"Место встречи..." и "Эра милосердия" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...
"Место встречи..." и "Эра милосердия" (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...
Пришло время сравнить кульминационную сцену всей детективной истории - разговор Шарапова с горбуном в том виде, в котором эта сцена была задумана братьями Вайнерами изначально и в том виде, в котором её изобразил Говорухин.
Разница есть. В фильме сами разбойнички выглядят куда пристойнее, значительнее, солиднее. Во всяком случае, они не вызывают отвращения, они кажутся "стороной конфликта".
В книге бандиты омерзительны. Каждый по отдельности и все вместе - омерзительны.
В фильме Шарапов полностью "художественно перевоплощается" в жалкого червяка, в "Недопромокашку" с узким кругозором, с ограниченным набором понятий, с бесконечным страхом за собственную жизнь. Он и слезу пускает, он и сын выдающегося жулика, и кабацкий лабух, и "Мурку" уродам играет, предвосхищая православно-монархический подвиг госпожи Поклонской.
В книге Владимир Шарапов внутренне абсолютно спокоен и действует рационально, обдуманно. Даже после того, как Шарапов узнаёт в одном из бандитов своего старого знакомого Левченко, ему быстро удаётся подавить страх. Шарапов чувствует своё интеллектуальное превосходство над бандитами. Он презирает их и ненавидит даже и в самые острые моменты разговора. Он не рассчитывает уцелеть (бандиты его не раскусили, но и рисковать они не станут). А, узнав в одном из бандитов своего фронтового товарища Левченко, Шарапов и вовсе теряет надежду на благополучный (лично для него, Шарапова) исход операции. а посему и заботит его больше всего стремление умереть достойно. Хотя, при этом, свою легенду он отрабатывает до конца и ухитряется заставить бандитов принять "инструкции Фокса".
Очень интересно, что узнав о планах Сидоренко-Шарапова по хозяйственному обзаведению, горбун величает его "кулацкой мордой". Вероятно, это следует рассматривать как ироническое перетолкование рассказа А.М. Горького "Челкаш". А вот в фильме жалкий молодой человек с поцарапанным лицом мечтает о поездке с "Лёлей" в Кисловодск. Оно и понятно. Приближалась новая эпоха, в которой никаких кулаков сразу не стало, а возникли "справные мужики", "хлеборобы". И, естественно, один обаятельный киногерой никак уже не мог назвать другого обаятельного киногероя "кулацкой мордой".
Табличка на двери кабинета Жеглова. Экспонат Одесского музея кино
_____________________
- Давай, Лошак, веди его, - сказал Чугунная Рожа шоферу. - Я огляжусь, не рыскают ли окрест лягавые...
Лошак подтолкнул меня в спину, не сильно, но вполне чувствительно, и я сказал ему:
- Не пихайся, гад!..
А впереди пошла Аня. Она шла через темные сени и длинный кривой коридорчик уверенно - не впервой ей здесь бывать. Она дернула на себя обитую мешковиной дверь, и свет из-под морковно-желтого абажура плеснул в глаза, ослепил после темноты.
Прищурясь, я стоял у порога, и билась во мне судорожно мысль, что если хоть один муровец вошел в их логово, то, значит, конец им пришел. Даже если я отсюда не выйду, а выволокут меня за ноги, тоже счет будет неплохой, коли шофера Есина уже застрелил Жеглов, Фокс сидит у нас и здесь их набилось пятеро. Я бодрил себя этими мыслями, чтобы вернулась хоть немного ко мне уверенность, и все время мысленно повторял про себя главное разведческое заклятие - "семи смертям не бывать", - и осматривал их в это же время, медленно обводя взглядом банду, и делал это не скрываясь, поскольку и они все смотрели на меня с откровенным интересом.
Вот он, карлик. Не карлик, собственно, он горбун, истерханный, поношенный мужичонка, с тестяным плоским лицом, в вельветовой толстовке и валенках. На коленях у него устроился белоснежный кролик с алыми глазами и красной точкой носа.
И здесь же старый мой знакомый - малокопеечка. Кепку свою замечательную он уже снял и сидит за столом, очень гордый, довольный собой, щерится острыми мышиными зубами.
