"... кандидатура Вильсона шла под лозунгом: «Он спасет нас от войны»"

http://militera.lib.ru/researc... 

Покровский М. Н. Империалистская война. — М.: Соцэкгиз, 1934. — 449 с. — Тираж 12 000 экз.

АМЕРИКА И ВОЙНА 1914 г.

I

Участие Соединенных штатов в империалистской войне рассматривают обыкновенно под углом зрения вопроса: «Что побудило США вмешаться в войну?». Безо всякого спора принималось—и принимается до сих пор в общих, популярных изложениях предмета,— что Штаты вначале были нейтральны; затем, под влиянием, главным образом, «бестактностей» немцев («неограниченная» подводная блокада), Штаты перешли сначала от «чистого» нейтралитета к нейтралитету, дружественному по отношению к Антанте, потом к разрыву дипломатических сношении с Германией, затем к войне с последней.

Иногда делались попытки «углубить» вопрос. Выдвигалось хронологическое совпадение вступления Америки в войну и нашей Февральской революции. Америка, говорят, «вмешалась», чтобы не дать ослабленной русской революцией Антанте погибнуть под ударами Германии и ее союзников. Для Соединенных штатов поддержание европейского «равновесия» стало, говорят, таким же догматом, как некогда для Англии: Штаты, точно так же, как Англия, не могли допустить господства в Европе какой-нибудь одной страны в ущерб всем другим—объединения Европы под одной властью; во имя этого Англия некогда десятилетиями боролась с империей Наполеона I,— во имя этого теперь Соединенные штаты вступили в бой с «новейшим Наполеоном»—Вильгельмом II.

Конечно, это немного серьезнее наивно-психологического объяснения, что немцы «раздразнили» президента Вильсона своими бестактностями. Но нужно отдать справедливость американцам: настоящей русской революцией они считали Октябрьскую. Ей одной они придавали серьезное значение. С другой стороны, крушение русского фронта давно не было для них секретом—уже гораздо раньше Февраля2.

**************************

1 «The intimate papers of colonel House», v. Ill, p. 299—300.

2 Там же, v. II, p. 252—донесение американского посла в Берлине Джерарда от 24 мая 1916 г.: «... на русском фронте установилось что-то вроде молчаливого «божьего мира»: нет никаких боев, взаимные визиты в траншеи на началах полной дружбы...». Характерно, что первые симптомы братания появляются уже так рано.

191
Если бы объяснение «от равновесия Европы» было правильно, американцы должны были бы вмешаться еще летом 1916 г.—или дожидаться ноября 1917 г. При этом надо принять во внимание, что объявление войны Германии в марте 1917 г. носило чисто «юридический» характер: как боевая сила американцы могли появиться на западном фронте лишь более года спустя—к концу весны или началу лета 1918 г.

Но самой слабой стороной обоих объяснений является, конечно, теоретическая. Неужели появление на поле сражения империалистской войны одного из колоссов империализма могло быть последствием только плохой дипломатии немцев—или правильного дипломатического расчета американского правительства, т. е. мотивов, которые могли бы действовать во все времена и при всяких экономических условиях? Неужели особенности эпохи монополистического капитализма ни в чем не нашли себе отражения при этом случае?

Это соображение до того бьет в глаза, что даже буржуазные историки, заботливо отгораживающиеся от всякой солидарности с историческим материализмом, не могут не делать уступок этой точке зрения. Объясняя причины американско-германского разрыва, один из этих историков говорит:

«Очень большую роль играло возрастающее торговое соперничество. Как Германия, так и Соединенные штаты бурно развивались перед мировой войной экономически, и это вело к конкуренции на мировом рынке. Многие думают, что это было важнейшей и наиболее глубокой причиной охлаждения отношений между обеими странами».

И далее, еще более «грубо экономически»: 

«Если бы мы наши деньги помещали в государственные бумаги центральных держав и главную массу наших товаров продавали бы этим державам, то американские финансовые и промышленные круги были бы столь же яростно настроены в пользу Германии, как они в 1915, 1916, 1917 гг. были настроены в пользу Англии и Франции»1.

Нам нет никакой надобности полагаться на авторитет буржуазных историков,—хотя бы и из числа наиболее приличных. Америка— одна из немногих стран, опять-таки,—позаботилась снабдить нас документами. Эти документы касаются не только возникновения войны, как большинство документов, опубликованных европейскими странами, они захватывают и очень большой кусок собственно военной эпохи. Для Америки это, впрочем, естественно—поскольку Соединенные штаты начали воевать только в 1917 г., так что не только 1914, но и 1915 и 1916 гг. для них еще годы возникновения войны, что особенно ценно, это—не только официальные документы, к каковому разряду относится подавляющее большинство бумаг, опубликованных другими державами; американские сборники дают массу частных- «личных» писем—источник, неизмеримо более жизненный, чем офи-

******************

1 H. E. Barnes, Возникновение мировой войны, нем. пер., стр. 433 и 445.

192
циальная переписка. Один из сборников, наиболее полный, так и озаглавлен: «Личные бумаги полковника Хауса» (Intimate papers of colonel House).

У этого личного и частного характера изданных документов есть, конечно, и своя оборотная сторона. Оба издания, которые мы имеем в виду1, тоже частные, неофициальные—никакое государство за них не отвечает. Для очень широкой и мало осведомленной публики это, конечно, роняет авторитет изданий; мало-мальски осведомленный читатель знает, что официальный штемпель ровно ничего не гарантирует, скорее наоборот, если издает «уличающие» документы правительство, несущее, по традиции, ответственность за тех, кого уличают. Только печать правительства, совершенно не причастного к бойне 1914 г.—и не могущего быть причастным, поскольку этого правительства тогда еще и не существовало,—может быть порукой подлинности и полноты публикуемого. Но для официальных сборников обязательны некоторые внешние правила, от которых частный издатель может считать себя свободным. Официальный издатель, может быть, не всегда дает полное собрание соответствующих документов, но он обещает таковое дать. Если собрание, на самом деле, не полное— это уже обман. Частный издатель может этого и не обещать. Так и было в данном случае. Издатели прямо говорят, что ими напечатаны не все документы полностью—многое дано в извлечениях и цитатах. С целью сделать книгу легче переваримой для массового читателя, ей в обоих случаях придан характер рассказа, лишь обильно уснащенного подлинными текстами. Но последних так много, что книги отличаются от настоящих сборников документов более лишь с чисто литературной стороны.

