Внутренний враг

Вероятно, западные авторы склонны до известной степени "демонизировать" деятелей русской истории, и "варваризировать" саму русскую жизнь. Но, тем не менее, совершенно очевидно, что многие способы разрешения общественных конфликтов, опробованные в годы Первой Мировой, были унаследованы, сохранены и наложили заметный отпечаток на последующие события.

http://legacy.inion.ru/files/F... 

РОССИЯ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: НОВЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ

Сборник обзоров и рефератов (Препринт)

Москва, 2013  

«ВНУТРЕННИЙ ВРАГ» В РОССИИ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

(Сводный реферат)

1. ЛОР Э. РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ И РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ: КАМПАНИЯ ПРОТИВ «ВРАЖЕСКИХ ПОДДАННЫХ» В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ / Пер. с англ. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 304 с.

2. ФУЛЛЕР У. ВНУТРЕННИЙ ВРАГ: ШПИОНОМАНИЯ И ЗАКАТ ИМПЕРАТОРСКОЙ РОССИИ / Пер. с англ. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 376 с.

Книга американского историка Эрика Лора (1)11 посвящена притеснительной и карательной политике царской власти во время войны в отношении подданных враждебных государств и тех российских подданных, которые были сочтены неблагонадежными в силу своего этнического происхождения. Монография состоит из введения («От империи к национализирующемуся государству»), пяти глав («Националистические вызовы, имперские дилеммы»; «Московские беспорядки и другие народные волнения»; «Национализм в торговле и промышленности»; «“Национализация” землевладения»; «Великое выселение народов») и заключения.

Автор считает, что ключевым аспектом первой для России

************************

11 Lohr E. Nationalizing the Russian empire: The campaign against enemy aliens during World War I. – Cambridge: Harvard univ. press, 2003. – XI, 237 p.

154 

тотально-мобилизационной войны явилась масштабная кампания, направленная против определенных меньшинств, вдруг ставших для правящего режима и общества опасными внутренними врагами. Она была изначально нацелена на «неприятельских подданных», определяемых международным правом как граждане вражеских государств в военное время. Эта сравнительно узкая, однако экономически и социально значимая для России категория подверглась  в период войны высылкам, интернированию и конфискациям собственности. Россия не была единственной страной, принимавшей меры против подданных враждебных государств. Практически все государства интернировали вражеских подданных на своей территории и вводили для них всесторонние, хотя и временные ограничения на пользование имуществом и свободу экономической деятельности.

Проблема вражеских подданных стала важнейшей частью отхода от интернационалистических тенденций предвоенной эпохи. Это особенно верно для континентальных империй.

В России официальные санкции и общественная кампания затрагивали не только иностранных граждан, но и натурализовавшихся  иммигрантов и российских подданных. Результатом общественно-государственной кампании стали «вынужденное переселение приблизительно 1 млн. гражданских лиц, национализация весьма значительной части имперской экономики, а также переход обширных земельных владений и городской недвижимости из рук вражеских подданных к другим влиятельным группам населения» (1, с. 9). Автор подчеркивает, что его работа «в большей степени исследует административные процедуры, чем конкретные национальные меньшинства, и стремится доказать, что сам процесс практического применения всевозможных ограничений и репрессий фактически укреплял национальные различия, делая их все значительнее» (1, с. 13). Он концентрирует свое внимание «на беспрецедентной мобилизации экономики, а также этнических и политических общностях, составляющих воюющую нацию» (1, с. 19).