- Что ты лыбишься, как параша? - сказал я ему. - Дурак ты! Был бы на моем месте мусор, ты бы уже полдня на нарах куковал! Я тебя, придурка, еще в кино срисовал, как ты вокруг меня сшивался...
Он выскочил из-за стола, заорал, слюной забрызгал, длинно и нескладно стал ругаться матом, размахивая руками у меня перед носом.
- Да не шуми ты, у меня слух хороший! - сказал я ему. - И слюни подбери, мне после тебя без полотенца не утереться...
И горбун наконец раздвинул тонкие змеистые губы:
- Сядь, Промокашка, на место. Не мелькай... - И этот противный воренок сразу же выполнил его команду.
Лошак прямо от двери прошел к столу и сразу же, не обращая внимания на остальных, стал хватать со стола куски и жадно, давясь, жрать. Пожевал, пожевал, налил из бутылки стакан водки, залпом хлобыстнул и снова вгрызся в еду, как собака, - желваки комьями прыгали за ушами.
Вошел в комнату Чугунная Рожа - не знаю, как его звали, но мне он больше нравился под таким названием. Он уселся верхом на стул и тоже стал меня разглядывать. А я все еще стоял у порога и думал о том, как бы я с ними со всеми здесь разобрался, будь у меня в руке автомат мой ППШ, и еще бы хорошо пару лимонок. Они ведь такие сильные и смелые, когда против них безоружный или если их всемеро больше. Ах как бы хорошо было: гранату на стол, сам на пол, за буфет, и длинной очередью снизу вверх, с боку на бок!
Я бы и Аню их распрекрасную не пожалел - такая же сволочь, бандитка, как они все. Это через нее сбывали они на пункте питания награбленное продовольствие! Десятки тысяч наворовала вместе с ними, а кольцо с убитой женщины на палец нацепила. Она в углу около буфета стояла, обнимала она себя руками за плечи - так трясло ее. Посмотрел я на нее и увидел, что кольца на пальце нет, и от этого чуть не заорал: значит, поверила, зацепил я ее, гадину!
Слева от горбуна сидел высокий красивый парень, держа в руках гитару.
Один глаз у него был совершенно неподвижен, и, присматриваясь к его ровному недвижному блеску, нагонял, что он у него стеклянный, и помимо воли в башке уже крутились какие-то неподвластные мне колесики и винтики, услужливо напоминая строчку из сводки-ориентировки: "Разыскивается особо опасный преступник, рецидивист, убийца - Тягунов Алексей Диомидович... Особые приметы - стеклянный протез глазного яблока, цвет - ярко-синий..."
И спиной ко мне в торце стола сидел еще один бандюга, плечистый, с красным стриженым затылком. Он мельком посмотрел на меня, когда мы только ввалились, и отвернулся, а я его сослепу, с темноты, и не разглядел. А он, видимо, особого интереса ко мне не имел, сидел, курил самокрутку, плечами метровыми пошевеливал.
Долго смотрел на меня горбун, потом засмеялся дробненько, будто застежку "молнию" на губах развернул:
- Ну что ж, здравствуй, мил человек. Садись к столу, поснедай с нами, гостем будешь... - И сам кролика за ушами почесывает, а тот от удовольствия жмурится и гудит, как чайник.
- В гости по своей воле ходят, а не силком тягают, пушкой не заталкивают, - сказал я недовольно; мне к ним ластиться нечего было, с ласкового теля уголовник две шкуры снять постарается.
- Это верно, - хмыкнул горбун. - Правда, если я в гости зову, ко мне на всех четырех поспешают. И ты садись за стол, мы с тобой выпьем, закусим, про дела наши скорбные покалякаем.
Сел я за стол - тут уж чем подкормиться было! Как в ресторане "Савой", бумажные цветочки на косточку не надевали, но шмат мяса жареного на блюде лежал - килограмма четыре. Капуста квашеная, маслята маринованные, картошка печеная, селедка зал<о>м - да чего там только не было! Получше нашего питание у бандитов....
***
- ...Выпьешь? - спросил горбун.
- Нальете - выпью.
- Клаша! - не поднимая голоса, позвал горбун.