В настоящем очерке мы не собираемся исчерпать все богатое содержание цитируемых семи томов. Это можно сделать только в ряде очерков. Здесь мы попытаемся только, с документами в руках, проверить ходячее, без критики принимаемое всеми утверждение о якобы нейтралитете Соединенных штатов в войне 1914 г. Для такой проверки в сборниках мы имеем материал исключительной полноты. Но прежде, чем приступить к самой работе, несколько слов о «действующих лицах».

Томас Вудро Вильсон

Обычное, опять-таки без критики воспринимаемое массовое убеждение ставит в центре внешней политики Штатов 1914—1919 гг. фигуру президента Вильсона. Об его адресах, речах, нотах и знаменитых «четырнадцати пунктах» всякий знает. Всякий знает и о неудаче, которая в конце концов постигла американского президента на этом поприще. Кто в самом деле читал эти знаменитые документы, а не только слыхал о них, никогда не мог отрешиться от впечатления ка-

*********************************

1 «The intimate papers of colonel House Arranged as a narrative by Ch. Seymour, prof. of history at Yale Univ.», v. I—IV, London, Ern. Benn. 1926— 1928;

2 «The life and letters of Walter H. Page. By Burton Y. Hendrick», v. I—III, London. Will. Hennemann, 1926. Есть удешевленное, более компактное издание в одном томе.

193
кой-то детской наивности, которою документы дышали. Для многих, может быть, это служило признаком «нового слова»—свежей, не закоченевшей в дипломатической руине, мысли. На самом деле это была печать подлинной наивности, в буквальном смысле этого слова, наивности человека, который понимает сущность международных отношений не лучше, чем любой «человек улицы», чем любой обыватель.

В этом вынуждены признаться авторы, наиболее почтительные к памяти Вильсона. Профессор Сеймур, обрабатывавший для печати переписку Хауса, говорит о президенте:

<<В начале его политической карьеры, и даже в течение первых двух лет его президентства, дипломатические вопросы интересовали его гораздо меньше, чем его законодательная программа; у него медленно развивалось то, что можно назвать определенной (иностранной) политикой, и он предоставлял своим послам самим разрешать возникавшие перед ними проблемы. Вскоре после назначения Пэджа послом в Лондон, полковник Хаус, как он сообщает, спросил Вильсона, «дал ли (последний) какие-либо специальные“инструкции Пэджу... Оказалось, что нет, но что (Вильсон) считал решенным делом, что он (Пэдж) будет вести себя дипломатично и в примирительном духе».

В течение всей войны, сообщает биограф Пэджа, последний получил от Вильсона всего тринадцать писем, включая в это число и рекомендательные письма американцам, ехавшим в Англию1.

Понятие «первые годы президентства» приходится, таким образом, очень расширить. В другом месте и Хаус должен был признать, что еще и в 1915 г., когда вопрос о роли Соединенных штатов в войне стоял уже вплотную перед президентом, тот все еще «не ценил, как следует, важности внешней политики и придавал слишком большое значение домашним (т. е. американским) делам». И хорошо делал, нужно прибавить, ибо когда он принимался рассуждать о внешней политике, он не мог пойти дальше обычных обывательских оценок, основанных на чтении английских газет,—других, повидимому, он читать не мог. Вслед за этими газетами он послушно возмущался нарушением Германией бельгийского нейтралитета (мы увидим скоро, как относились к этому настоящие американские дипломаты), сожжением лувэнской библиотеки и т. д. Разговор его на эту тему с Хаусом, слишком длинный, чтобы здесь его воспроизводить целиком, неудержимо напоминает об уроке политграмоты в начальной школе—политграмоты буржуазной, конечно2. И та же святая простота дышит на нас из реплики, которой президент ответил некоторым членам его кабинета, несколько лучше разбиравшимся в военных вопросах и пытавшимся просветить своего председателя:

«Джентельмены, союзники (т.е. Антанта) стоят, прижатые к стене, в борьбе с дикими зверями. Я не позволю, чтобы наша страна сделала

********************************

1 House, I, р. 181; Page, III, р. 259.

2 House, I, р. 298—299.

194
что бы то ни было, что могло бы помешать им или затруднить им продолжение войны, пока признанные права грубо нарушаются»1

Мы после увидим, что к «признанным правам»—например, праву турок на их столицу Константинополь—Вильсон склонен был относиться весьма либерально. «Признанные права»—это права Антанты и ее союзников. Обыватель, одураченный английскими газетами,—так можно определить личную позицию Вильсона в начале войны. Но легко обманывать того, кто хочет обмануться: американские историки (тот же цитированный выше Barnes) правильно подчеркивают демократическую традицию Вильсона. Демократическая партия еще и в XX в. остается партией юга и аграриев. На вторичных выборах Вильсона в 1916 г. «прочными» штатами демократов считались все штаты, входившие в конфедерацию 1861 г. К ним примкнули—но их пришлось отвоевать—земледельческие штаты среднего и дальнего Запада. Из штатов, оставшихся верными федерации в 1861 г., верны Вильсону были только Нью-Гемпшир и Мэриланд, но последний в 1861 г. был рабовладельческим штатом, оставшимся на стороне Севера по той простой причине, что его оккупировала армия северян. Для довершения характерности выборов 1916 г. Западная Виргиния, отколовшаяся от Юга во время гражданской войны, раскололась и на этих выборах. Вильсон оба раза получил власть как избранник южан. Индустриальные штаты Новой Англии, опора Севера в гражданскую войну, голосовали за Юза и республиканцев. Но в гражданскую войну Англия поддерживала рабовладельцев Юга, и всякому южанину было естественно смотреть на всякого англичанина как на друга и союзника. Симпатии к Англии не были личным делом Вильсона— это были симпатии его партии и его избирателей.