Э. Лор пишет, что если в начале войны правительство стремилось «к единению с народом» и одобряло патриотические манифестации, то далее стало очевидным, что оно «не желало
155  

направлять или поощрять подобные акции, если они превращались в беспорядки и погромы» (1, с. 27). Но позиция военных была иной. Уже в сентябре ряд инцидентов показал, что командование всех уровней поощряет участие солдат в погромах, грабежах и насилии над гражданским населением в прифронтовой полосе. Провоцирующая роль армии распространялась на всю империю (насильственные выселения, антишпионские кампании, секвестрование и конфискация имущества). Армия играла такую роль во многом благодаря закону, принятому в первый день войны, который предоставлял военным властям широкие полномочия во всех районах, находящихся на военном положении. Вдохновителем многих кампаний против шпионов и вражеских подданных был начальник штаба Ставки Н.Н. Янушкевич. Шпиономания быстро охватила все общество и вызвала «девятый вал» статей в периодике. Слухи и рассказы об измене стали «основной чертой российского политического пейзажа» (1, с. 31). Постоянно муссировалась тема о «немецком засилье», о «внутренних врагах». Автор рассматривает националистические программы правых и либералов, националистические вызовы экономике. События в мае 1915 г. в Москве показали, насколько изменчивой и дестабилизирующей может стать «патриотическая» кампания против вражеских подданных, наглядно продемонстрировав «опасность сползания имперского государства в хаос неудержимого межнационального и классового насилия» (1, с. 65). Некоторые чиновники правильно понимали проблему и убеждали остановить кампанию против подданных враждебных государств, но большинство протестующих к осени 1915 г. были смещены со значимых постов в правительстве и заменены чиновниками, поддерживающими всеобъемлющую репрессивно-ограничительную политику.

Старый режим сам подрывал основы, защищавшие частную собственность и правопорядок, способствовал обострению социальной напряженности на уровне классовых и национальных отношений, «хотя стремился лишь к тому, чтобы в военное время создать российскую национальную экономику» (1, с. 67). Секвестр и конфискация стали инструментами, широко применяемыми для реорганизации национальной экономики. Со стороны царского режима 156 

это была лишь часть общего радикального поворота в сторону национализации экономики. Министр внутренних дел А.Н. Хвостов являлся одним из главных сторонников борьбы с «немецким засильем» и добивался распространения этой борьбы на сферу крупной торговли и промышленности.

«Национализация землевладения» – конфискация земельной собственности и передача ее представителям привилегированных национальностей – «имели ряд серьезных непредвиденных последствий для экономики, стабильности и легитимности частной собственности в деревне» (1, с. 101). К лету 1916 г. в большинстве губерний земельные имущества вражеских подданных были конфискованы. Но они владели сравнительно небольшой долей земли, намеченной для экспроприации (2 906 участков общей площадью 296 356 дес.). Экспроприация земель русских враждебных подданных в крупных масштабах практически не начиналась до конца 1916 г. В первые два месяца 1917 г. конфискации проводились с нарастающей скоростью. Царский режим объявил о предстоящей конфискации более  6 млн. десятин у полумиллиона своих подданных (1, с. 142).

По мнению автора, из всех практик, составляющих идеологию «национализирующегося государства», насильственное переселение – едва ли не самая драматичная. Примерно половина из 600 тыс. вражеских подданных, зарегистрированных в качестве постоянно проживавших на территории Российской империи, в 1914 г. были высланы, затем интернированы в лагеря или получили предписание поселиться в особо оговоренных местах под надзором полиции на время войны (1, с. 151). Первые мероприятия по выселению и интернированию вражеских подданных стали прелюдией к массовой депортации, и в течение следующих месяцев началось применение аналогичной меры к представителям меньшинств, давно находившихся в российском подданстве, но при этом многие члены привилегированных меньшинств получили возможность избежать выселения. Репрессивные меры наносили огромный ущерб местной экономике, вызывали перебои в работе железнодорожного транспорта, что в свою очередь порождало хаос и дороговизну во внутренних губерниях, вынужденных справляться с наплывом выселенцев. К
157  

концу 1915 г. выселение пошло на убыль, однако окончательно оно не прекратилось; это было скорее не изменение тактики, а результат стабилизации положения на фронте. Серьезная напряженность отношений возникала между высланными и местными жителями, которые обвиняли выселенцев в том, что они способствуют росту цен и создают конкуренцию местным предпринимателям. Последствием насильственного переселения стало и проявление «нового, более сильного чувства национального единения среди пострадавших категорий населения» (1, с. 183).

