащей многочисленные мусульманские святыни, турки под одним давлением флота никогда не захотят и не смогут. Таким образом разрешения вопроса о проливах ,,в согласии с нашими интересами“, как понимаем это разрешение все мы, дорожащие историческими заветами нашей родины, не последует. С этим неумолимым фактом надо не только считаться, но, по моему глубокому убеждению, надо с ним примириться, подготовляя к нему постепенно и наше общественное мнение».

Через несколько дней настроение генерала Данилова несколько изменилось, всего вероятнее, под влиянием давления сверху: Николай был не менее упрямым «дарданельцем», нежели Милюков. К величайшему удивлению Кудашева, Данилов соглашался отправить один корпус в Босфор—что было с военной точки зрения явной бессмыслицей, ибо с одним корпусом взять турецкую столицу, перед которой осеклась в 1913 г. двух[сот]тысячная болгарская армия, было очевидно невозможно. Таковы были настроения еще в феврале, задолго до галицийских боев. После разгрома в Галиции Кудашев писал: «При таком положении вещей на главном театре военных действий даже странно говорить о Константинополе, десанте и т. д.». С лета 1915 г. убеждение, что в течение этой войны разрешить проблему Константинополя и проливов не удастся, становится в высших военных кругах догматом, этот догмат переходит по наследству от одного штабного поколения к другому. Ни Янушкевича, ни Данилова давно не было в ставке,—неофициальное самодержавие Николая Николаевича сменилось почти официальным самодержавием Распутина, а в сентябре 1915 г. Кудашев писал Сазонову:

«По поводу тяжелого,—чтобы не сказать безвыходного положения англичан в Дарданеллах я спросил генерала Алексеева, что бы наиболее соответствовало нашим военным интересам: чтобы англичане ослабили

французский фронт и высадили еще войска в проливах или же поддержали французов для активных действий на западном фронте? Генерал на это ответил приблизительно так: для нас ликвидация дарцанельской операции, конечно, самая важная задача, ибо, разрешись она, можно будет заключить сепаратный мир с Турцией и перебросить кавказскую армию против Германии, а это может решить участь войны в нашу пользу, так как и немцы устали, и появление свежих сил может сразу все изменить».

М.В. Алексеев

«Я выше подчеркнул несколько слов из сказанных мне генералом Алексеевым, так как они меня наводят на мысль о скептицизме его относительно возможности завладения Константинополем», продолжает Кудашев. «Я впрочем не предложил ему прямо этого вопроса, но думаю, что едва ли можно представить себе сепаратный мир с турками, по которому последние согласились бы уступить свою столицу кому бы то ни было».

Новое главнокомандование в этом вопросе, таким образом, ничем не отличалось от старого, кроме разве того, что Алексеев державший себя и внешним образом по отношению к Николаю более самостоятельно, чем прежние начальники штаба, высказывал свои мысли более прямо и откровенно и не обнаруживал тех колебаний, какие замечались у генерала Данилова. В октябре, в связи с вступлением в войну, на стороне германского блока, Болгарии, Кудашев писал:

«Положение, созданное решением Болгарии присоединиться к нашим врагам, считается генералом Алексеевым настолько серьезным, что он мне категорически заявил, что мы из него не выйдем, если не заключим мира с Турцией. На мое замечание, что такой мир, даже если бы его удалось заключить (к чему имеются почти непреодолимые технически трудности), обозначал бы крушение всех наших надежд на разрешение больного константинопольского вопроса, ген. Алексеев ответил: «Что же делать? С необходимым приходится мириться». Кудашев подчеркивает, что инициатива разговора на тему мира с Турцией принадлежала Алексееву, а не самому Кудашеву,—и что свои убеждения Алексеев высказывал «с большим жаром».

А 5 февраля следующего, 1916 г. Кудашев, по прямому поручению Алексеева, пишет своему начальнику письмо, которое можно назвать лебединой песнью первого, по очереди, представителя Сазонова при ставке, так как довольно скоро после этого Кудашева сменяет в ставке Базили. Из этой лебединой песни стоит привести несколько цитат; тем более, что Кудашев это постоянно подчеркивает, им высказываются мысли общие для него и для фактического главнокомандующего русскими армиями—ибо этим фактическим главнокомандующим, разумеется, был не Николай, а его начальник штаба. Вот что думали по константинопольскому вопросу Алексеев и прикомандированные к нему дипломаты.

«Каковы бы ни были наши надежды и расчеты на использование вмешательства в войну Турции, чтобы вознаградить себя за ее счет при заключении мира, мы должны признать, что эти расчеты не оправдались и едва ли могут оправдаться в течение этой войны. Чем дольше длится она, тем труднее для нас какие-либо новые, особые предприятия после ее окончания».

Для человека, мало-мальски рассуждающего, и притом не профессора, как Милюков, а человека делового, в феврале 1916 г. было более чем очевидно, что люди не думали о захвате чужих зе-

мель, когда «собственных» восемнадцать губерний заняты неприятелем. «Для нас несравненно важнее вернуть, например, Курляндию, нежели приобрести проливы», продолжает излагать Алексеева Кудашев. А так как освободить «свои», российские губернии, не дав хорошей сдачи немцам, было столь же очевидно невозможным, «то первым и главным делом должно быть сокрушение Германии. Задача эта настолько трудная, что для ее выполнения требуются все усилия и все жертвы. Одною из таких жертв должен быть отказ от некоторых наших надежд». В начале войны, мы знаем теперь из опубликованных документов (см. «Константинополь и проливы», «Царская Россия в мировой войне» и т. д.), не было ничего более досадного и неприятного для российского министерства иностранных дел, чем мир с Турцией, запиравший дорогу к вожделенным проливам; теперь, через полтора года войны, для русского военного начальства не было ничего более вожделенного, чем именно мир с Турцией,—то, что само давалось в руки в августе 1914 г.

«Выход Турции из числа наших врагов перевернет все на Балканах в нашу сторону, даст нам соприкосновение с нашими союзниками, откроет нам южный путь в Европу. Словом, благоприятные последствия мира с Турцией неисчислимы. В конечном же итоге явится сокрушение силы Германии, т. е. достижение единственного общего для всех союзников реального объекта войны. Конечно, и им и нам придется пожертвовать некоторыми прекрасными мечтами. Продолжая войну с Турцией, мы выигрываем только то, что обманываем себя надеждой на осуществление в близком будущем чарующей нас иллюзии. Прекращая же войну с Турцией, мы осуществление наших иллюзий откладываем на новый срок, зато достигаем победы над Германией, т. е. к чему стремимся и мы и все наши союзники».

Для начальника Кудашева эти слова должны были звучать похоронным звоном: вся карьера Сазонова строилась на Константинополе,—снятие с очереди этой задачи автоматически вело за собой его отставку. А так как, мы знаем это из других источников, против продолжения войны был и фактический самодержец этого момента, Распутин, то, косвенно, письма Кудашева сильно подкрепляют мысль о подготовке царским правительством уже с лета 1916 г. сепаратного мира, не с одной Турцией, разумеется. Наступление генерала Брусилова на несколько месяцев поддержало военную надежду,

сыграв ту же, примерно, роль, какую сыграло в 1855 г. взятие Карса, тоже оттянувшее Парижский мир на несколько месяцев. Но эффект этого наступления быстро испарился, летом 1916 г. Сазонов пал, и подготовка сепаратного мира пошла, по всей вероятности, ускоренным темпом. Вполне возможно, что дальнейшие раскопки в отложениях «военной дипломатии» дадут нам новый материал и по этому вопросу.

«Красный архив», 1928 г. (XXVI).