Если бы международные отношения определялись симпатиями правителей, Соединенные штаты уже в августе 1914 г. были бы в рядах Антанты. С этой точки зрения приходится спрашивать не о том, почему Америка «вмешалась» в 1917 г., а почему она не вмешалась тремя годами ранее. И тут грубый, суммарный ответ довольно прост. У южан и примкнувшего к ним Запада ум с сердцем был не в ладу. Традиции тянули их в сторону Англии—но Англия объявила военной контрабандой хлеб и хлопок, т. е. закрыла половину мирового рынка перед фермерами Запада и плантаторами Юга. Такого удара по карману никакая традиция выдержать не могла. Равнодействующая англофильских симпатий и английской блокады нашла себе выражение в тенденциях Брайана, который был министром иностранных дел в кабинете Вильсона и не стал президентом именно потому, что он был уже слишком характерной южной фигурой: выборы американского президента всегда до известной степени компромисс, а герой будущего обезьяньего процесса в компромиссные фигуры не годился. Но точку зрения Юга на войну он представлял гораздо лучше Вильсона. Брайан был фанатиком скорейшего заключения мира. Он не желал поражения англичан—боже упаси!—но он желал,

*******************

1 House, II, р. 49.

195
чтобы американский хлопок и американская пшеница невозбранно продавались тому, кто даст за них лучшую цену. Нужно как можно скорее восстановить нормальные рыночные отношения, т. е. прекратить войну. С июля по сентябрь 1914 г. Брайан три раза выступал с предложением посредничества, вызывая тем величайшее негодование Вильсона и его кружка.

«Позвольте мне напомнить вам,—писал Вильсону Хаус в самом разгаре предвоенного кризиса (1 августа 1914 г.),—что не следует допускать, чтобы Брайан делал какие бы то ни было предложения той или другой из вовлеченных в конфликт держав. Там смотрят на него как на сумасшедшего, и это (выступление Брайана) ослабило бы наше влияние в том случае, если бы вы позже захотели им воспользоваться».

Само собою разумеется, что Брайан был решительным противником всяких приготовлений к войне со стороны самих Соединенных штатов. Когда Хаус, по предложению Вильсона и очень вопреки своему личному желанию, должен был заговорить с Брайаном на эту тему, он нашел, что министр иностранных дел рассуждает, «как моя маленькая внучка Джен Тукер. Он говорил с большим чувством, и я боюсь, что от него может быть много беспокойства...» 1.

Но мы видели, что от рассуждений маленьких детей недалеко ушли и высказывания самого президента. Не подлежит никакому сомнению, что из двух официальных руководителей американской внешней политики Брайан был все-таки сильнее Вильсона. У первого был все же свой план, пусть наивный,—у Вильсона не было никакого своего плана, он мог только плыть по течению, а плыть по течению событий в Европе, значило плыть против течения среди своих избирателей, которых каждый новый месяц английской блокады все более и более восстановлял против «традиционного» друга. Трудно сказать, что получилось бы, если бы поединок Вильсон—Брайан разыгрывался только между ними двумя; возможно, что кандидатом демократов на выборах 1916 г. стал бы Брайан. Но последний столь же мало понимал в конкретных дипломатических вопросах, как и президент. На деловой почве он был беспомощен. Счастье его противника заключалось в том, что в своем окружении он нашел двух деловых людей, которые среди профессиональных дипломатов, правда, производили довольно неуклюжее впечатление, но все же стояли на бесконечно более высоком уровне, нежели обычные читатели газет, и могли быть проводниками Вильсона в совершенно чуждом для него мире. Что их самих поведут за собой бесконечно более ловкие и тертые английские дипломаты, с этим фактом до сих пор не вполне освоились даже присяжные биографы этих двух людей, довольно комически старающиеся представить двух, по существу, английских агентов, как чуть ли не государственных людей первого порядка. Справедливость, впрочем, заставляет сказать, что одного из этих помощников смог раскусить еще сам Вильсон, после двухлетнего опыта. Как ни прост был президент по этой линии, некоторые вещи слишком уж били в глаза. Этими двумя людьми, которые «ввели» Соединенные штаты

 ********************

1 House, I, р. 285 и 305.

196
в мировую войну, были полковник Хаус и посол Штатов в Лондоне Пэдж.

Полковник Хаус (Хауз)

«Полковник» Хаус1 был еще более кровно связан с Югом и его традициями, нежели президент Вильсон. Сын крупного техасского землевладельца, ведшего во время гражданской войны организованную—и весьма для него лично прибыльную—военную контрабанду в пользу конфедератов, он, как и его друг Пэдж, всеми детскими воспоминаниями был связан с той эпохой, когда Вашингтон был вражеской столицей, а президент Линкольн—главой чужого, грабящего и разоряющего Юг государства. Пэдж писал в своих воспоминаниях, что похороны конфедератов, убитых на фронте гражданской войны, были самыми сильными впечатлениями его детства. Самым сильным впечатлением детства самого Хауса было известие об убийстве Линкольна. Для англофильских симпатий почва, таким образом, была подготовлена лучше, чем даже у самого Вильсона. Но опять-таки, мы очень недалеко ушли бы в понимании политики Хауса (в приложении к внешней политике Соединенных штатов это термин более исторически правильный, чем «политика Вильсона»), если бы ограничились личными симпатиями и антипатиями.