Автор считает, что выбор, сделанный старым режимом в пользу масштабной шовинистической кампании против вражеских подданных, может отчасти рассматриваться как попытка получить массовую народную поддержку с целью превратить имперское государство в более «национальное» и мобилизовать все силы для продолжения войны до полной победы. Эта попытка провалилась по ряду причин. Кампания не могла удовлетворить многих ее активных сторонников из-за довольно мягкого отношения к прибалтийским немцам и ряда льгот, имевшихся у представителей придворной и бюрократической элиты, многие из которых носили немецкие и другие иностранные фамилии. «Не только более 15% офицерского корпуса носили немецкие фамилии, но все ведущие отрасли управления, бюрократическая и экономическая элита были заполнены лицами нерусского, в частности немецкого происхождения. Например, около 30% членов Государственного совета и более половины чинов императорского двора были носителями изначально немецких фамилий» (1, с. 196). Хотя кампания против вражеских подданных привела к удалению из «образованного общества» некоторых из наиболее заметных «немцев», большинство из них сохранило свои посты, постепенно становясь центральным объектом все нарастающего всеобщего недовольства. К началу 1917 г. жандармские отчеты отмечали широкое распространение среди всех слоев населения слухов о том, что измена пышным цветом расцвела среди имперской элиты.

Однако, пишет автор, «общественное брожение нельзя объяснить просто ксенофобией или шпиономанией. Многие из
158  

повернувшихся против старого режима представителей самых различных политических партий и объединений делали это во имя патриотизма» (1, с. 197). Правые сетовали на нежелание правительства более решительно бороться с вражескими подданными внутри страны, поскольку считали бюрократию неспособной принять истинно русские национальные идеи. Шовинистическая кампания, воспринимавшаяся в  начале войны как путь единения правительства с народом в совместном излиянии патриотического негодования против внутренних и внешних врагов, стала яблоком раздора между правительством и его самопровозглашенными сторонниками - крайними патриотами.

Данная ситуация также способствовала переходу либералов и более умеренных политиков от патриотической поддержки правительства к патриотической оппозиции. Широкая коалиция фракций и отдельных депутатов Думы в середине 1915 г. сформировала Прогрессивный блок, который стал центром единой оппозиции, согласившейся, что старый режим должен быть уничтожен с целью создания действительно единого сообщества граждан и патриотического подъема для победы над внешним врагом.

Опыт участия в Первой мировой войне означал резкий перелом в истории народов, находившихся в составе Российской империи. Если в предвоенные десятилетия даже самые агрессивные культурно-русификационные практики прежде всего стремились обратить национальные меньшинства в православную веру и ассимилировать их с русской культурой, то война принесла с собой качественные изменения. «Целью ограничительных и репрессивных мер было не ассимилировать отдельных лиц, но национализировать столь крупные "абстракции" как экономика, земля или население» (1, с. 200).

В значительной степени все это было частью общего расширения военных функций государства в его стремлении контролировать и напрямую управлять населением и экономикой, т.е. процесса, отмеченного в историографии войны для всех воюющих стран и широко признаваемого важнейшим прецедентом для всесторонних притязаний будущего Советского государства. Кампания против враждебных меньшинств способствовала укреплению
159  

многонационального государства посредством расширения бюрократического контроля над населением, ужесточения полицейского и государственного надзора за иностранцами и иммигрантами, создания штата инспекторов, управляющих и ликвидаторов для наблюдения и контроля за акционерными предприятиями и сделками, а также привела к масштабной передаче частных фирм и имуществ государственным учреждениям.