Из двери в соседнюю комнату появилась мордатая крепкая старуха. Она поставила на стол еще три бутылки водки, отошла чуть в сторону, прислонилась спиной к стене и тоже уставилась на меня, и взгляд у нее был вполне поганый, тяжелый, вурдалачий глаз положила она на меня и смотрела не мигая мне в рот. {В фильме Клаша трансформировалась в романтическую подругу главного бандита, в ту, которая "сердцем видит". - М.З.} Хорошая компания здесь собралась, что и говорить! Да жаловаться не приходится, я ведь к ним сам сюда рвался...
- За что же мы выпьем? - спросил горбун.
- А за что хотите, мне бы только стакан полный...
- За здоровье твое пить глупо - тебе ведь больше не понадобится здоровье хорошее...
- Это чего так?
- А есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок! - ласково сказал горбун и смигнул дважды красными веками. - Дурилка ты кардонный, кого обмануть хотел? Мы себе сразу прикинули, что должен быть ты мусором...
Я развел руками, пожал плечами, сердечно ответил ему:
- Тогда за твое здоровье давай выпьем! Ты, видать, два века себе жизни намерил...
Он беззвучно засмеялся, он все время так усмехался - тихо, будто шепотом он смеялся, чтобы другие его смеха не услышали. И в смехе открывал он свои белые больные десны и неровные зубы, обросшие рыхлыми камнями, пористыми, коричневыми, как дно чайника:
- Никак, ты мне грозишься, мусорок? - спросил он тихо.
- Чем же это я тебе угрожу, когда вокруг тебя кодла? С пушками и перьями вдодачу? От меня тут за минуту ремешок да подметки останутся...
- А дружки твои из МУРа-то где же? Они-то что же тебе не подсобят?
Я посидел молча, глядя в пол, потом медленно сказал:
- Слушай, папаша, мне аккурат вчера, об этом же время, твой дружок Фокс сказал замечательные слова. Не знаю, конечно, про что он там думал, мне не разобъяснял, но он вот что сказал: самая, говорит, дорогая вещь на земле - это глупость. Потому как за нее всего дороже приходится платить...
- Это ты к чему? - все так же ласково и тихо спросил горбун.
- А к тому, что мне моя глупость по самой дорогой цене достанется. Да-а, глупость и жадность. Больно уж захотелось легко деньжат срубить, вот вы меня ими, чувствую, досыта накормите...
Взял свой стакан и выпил до дна. Закусил капустой квашеной, взглянул на горбуна, а он молча заходится своим мертвым смехом.
- Правильно делаешь, мент, гони ее прочь, тугу-печаль. Ты не бойся, мы тебя зарежем совсем не больно. Чик - и ты уже на небесах!
- Стоило через весь город меня за этим таскать...
- А ты что, торопишься?
- Я могу еще лет пятьдесят подождать.
- А мы не можем, потому тебя сюда и приволокли. И если не захочешь принять смерть жуткую, лютую, расскажешь нам, что вы, мусора, там с Фоксом удумали делать...
Вылегли вперед коричневые рыхлые зубы, сильнее побелели десны, и полыхали злобой его бесцветные глаза мучителя. Черт с ними, пока грозятся, не убьют. Убивать будут внезапно, по-воровски.
Обвел их всех взглядом - все они сидели, вперившись в меня, как волки в подранка, - и почему-то первый раз безнадежность пала на сердце холодом праха и отчаяния. Они меня не раскололи, я в этом был просто уверен, но и рисковать не станут.
- Оставлю я вам адрес... Бросьте матери записочку откуда-нибудь... потом... Что так, мол, и так... умер ваш сын... не ждите зря... Это уж сделайте, помилосердствуйте... как-никак зла я вам не совершил... Потом хоть поймете...
- А ты в Москве живешь? - спросил горбун.
- Нет. Ярославская область, Кожиновский район, деревня Бугры, совхоз "Знаменский"...
- Так ты что, деревенский? - удивился горбун, а все остальные молчали как проклятые.
- Какой я деревенский! Но у меня стокилометровая зона - прописки не дают, вот я там и проедаюсь шофером в совхозе...
- А документы у тебя есть?
- У меня теперь всех документов - одна бумажка. - Я достал из гимнастерки справку об освобождении с изменением меры пресечения.