Сын техасского помещика был одним из наиболее ярких представителей того политического течения, которое на грубом языке историков-материалистов носит название американского империализма. Не употребляя этого неприятного термина, биограф Хауса, в сущности, описал самую вещь как не надо лучше.

«Хаус был одним из немногих людей в Соединенных штатах,— пишет профессор Сеймур,—которые понимали перед войной, как глубоко предшествующее тридцатилетие изменило наши отношения к Европе, сделав из Штатов, в интеллектуальном и экономическом отношениях, одного из членов семьи мировых держав. За этим должно было следовать, он был убежден, и политическое единение с этими державами. Никогда не имея недостатка в смелости, он готов был принять все последствия. Он чувствовал, что мифическая защита доктрины Монроэ («Америка для американцев») должна быть заменена участием Америки (во всех мировых вопросах), он был убежден, что легенда о политической изоляции от Европы является отжившим остатком давно прошедшей эпохи. Чего он желал, это было сотрудничество с великими европейскими державами в деле сохранения мира, что было жизненным материальным интересом для Соединенных штатов. И этого убеждения нисколько не ослабляло понимание того факта, что положение дел в Европе—критическое и может в любую минуту вылиться в общеевропейскую войну» 2.

Формула: «если хочешь мира, готовься к войне», устарела в 1914 г. не менее, чем доктрина Монроэ, и ее давно пора было заме¬нить более новой: «если хочешь мира, воюй». Хаус принимал ее, дей-

********************

1 Его военное звание приходится писать в кавычках, ибо «полковник» никогда военным человеком пе был. В южных штатах это просто формула вежливости, иногда почетное звание—в местной милиции. В Европе «чин» Хауса принимали всерьез, что создавало для него, особенно в милитаристской Германии, ряд невообразимо комических положений.

2 House, I, р. 197, Курсив мой.—М. П.

197
ствительно, со всеми последствиями. Уже в апреле 1914 г. он записывал в своем дневнике:

«У меня был длинный разговор с генералом Вудом (одним из апостолов американского милитаризма) о военной подготовке. Мы обсуждали международное положение, в особенности по отношению к Японии и возможным с ее стороны беспокойством, и говорили о том,что необходимо должно быть сделано. Он сказал, что Манилла так теперь укреплена, что может держаться год по крайней мере, и что очень скоро Гавайские острова будут столь же неприступны. Он думает, что Панамский канал так близок к окончанию, что в случае надобности он сможет быть открыт через 20 дней. Мы обещали с этого времени держать друг с другом тесную связь» 1.

Через несколько месяцев все стало, само собою разумеется, гораздо конкретнее. В ноябре 1914 г., в разговоре с Вильсоном, Хаус уже

«настаивает, что наступило время для большой созидательной работы в области армии, такой, которая сделала бы эту страну слишком могущественной, чтобы какая бы то ни было другая нация осмелилась напасть на нее. Он (Вильсон) сказал мне, что есть основание подозревать, что немцы разбросали по всей стране бетонные фундаменты для тяжелых орудий, подобно тому, как это они сделали в Бельгии и во Франции. Он почти не решился говорить об этом вслух, так как, если бы эта весть распространилась, это так разъярило бы народ, что последствия могли бы быть опасны, генерал Вуд расследует это дело...» 2.

Как видим, психология маленькой девочки могла служить точкой опоры для весьма взрослых империалистических проектов. Нелепый

разговор о немецких кознях был непосредственным поводом к официальной беседе Хауса с Брайаном, по каковому именно случаю Хаус и вспомнил о своей внучке. Почему эта внучка не пришла ему в голову, когда он беседовал с Вильсоном, можно объяснить лишь почтительностью техасского демократа к своему лидеру и президенту. Как бы то ни было, уже в ноябре 1914 г. американский милитаризм начал выходить из стадии частных разговоров.

Таков был человек, в руках которого был начитавшийся английских газет «человек улицы», наделенный всеми правами и преимуществами, весьма обширными, какие конституция Соединенных штатов предоставляет президенту в области внешней политики. «Официально» Хаус занимал положение «друга» президента—положение, почти столь же узаконенное, как положение фаворитки при дворах XVIII в. или фаворита при Екатерине II. Но их дружба была весьма недавней даты, когда началась война 1914 г. Они познакомились во время первых президентских выборов Вильсона, в конце 1911 г. «Он не из самых крупных людей, каких я встречал,—записал о нем Хаус под первым впечатлением,—но один из самых приятных...». Приятность заключалась, повидимому, в том, что Вильсон сразу обнаружил

**************************

1 Ibid., р. 302—303.

2 Ibid., р. 305. Даже проф. Сеймур смутился при виде такой глубины государственной мудрости и сделал к этому месту примечание, что, конечно, Вильсон с Хаусом говорили об этом «не серьезно».

198
большую наклонность во всем слушаться Хауса. Тот нашел, что в своих речах демократический кандидат недостаточно подчеркивает вопрос о таможенных тарифах (до войны столь дразнивший аграриев, что только английская блокада могла заставить забыть о нем). Хаус, при помощи одного из лучших специалистов по вопросу, составил соответствующую памятную записку, которой потом и пользовался Вильсон во всех своих выступлениях1. Это касалось внутренней политики, в которой и сам Вильсон более или менее разбирался. «Друг» становился всемогущим, когда дело переходило к политике внешней, которая для президента была первое время книгой за семью печатями. «С Хаусом президент обстоятельно обсуждал кандидатуры послов для Лондона, Берлина, Рима, Вены и Парижа», говорит биограф «полковника»2. Для Лондона Хаус выдвинул своего близкого друга Пэджа. Довольно талантливый журналист в прошлом, «южанин» еще более, чем Вильсон и Хаус, в деловую сторону дипломатической работы он был посвящен не более их. Для него то, что он стал послом— а для Хауса то, что он «сделал» посла,—было источником чисто детского удовольствия. «Здравствуйте, ваше превосходительство», приветствовал «полковник» своего друга в тот день, когда он добился от президента назначения Пэджа послом (после двухмесячных стараний, узнаем мы по этому случаю...).