Отчасти правительство и армия применяли столь жесткие и чрезвычайные меры, как массовая высылка и конфискация, потому, что государственная власть была довольно уязвимой и ограниченной в своих возможностях. Это особенно верно для многонациональных западных пограничных областей империи. Как показали московские погромы мая 1915 г., способность властей поддерживать общественный порядок была сомнительной даже во второй столице империи. Правители России и лидеры шовинистической кампании против вражеских подданных часто исходили в своих действиях из осознания собственной слабости.

Это базовое подсознательное ощущение слабости, полагает Э. Лор, – ключ к пониманию роли российского национализма во время войны. Большинство национальных движений во многом опирается на факт или видимость того, что государство сохраняет социально-экономический порядок, систематически ущемляющий коренную национальную группу. Кампания против враждебных меньшинств с ее освободительным экономико-националистическим содержанием представляла собой, возможно, «самую динамичную и внятную демонстрацию активности российского национализма в позднеимперский период» (1, с. 201).

В этом отношении, отмечает автор, Османская империя представляется самым близким к российскому варианту государством для сравнительного анализа. В обоих случаях имперский режим (время от времени неохотно реагировавший на общественное давление) избирал радикальную экономическую националистическую мобилизацию против иностранных и успевших ассимилироваться коммерческих диаспор. В обоих случаях столь активно проводимая мобилизация подрывала общественный порядок, обостряла
160  

межнациональные конфликты и способствовала падению старых режимов.

                       С.Н. Мясоедов

В монографии американского историка Уильяма Фуллера12, основанной прежде всего на материалах российских архивов, исследуется дело полковника С.Н. Мясоедова и генерала В.А. Сухомлинова, которое «глубокими корнями связано с политической и военной историей России». С политической точки зрения «наиболее явный смысл дела Мясоедова/Сухомлинова состоит в том, что оно, в ряду многих других событий, подготовило почву для Февральской революции, содействуя девальвации авторитета и престижа императорской власти». Оно значимо и в «контексте социальной и культурной истории, поскольку позволяет увидеть самый процесс разложения и распада русского общества». Автор пишет, что это дело, возможно, «нанесло монархии еще более сокрушительный удар, чем темные и гнусные слухи о Распутине» (2, с. 15, 16). Книга состоит из введения, восьми глав и заключения.

В начале работы У. Фуллер отмечает, что следствием казни Мясоедова 19 марта 1915 г. за шпионаж в пользу Германии «стала захлестнувшая Российскую империю шпиономания. Повальные аресты, сотни обысканных квартир, тысячи страниц конфискованных документов» (2, с. 10). Поздней весной 1915 г. германские и австро-венгерские войска прорвали российскую оборону между Горлице и Тарнувом, вынудив русскую армию отступить в глубь страны более чем на 300 километров. Потери убитыми составили 150 тыс., 700 тыс. ранеными, более 300 тысяч попали в плен. Призывы разобраться с «предателями», на которых возлагалась вина за Великое отступление, породили вторую волну арестов по делу Мясоедова в конце 1915 – начале 1916 г. 20 апреля 1916 г. был арестован генерал Сухомлинов (с 1909 до весны 1915 г. – военный министр). Тогда многие считали, что военные неудачи России были вызваны изменническими связями Мясоедова с противником и предательской деятельностью Сухомлинова.

*********************

12 Fuller W.C., jr. The foe within: Fantasies of treason and the end of imperial Russia. – Ithaca: Cornell univ. press, 2006. – 286 p.
161  

Автор показывает перипетии в карьере и в личной жизни каждого из них, отвечает на вопросы о том, как и почему оказалось возможным инкриминировать офицерам, пусть морально ущербным и нечистым на руку, но не склонявшимся никогда к государственной измене и небесталанным, наитягчайшее в военное время преступление и убедить в их виновности огромное число людей.

Многие были уверены в том, что почти все отступления и катастрофы России в этой войне могут быть отнесены на счет измены.