Горбун поднес ее близко к глазам, прочитал вслух:
- "...Сидоренко Владимир Иванович... изменить меру пресечения на подписку о невыезде..." Так у вас там на Петровке целая канцелярия для тебя такие справочки шлепает, - хмыкнул он.
- Чем богаты, тем и рады. Больше все равно у меня ничего нет, - развел я руками.
- А ты как к Фоксу попал? - спросил он миролюбиво, и снова забрезжил тоненький лучик надежды.
- Это его три дня назад ко мне в камеру бросили...
- Ну, а ты там что делал?
- Да ни за что меня там неделю продержали. Я с картошкой приехал - грузовик пригнал в ОРС завода "Борец", у них с нашим совхозом договор есть, - разгрузил картошку и собрался уже назад ехать, а на Сущевском валу ЗИС-101 выкатывает на красный свет и на полном ходу в меня - шарах! Меня самого осколками исполосовало, а они там, в легковой-то, конечно, в кашу. А пассажир - какая-то шишка на ровном месте! Ну конечно, сразу здесь орудовцы, из ГАИ хмыри болотные понаехали, на "виллисе" пригнал подполковник милицейский - шухер, крик до небес! И все на меня тянут! Я прошу свидетелей записать, которые видели, что это он сам в меня на красный свет врубил, а они все хотят носилки с пассажиром тащить. Ясное дело, одна шатия! Хорошо хоть, сыскались тут какие-то доброхоты, адреса свои дали, телефоны. А меня везут на Мещанку - там у них городское ГАИ, - свидетельствуют, проверяют, не пьяный ли я. А у меня с утра маковой росины во рту не было.
Я прервался на мгновение и увидел, что слушают они меня с интересом, и вознес я снова хвалу Жеглову, который начисто отмел предложения о любой уголовщине в моей легенде. А горбун сидел совершенно неподвижно, поджав ножки под себя, и глядел на меня в упор. Только кролик кряхтел и шевелился у него на коленях.
- ...Ну, составляют протокол, заполняют анкет дошло до того места, что был я судимый и зона у меня стокилометровая, так они прямо взъелись: надо, мол, еще выяснить, не было ли у тебя умысла на теракт!.. {Эпоха была тоталитарная, гомофобская, невинных водителей с судимостями так и норовили записать в террористы. - М.З.}
Хорошо, кабы бандиты проверили мои слова и съездили на Мещанку - там открыто во дворе стоит ЗИС-5 с ярославским номером и разбитой кабиной, и на посту службу несет словоохотливый милиционер, который без утайки всем желающим рассказывает об аварии на Сущевском...
- Окунули меня, значит, в камеру, в предвариловку, и сижу я там неделю, парюсь, и следователь из меня кишки мотает, хотя от допроса к допросу все тишает он помаленьку, пока не объявляет мне позавчера: экспертиза установила, что водитель легковой машины ЗИС-101 был в сильном опьянении. Будто оно не в тот же вечер установилось, а через неделю только.
Правда, мне Евгений Петрович еще третьего дня сказал: дело твое чистое, на волю скоро выскочишь, нет у них против тебя ничего, иначе одними очняками уже замордовали бы... {Вайнеры не знали, что тоталитарные коммунистические фальсификаторы устраивают подследственным очные ставки исключительно с платными агентами. А почему они этого не знали? А они не читали жития новомучеников, сочинённые благочестивыми антисоветчиками уже в посттоталитарное время. - М.З}
- Добрый у тебя был советчик, - кивнул горбун и быстро спросил: - А что же это тебе Фокс так поверил?
- Наверное, понравился я ему. А скорее всего, другого выхода у него не было. Да и показался он мне за эти дни мужиком рисковым. Я, говорит, игрок по своей натуре, мне, говорит, жизнь без риска - как еда без соли...
- Дорисковался, гаденыш! Предупреждал я его, что бабы и кабаки доведут до цугундера, - сквозь зубы пробормотал горбун...
- Зря вы так про него... - попробовала вступиться Аня, но горбун только глазом зыркнул в ее сторону:
- Цыц! Давай, Володя, дальше...