Как все новички, Пэдж больше всего был смущен и заинтересован формальной стороной своей новой должности. Тут все было совершенно непривычно для провинциального американского журналиста. При первом свидании со своим другом после своего назначения, он забросал Хауса рассказами о принцессах и герцогинях и о том, как трудно с ними обходиться (от одной принцессы он ушел, не будучи отпущен милостивым кивком головы—скандал! А одна герцогиня за обедом упорно молчит, как рыба,—пойди, занимай ее!). «Вчера вечером была герцогиня—простая и милая», сообщалось Хаусу, как только они расстались; «сегодня вечером будет епископ—качество еще неизвестно; завтра вечером—русский посол, великолепнейший тип старого славянина, какой я только знаю...».

Бедный Пэдж—единственный «славянин», которого он узнал, был... граф Бенкендорф.

Что такой человек должен был стать легкой жертвой лучшей дипломатии мира, где традиции международного обмана шли куда глубже, чем всякие традиции южан, это можно было считать само собою разумеющимся с самого начала. Приехав уже англофилом в Лондон, Пэдж скоро стал «более британцем, чем сами британцы», как не мог не заметить даже Вильсон. Уже в январе 1914 г., спустя меньше года после своего назначения, Пэдж «засыпает каждый день с мыслью, что говорящие по-английски народы теперь правят миром».

«Предположим, что был бы теснейший союз, оборонительный и наступательный, между всеми британцами, колониями и т. д. и Соединенными

*******************

1 House, I, р. 48-49.

2 Ibid., р. 185.

199
штатами—что бы тогда случилось? Все, что бы мы ни сказали, исполнялось бы, сказали ли бы мы: «приходи к нам под защиту!» или «разоружайся!». Это могло бы быть началом настоящего всемирного союза и объединения для достижения огромных результатов, разоружения, например, посредничества—массы хороших вещей...»

Войну он встретил с восторгом. Уже 2 августа 1914 г., когда британская дипломатия еще спасала мир, Пэдж, захлебываясь, сообщал со слов своего военного атташе (о котором нельзя было точно сказать—английский это или американский офицер, до того он был своим в английском главном штабе задолго до вступления Америки в войну):

«Выхода нет. Если Англия останется в стороне, Германия захватит Бельгию и Голландию, Франция будет предана, и Англию будут обвинять, что она забыла своих друзей»...

Война принесет неисчислимые блага Соединенным штатам.

«Она оживит наше мореплавание. В один миг, под давлением общеевропейской войны, сенат Соединенных штатов принимает закон, позволяющий американцам регистрировать корабли, построенные за границей. Так реальная необходимость сразу сбила с ног старых протекционистов, которые держались пятьдесят лет!.. Соединенные штаты—единственная великая держава, совершенно не захваченная кризисом. Соединенным штатам, по всей вероятности, придется сыграть спасительную и историческую роль при окончании войны. Это откроет президенту Вильсону, без сомнения,великие возможности. Война, по всей вероятности, поможет нам политически—и наверное поможет нам экономически» 1.

В декабре 1914 г. Хаус должен был писать своему другу: «Президент желает, чтобы я попросил вас не выражать нейтральных чувств ни устно, ни письменно, даже в переписке с министерством иностранных дел. Он говорит, что и Брайан и Лансинг (товарищ министра) заметили ваш уклон в этом направлении, и он думает, что это могло бы ослабить ваше влияние...»2.

Увещание не подействовало 4 марта 1915 г. Хаус записывает:

«Вчера, когда Пэдж набрасывал свою депешу президенту, спрашивая, что же предполагается сделать в данный момент в связи с предполагаемой германской блокадой, он вставил массу вещей, которые я посоветовал выкинуть. Это была сильнейшая аргументация в пользу английской точки зрения, и я знал, что она ослабила бы его влияние и в министерстве иностранных дел3, и у президента. Он неохотно согласился сократить свое изложение»...

Пэдж был убежден, что сильнее Англии державы нет.

«Я твердо верю, что единственная непобедимая сила в Европе— англичане. Если бы вся Европа была против них вместо германцев, все- таки в продолжительной борьбе они оказались бы победителями... Это единственный непобедимый народ на земном шаре—эта раса...».

И он всячески стращал Вильсона великими бедами, если Америка не вмешается немедленно в войну.

**************************

1 «The life and letters of W. H. Page», удешевл. изд., I, p. 282—283,301—302.

2 House, I, p. 318.

3 В оригинале, конечно, как всюду, «States Department», я перевожу термином, более понятным читателю.

200
«Если Англия победит, а она в конце концов победит, она продиктует условия мира—конец милитаризма, вознаграждение Бельгии и Франции, и английский флот будет сильнее, чем когда бы то ни было, и Британская империя будет скреплена прочнее, чем прежде; а русское военное самодержавие останется до другого дня. Не будет никакого ограничения вооружений, кроме как для Германии! А Соединенные штаты не будут иметь голоса при составлении условий договора—Англия же будет строить свой колоссальный флот, а Россия будет держать свою бесчисленную армию».

Когда хороший предлог для вооруженного вмешательства Америки, казалось, был налицо—германская подводная лодка утопила «Лузитанию»,—Пэдж был уверен, что минута наступила: не упустит же даже Вильсон такой возможности".