Измена была главным и исчерпывающим объяснением любых явлений. Со времени мазурских боев в начале 1915 г. вести с фронта приходили почти исключительно дурные. В стране говорили о катастрофическом кризисе вооружения и боеприпасов, о позорных отступлениях, о поражениях и потерях. Многим казалось самоочевидным, что тут не обошлось без предательства. По их логике, предатели столь подробно информировали противника, что все военные приготовления и планы России лежали перед ним как на ладони, противник был заранее осведомлен обо всех замыслах командования, о концентрации и передвижении войск. Нашлись газеты вроде московского «Русского слова», приписавшие не менее половины германских побед деятельности изменников и шпионов. Считалось, что изменники действуют и на внутреннем фронте, занимаясь саботажем в военной промышленности, срывая поставки топлива, продовольствия и вооружения. Они даже вынашивают тайные планы сдачи врагу всей страны. Массовая культура подпитывала эти фантазии. Вездесущий иностранный шпион стал центральной фигурой многих русских фильмов, пьес, романов и даже постановок кабаре 1914-1917 гг.

Инстинктивная вера в то, что в конечном счете именно измена повинна в военных неудачах России, давала ее сторонникам из патриотического лагеря глубокое эмоциональное и психологическое удовлетворение – простой ключ к пониманию переживаемой Россией глубочайшей травмы.

Не все, разделявшие эту позицию, одинаково рисовали себе образ главного российского изменника. Патриоты правого националистического толка самую опасную измену видели в среде
162  

нелояльных национальных меньшинств, то есть этнических и религиозных групп населения. К этой категории относились мусульмане, армяне, грузины, украинцы. Главными ее представителями считались немцы и евреи. Правые националисты верили, что польские, украинские и белорусские евреи с первого дня войны отслеживают передвижения русской армии и продают сведения врагу. В центре России богатые евреи-банкиры и промышленники, разбогатевшие на военных спекуляциях, специально взвинчивают цены на продовольствие и другие товары первой необходимости.

Принималось за доказанное, что немецкие подданные Российской империи, сколь бы долго они или их предки ни жили в стране и что бы они сами ни говорили по этому поводу, на самом деле питают преданность исключительно Берлину, а не Петербургу. Им удалось подмять под себя большую часть российской экономики, что оказывает пагубное воздействие на развитие страны.

Для патриотов из левого националистического лагеря, напротив, измена не была отчетливо маркирована этнически. Изменниками и шпионами могли быть немцы, евреи, поляки, литовцы, узбеки, русские. Всё большее распространение получало мнение, что изменническим институтом может быть сама монархия. Ведь главная обязанность всякого политического режима – защищать своих подданных от врагов, как внешних, так и внутренних. Российской же монархии не удалось ни то, ни другое. Ее неспособность вести войну с Центральными державами не в последнюю очередь связана с отказом от политического и экономического сотрудничества с прогрессивной частью общества. Самодержавие стоит на пути уничтожения врага внутреннего. Публике постоянно напоминали о том, какие опасные предатели таятся под сенью трона: например, Сухомлинов. Николай II лично поставил этого изменника во главе Военного министерства, именно император парализовал юридическое расследование злодеяний  Сухомлинова и спас его от заключения в Петропавловской крепости.

Следовательно, монархизм есть прямая противоположность патриотизма. Даже правые патриоты, в теории поддерживавшие монархический принцип, считали, что эта конкретная монархия и ее двор представляют угрозу национальной безопасности.
163   

Призыв «бороться с внутренним врагом», кто бы его не брал на вооружение, мог служить эффективной политической тактикой. С началом мировой войны Россия вступила в эру массовой политики.

Армия, правительство и фракции Государственной думы проявляли острый интерес к мобилизации и мотивации населения. Одной из техник было превознесение доблести и жертвенности военных героев (Козьмы Крючкова и др.). Оборотной стороной поклонения героям было возбуждение ненависти – она тоже могла стать мощным инструментом мобилизации народа. Огульные оговоры к тому же имели и неявные политические цели. Обвинение евреев западных областей России в военных поражениях российской армии ограждало военное руководство от критики. Поношение немцев и требование экспроприации их земель и бизнеса было в интересах русского национализма.

Анализируя дело Мясоедова/Сухомлинова, автор отмечает, что одна из самых поразительных его черт – то, как идеально Мясоедов и Сухомлинов соответствовали образу изменника, живущему в сознании как правых, так и левых. Обширные и тесные связи Мясоедова и Сухомлинова с немцами и евреями воспринимались как доказательство их порочности. Для патриотов и левых националистов важнейшее значение имело то обстоятельство. что Мясоедов и Сухомлинов были русскими. И из их предательского вероломства, в основе которого – моральная испорченность, следует извлечь урок: измена живет не только среди национальных меньшинств. Если везде есть измена, значит, любой может быть изменником.

Но и Мясоедов, и Сухомлинов категорически отвергали обвинения в предательстве. Мясоедов утверждал, что он никогда не был  германофилом: «Я любил всегда германскую культуру, германский  порядок, но я всегда оставался русским патриотом» (цит. по: 2, с. 166).

Мясоедова, по совету генерал-квартирмейстера Северо-Западного фронта М.Д.Бонч-Бруевича, приказал судить военно-полевым судом вел. кн. Николай Николаевич. Но, по словам У.Фуллера, что касается «роковых обвинений в шпионаже, трибуналу не было представлено доказательств, определенно инкриминирующих это деяние Мясоедову до или после 1914 г.». И даже этот «безвольный и податливый суд не
164 

должен был бы выносить обвинительный приговор при наличии положительных доказательств невиновности Мясоедова, а свидетельств тому за время службы полковника в штабе 10-й армии накопилось достаточно» (2, с. 167).

Однако обвинение Мясоедова было «на руку Ставке, поскольку, фокусируя общественное внимание на теме предательства, оно отвлекало его от пороков верховного командования» (2, с. 194). На кону стояла репутация и карьера не одного вел. кн. Николая Николаевича, но и ряда высокопоставленных военных, так или иначе связанных с Мазурским крахом русской армии (В.Н. Рузский, А.А. Гулевич, М.Д. Бонч-Бруевич, Н.С. Батюшин). Все они принимали непосредственное участие в деле Мясоедова. Клевета на него «была им лично выгодна» (2, с. 194).

Под руководством Бонч-Бруевича и Батюшина контрразведка в России разрасталась как раковая опухоль, - никому не подчиняющаяся, попирающая власть гражданской администрации и оправдывающая свои самые безобразные действия аргументом «национальной безопасности». Военная контрразведка вмешивалась в вопросы, далекие от сферы ее ответственности, такие как борьба со спекуляцией и ценообразование, политическая пропаганда и трудовые конфликты.

Шпиономания Бонч-Бруевича и многих других россиян подпитывалась социальными, психологическими и идеологическими обстоятельствами жизни империи военного времени.

Дело Мясоедова и прочие связанные с ним расследования и разбирательства отравили политический дискурс, подточили престиж дома Романовых, способствовали краху того хрупкого единения русских, которое возникло на почве войны, и одновременно содействовали причудливой «переоценке ценностей», в результате которой монархия стала синонимом предательства. В этом смысле «дело Мясоедова способствовало интересам Германии больше, чем многие известные триумфы Германии на Восточном фронте» (2, с. 205).

Но и Февральская революция не покончила со шпиономанией. В послефевральские месяцы контрразведывательная служба все более подпадала под привычку приписывать любое неприятное
165  

происшествие вражеским проискам. Не на пользу Временному правительству было и то, что газеты больших городов пестрели пасквилями и россказнями о шпионаже. В прессе появилось столько сенсационного материала, что публике не оставалось ничего иного, как прийти к выводу, что при Временном правительстве шпионаж и измена распустились еще более пышным цветом, чем при царизме.

«Это представление подтачивало последние законные основания права Временного правительства на управление страной» (2, с. 285).

В.М. Шевырин
166