«Официальные комментарии сдержаны, телеграфировал он президенту на другой день. Но свободно выражаемое неофициальное мнение таково, что Соединенные штаты должны вмешаться—или потерять уважение Европы. Насколько я знаю, это мнение—всеобщее».

И когда президент Вильсон даже в этом случае «струсил» (в частных разговорах Пэдж употреблял именно это слово), негодованию его лондонского представителя не было предела.

«Даже консервативного образа мыслей люди здесь твердо убеждены, что иностранные государства Соединенных штатов более не боятся, а общественное мнение заграницы с ними более не считается»,

писал он Вильсону через четыре месяца1.

Американские документы содержат столько интересных подробностей о гибели «Лузитании», что нельзя попутно не остановиться на этом на минуту. Прежде всего, «неслыханное» и «совершенно неожиданное» попрание немцами «основ международного права», выразившееся в утоплении корабля, принадлежавшего вражеской стране и нагруженного боевыми припасами, наиболее близко заинтересованными лицами предусматривалось, вполне деловым образом, по крайней мере за три месяца. В феврале 1915 г. Хаус именно на «Лузитании» плыл в Европу для секретных англо-германских переговоров: официально это называлось примирительной попыткой американских друзей мира (отнюдь не американского правительства! Только Брайан мог делать такие бестактности...), на деле, как мы увидим в следующем очерке, это были именно англо-германские переговоры. И вот что, по словам Хауса, случилось во время этого путешествия (в феврале, повторим это еще раз,—а утопление «Лузитании» имело место в мае):

«Сегодня после полудня,—записал Хаус 5 февраля,—когда мы приближались к берегам Ирландии, был поднят американский флаг. Это создало большое возбуждение (среди пассажиров) и дало повод ко всякого рода толкам и комментариям. 6 февраля 1915 г. от м-ра Бересфорда, брата лорда Decies, едущего вместе с нами, я узнал, что капитан Дау (командир «Лузитании») был очень встревожен прошлый вечер и просил его, Бересфорда, оставаться с ним на мостике всю ночь.

******************

1 House, I, р. 460; Page, III, р. 295, 172—173, 239.

201
Он ожидал, что его будут торпедировать, и по этому случаю поднял американский флаг. Ясно, что такой инцидент мог дать повод ко всевозможным осложнениям. Все газеты в Лондоне спрашивали меня об этом, но, к счастью, я не был очевидцем и мог сказать, что ничего не знаю кроме слухов. Беспокойство капитана за безопасность его судна побудило его разработать полную программу спасения пассажиров, спуска шлюпок и т. д., и т. д. Он сказал Бересфорду, что если котлы не лопнут от взрыва, то судно сможет продержаться на воде по крайней мере час, и в то время он постарается спасти всех пассажиров».

Итак, что «Лузитания»—судно, на котором опасно плавать, это каждый разумный—и не обманутый нарочно—человек мог знать за три месяца до катастрофы. Почему людей нарочно обманывали, внушая им, что на «Лузитании» путешествовать безопасно? Весьма правдоподобную гипотезу на этот счет помогает построить другое показание Хауса, еще более любопытное. Утром 7 мая Хаус, вместе с Эдуардом Греем, ехали в Кью, на прием к королю Георгу V.

«Мы говорили о возможности, что какой-нибудь океанский пакетбот будет потоплен (германской подводной лодкой),—сообщает Хаус,—и я сказал ему (Грею), что если бы это случилось, пожар негодования охватил бы всю Америку, и это, вероятно, само собою втянуло бы нас в войну».

Часом позже Хаус беседовал с английским королем.

«Мы разговаривали странным образом,—записывал полковник в этот вечер,—о возможности потопления трансатлантического пакетбота немцами... Он (король) сказал: «Предположите, что они утопят «Лузитанию» с американскими пассажирами на борту...».

В этот вечер Хаус обедал в американском посольстве. Принесли телеграмму, извещавшую, что в два часа пополудни германская подводная лодка пустила ко дну «Лузитанию» у южного берега Ирландии. Много людей погибло.

Не подлежит никакому сомнению, что гибель «Лузитании» — одно из самых гнусных дел империалистской войны. Но немцы, с их неутомимым стремлением нарушать «простые законы права и нравственности», тут были в роли чисто «механического» виновника, выполнявшего чужое задание. Утопление «Лузитании» с их стороны хуже, чем преступление—это ошибка: они сыграли в руку своему противнику. Но моральным виновником был, конечно, этот последний. Приведенные цитаты 1 не оставляют на этот счет тени сомнения. Гибели «Лузитании» ждали в Лондоне с таким же нетерпением, как нарушения бельгийского нейтралитета германской армией в августе 1914 г. И нам становится понятной одна фраза Пэджа, своим цинизмом смутившая в первую минуту самого писавшего.

** «Я хочу сказать странную вещь,—говорится в письме к Хаусу от 15 июля 1915 г.,—но единственное разрешение вопроса, какое я вижу,— это потопление второй «Лузитании»,—что заставит воевать. Мертвое молчание».

************************

1 House, I, р. 367, 435.

202
Журналисты плохо умеют молчать—не такой народ; и Пэдж написал—и сохранил тем для потомства—то, о чем Грей и Георг V только разговаривали—и то без свидетелей.

У читателя может сложиться впечатление, что завзятым англофилом и немцеедом был в этой паре Пэдж—впечатление, которое автор биографии Хауса не прочь внушить своему читателю. Конечно, Пэдж был почти столь же «неприличной» фигурой в лагере американских милитаристов, как Брайан в противоположном лагере. Но противополагать Пэджа Хаусу было бы совершенно неправильно. Только то, что у журналистов было на языке и под пером, то у дипломата было лишь на уме. Характерно, что именно дипломатические способности Хауса были исходной точкой его «фавора» при Вильсоне. Гораздо раньше, чем он предпринял неудачную попытку примирить Германию и Англию (летом 1914 г.), Хаус имел успех в не менее, может быть, трудной попытке—примирить Вильсона с Брайаном и убедить второго отказаться от кандидатуры на президентство в пользу первого. С этого именно дипломатического подвига Хаус и пошел в ход. Так вот, хороший дипломат Хаус не болтал направо и налево о том, что он думает—но думал он то же, что и Пэдж.

«Наши надежды, наши чаяния и наши симпатии тесно связаны с демократиями Франции и Англии, и это влечет к ним и наши сердца, и нашу могущественную экономическую поддержку—а не страх тех последствий, какие могли бы для нас иметь их поражение», - писал Хаус этому последнему в августе 1915 г. «Сам полковник очень хотел бы, чтобы Германия была достаточно побита—и чтобы судьба милитаризма была решена на все будущие времена»,—говорит биограф Хауса: мы видели уже, что даже Пэдж понимал, что речь идет о судьбе только германского милитаризма,—а никак не английского, или даже русского. «Он (Хаус) более, чем когда-либо (речь идет о на¬чале 1916 г.), был убежден, что будущее Соединенных штатов связано с победой союзников (т. е. Антанты)—и он искал путей помочь союз¬никам»,—пишет, тот же автор в другом месте 1.

Мы упоминали выше об одном американском военном, который неведомо был на чьей службе—Англии или Соединенных штатов. Но подобное же сомнение легко возникает и относительно псевдовоенного друга президента Вильсона. Трудно было иногда решить, с каким правительством он теснее связан—своей родины или родины основателей североамериканского союза. Во всяком случае его отношения с Эдуардом Греем были более интимные, близкие и теплые, чем с Брайаном.

«Он отвечал мне с чрезвычайной искренностью,—отмечает Хаус по поводу своего разговора с Греем в феврале 1915 г.,—рассказывая мне все так, как если бы я был членом его правительства. Это был необыкновенный разговор, и я чувствовал себя выше всякой меры польщенным таким его доверием к моей скромности и добросовестности» 2.

*********************

1 House, I, р. 344; II, р. 61, 154.

2 Ibid., I, р. 370.

203
Как видим, была слабая струнка и у Хауса—только ему мало было разговоров с герцогинями и принцессами. Играя на этой струнке, англичане добивались от фактического министра иностранных дел Штатов чудовищных вещей. Вместе с английским послом в Вашингтоне, Спринг-Райсом, Хаус цензуровал депеши Брайана к Пэджу—формально это шло, конечно, как «редакция» самого президента Вильсона; в обмен за эту услугу Спринг-Райс обсуждал вместе с Хаусом свои донесения Грею: раз Хаус трактовался как член английского кабинета, это было довольно естественно—но едва ли Брайан когда-либо соглашался трактовать Спринг-Райса как члена американского правительства. Естественно, что работу такого рода приходилось держать в величайшей тайне—и сношения Хауса с английским послом принимали совсем конспиративный характер: у них была «явка», в доме одного из чиновников State Department Филиппса, условный язык (Спринг-Райс подписывался «Беверлей») и шифр для сношений. А для сношений с Греем Хаус имел разрешение пользоваться шифром английского министерства иностранных дел: единственный неангличанин, которому это было когда-либо позволено, с гордостью сообщает его биограф. Нужно, однако, отметить, что и тот американский офицер, о котором речь шла выше, полковник Сквайер, был единственным неанглийским военным, имевшим доступ к секретным материалам английского главного штаба.

Такая доверчивость была очень рентабельна. Поездка Сквайера по западному фронту была очень существенным моментом в деле вовлечения Америки в непосредственные военные, действия против Германии (что страна, без материальных ресурсов которой Антанта, по признанию самого Грея, не могла бы выдержать и года войны, фактически была союзницей Антанты задолго до появления первого американского солдата во Франции, это разумеется само собою). Доверие, оказанное Греем Хаусу, доводило последнего до поступков, от которых до прямой «измены отечеству» уже меньше одного шага;

2 августа 1915 г. Хаус записал:

«Вечером приходил английский посол. Мы обсуждали положение с хлопком и аттитюду его правительства по отношению к нейтральной торговле. Он подтвердил мнение, которое я высказывал президенту и статссекретарю Лансингу, что английское правительство скорее пойдет до какого угодно предела (уступок), чем согласится на серьезный разрыв с нами. Но он также подтвердил мое мнение, что они нам никогда не простят, если мы станем нажимать на них дальше того, что они считают справедливым, пользуясь их несчастным положением.

Я посоветовал ему телеграфировать сэру Эдуарду Грею, чтобы он выдвинул вперед правительства Франции, Италии, Бельгии и России, так, чтобы эта страна (т. е. Соединенные штаты) могла видеть, что не только одна Великобритания мешает нашей торговле, но что это делается по серьезному настоянию всех союзников. Что Англия сама не могла бы действовать иначе, даже если бы она этого желала, потому что другие нации требуют такой политики. Я объяснил, что это помогло бы нам уладить вопрос в желательном для них направлении»1.

*************************

1 House, II, р. 58—59.

204
Лучше этого совета чужому правительству, как оно может надуть американский народ, мы едва ли что найдем в дипломатической переписке всей мировой войны. Само собою разумеется, что оба друга вполне разделяли империалистские цели Антанты. Конечно, Пэдж и здесь был откровеннее и торопливее. Уже в октябре 1914 г. он писал Хаусу:

«От времени до времени они (англичане) высказываются относительно условий желательного для них договора. Бельгия и Сербия, конечно, освобождаются и по мере возможности получают вознаграждение; Россия получает славянские государства Австрии и Константинополь; Франция, конечно, Эльзас-Лотарингию; Польша тоже отходит к России; Шлезвиг-Голштиния и Кильский канал больше не будут германскими; все южногерманские государства становятся австрийскими и ни одно германское государство не остается под властью Пруссии; Гогенцортлерны устраняются; германский флот или то, что от него останется, достается Великобритании; а германские колонии пойдут тем из союзников, которые не удовлетворяются тем, что им досталось».

Вы думаете, что Пэдж сопровождает этот перечень требований замечанием о явной его нелепости—и несправедливости? Ничего подобного: дальше идут комплименты «непобедимой расе» т. е. все тем же англичанам 1.

Хаус вел более деловые разговоры и получал свою информацию из более авторитетного источника (характерно, что Пэджа к интимным разговорам Хауса с Греем, Асквитом и т. д. —не привлекали), но его отношение к антантовскому империализму было не иное. В одном из трех разговоров, где Грей беседовал с «полковником» как с одним из членов английского кабинета (февраль 1915 г.), английский министр высказывал мнение, что «Россия может быть удовлетворена Константинополем, и мы обсуждали это довольно подробно». Ровно год спустя Хаус настолько привык к подобным занятиям, что даже шутил по их поводу. «Мы весело делили Турцию как в Азии, так и в Европе». Против передачи Константинополя России возражал не американец, но английские коллеги Грея—Ллойд-Джордж и Бальфур. Идя навстречу их желаниям, Хаус предложил интернационализацию турецкой столицы: что самих турок никто не собирается об этом спрашивать, разумелось само собою. А еще год спустя привык к этому занятию и Вильсон. 3 января 1917 г. у него был разговор с Хаусом, где оба друга соглашались, что «европейская Турция должна перестать существовать» и что «должно быть сделано что-то для удовлетворения прав (?) России на теплый морской порт. Если этого не сделать, останется обида, которая со временем может повести к новой войне». О Константинополе прямо предпочитали уже не говорить, ибо ясно было, что великобританские друзья в этом вопросе между собою не вполне согласны2.

Повторим еще раз: если итти от симпатий правителей, вопрос нужно ставить не о том, почему Соединенные штаты вмешались

********************************

1 Page, удешевл. изд., I, р. 340.

205

в войну в 1917 г., а о том, почему они не сделали этого гораздо раньше. Ибо настоящая, не номинальная, дипломатия Штатов, воплощавшаяся в Хаусе и Пэдже, была душою и телом на стороне Антанты уже в 1914 г. (по существу дела даже ранее, как мы увидим дальше). Объективные условия, определившие извилистый путь американской внешней политики за эти годы—и объективные результаты, которые давала эта политика,—мы рассмотрим в следующем очерке. Были силы и обстоятельства сильнее всех Хаусов—одного антанто-угодничества этих последних было мало. Но одной силы, субъективного порядка, можно коснуться уже сейчас. Американские массы и даже большая часть американской буржуазии питали непобедимое отвращение к вмешательству Америки в европейскую бойню. В июле 1915 г., как раз тогда, когда Пэдж мечтал о том, как бы хорошо было утопить еще одну «Лузитанию», Хаус должен был объяснять Грею: «Страна продолжает быть настроенной определенно против войны, и я серьезно сомневаюсь, нашел ли бы президент прочную поддержку конгресса, если бы он прибег к решительным мерам—разве что немцы выведут нас из границ терпения» (письмо от 8 июля 1915 г.). «Сэр Эдуард (Грей) и вы не знаете истинного положения здесь»,—писал он немного позже Пэджу.

«Я его сам не знал, пока не вернулся (из Европы) и не начал измерять его. Девяносто процентов нашего народа не желают, чтобы президент впутал нас в войну» (письмо от 4 августа).

«К западу от Миссисипи и югу от Охайо,—комментирует эти письма автор биографии Хауса,—в трех четвертях страны ни война, ни наша ссора с Германией (из-за подводной блокады) не вызвали сочувствия. Люди наживали деньги. Даже на востоке, ближайшем к театру конфликта и более враждебном к Германии, оставалось до известной степени правильным наблюдением Хауса; я замечаю, что наиболее воинственные люди у нас—это старики и иногда женщины».

Настроение менялось туго. В мае 1916 г. Хаус должен был писать Грею:

«Здесь все растут требования к президенту, чтобы он как-нибудь положил конец войне. Растет впечатление, что союзники больше интересуются тем, чтобы наказать Германию, нежели тем, чтобы создать такие условия, которые кажутся желательными общественному мнению нейтральных стран. Это настроение усилится, если Германия прекратит нелегальные действия своих подводных лодок».

Это настроение продолжало держаться даже накануне войны, в феврале 1917 г.

«Приходил Дюрант, глава General Motors Company,—записывает в этом месяце Хаус,—с выражением надежды, что президент спасет нас от войны. Он только что вернулся с Дальнего Запада и уверяет, что между Нью-Йорком и Калифорнией он встретил только одного человека, настроенного воинственно. Он думает, что мы все сидим на вулкане и что война может послужить поводом к извержению».

Немалого труда стоило втянуть народ, Соединенных штатов в войну—и понятно, почему Вильсон не имел на это духа, пока вто-

206
ричные выборы его как президента были еще впереди. Только перевалив за выборы 1916 г. (когда кандидатура Вильсона шла под лозунгом: «Он спасет нас от войны»!) и имея перед собою еще четыре года власти—притом в последний раз: третьи выборы в президенты одного и того же человека не допускаются американской конституцией— Вильсон нашел в себе решимость твердо пойти за своим другом, и сам этот друг признал, что по части одурачения масс сделано достаточно. Из поездок Хауса в Европе хоть что-нибудь вышло: достаточное количество наивных людей приобрело уверенность, что американским правительством «сделано все», чтобы восстановить мир и справедливость. Надо было и этим пользоваться.

«Историк-марксист» 1930 г., т. XIII