Ага, значит, я у него уже Володя! Ах, закрепиться бы на этом пятачке, чуточку окопаться бы на этом малюсеньком плацдарме...
- Ты, Володя, скажи нам, за что же власти наши бессовестные тебе зону-сотку определили и судили тебя ранее за что?
- В сорок третьем за Днепром комиссовали меня после двух ранений. - Я для убедительности расстегнул ремень и задрал гимнастерку, показывая свои красно-синие шрамы на спине и на груди. - Вторая группа инвалидности.
Оклемался я маленько и здесь, в Москве, устроился шоферить на грузовик. На автобазу речного пароходства. Тут меня как-то у Белорусского вокзала останавливает какой-то лейтенант: мол, подкалымить хочешь? Кто ж не хочет! На два часа делов - пятьсот рублей в зубы. Поехали мы с ним на пивзавод Бадаева, он мне велит на проходной путевой лист показать - все, мол, договорено. Выкатывают грузчики две бочки пива - и ко мне в кузов. Отвез я их на Краснопресненскую сортировку и помог сгрузить. А через неделю ночью являются за мной архангелы - хоп за рога и в стойло! В ОБХСС на Петровке спрашивают: вы куда дели с сообщником пиво? С каким, спрашиваю, сообщником? А который по липовой накладной две бочки пива вывез, говорят мне. Я туда-сюда, клянусь, божусь, говорю им про лейтенанта, описываю его - высокий такой, с усиками и ожогами на лице. В трибунал меня - четыре года с конфискацией...
- Совсем ты, выходит, невинный? - спросил горбун.
- Выходит! Я когда Фоксу в камере рассказал, он полдня хохотал, за живот держался. Оказывается, знает он того лейтенанта - кличка ему Жженый, и не лейтенант он, а мошенник...
Горбун быстро глянул на убийцу Тягунова, тот еле заметно кивнул головой, и я почувствовал, как меня поднимает волна успеха: аферист Коровин, по кличке Жженый, сидел в потьминских лагерях и опровергнуть разработанную Жегловым легенду не мог. И случай Жеглов подобрал фактический, они могли знать о нем.
Горбун налил мне в стакан водки, а себе какого-то мутного настоя из маленького графинчика. Милостиво кивнул другим - и вся банда рванулась к стаканам. Налили, подняли и чокнулись без тоста. И тут я увидел, что ко мне со стаканом тянется бандит, который сидел в торце стола - сначала спиной ко мне, а потом все время он как-то так избочивался, что голова его оставалась в тени. А тут он наклонился над столом, протянул ко мне свой стакан и сказал медленно:
- Ну что, за счастье выпьем?..
Его лицо было в одном метре от меня, и ничего больше я не замечал вокруг, только сердце оторвалось и упало тяжелым мокрым камнем куда-то в низ живота, и билось оно там глухими, редкими, больными ударами, и каждый удар вышибал из меня душу, каждый удар тупо отдавался в заклинившем, насмерть перепуганном мозгу, и в горле застрял крик ужаса, и только одно я знал наверняка: все пропало, безвозвратно, непоправимо пропало, и даже смерть моя в этом вонючем притоне никому ничего не даст - все пропало. И мне пришел конец...
Чокнулся я с ним, и сил не хватило отвести в сторону глаза; я так и смотрел на него, потому что ничего нет страшнее этого - увидеть лицом к лицу человека, от которого ты должен сейчас принять смерть.
Поднял стакан - рукой свинцовой, негнущейся - и выпил его до дна.
Напротив меня сидел Левченко. Штрафник Левченко. Из моей роты...
...Штрафник Левченко, из моей роты. С него должны были снять судимость посмертно, потому что он погиб в санитарном поезде, когда их разбомбили под Брестом. До этого его тяжело ранило в рейде через Вислу, мы плавали туда вместе - Сашка Колобков, я и Левченко. Ему тогда в спину попал осколок мины, и он выпал из лодки у самого берега... Значит, не погиб. И вернулся к старым делам. И уже час слушает, как я тут выламываюсь...
- Что ж ты замолчал? Рассказывай дальше... - сказал горбун. Я снова подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел установить среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без его разрешения никто рта не открыл.
- Папаша, можно я поем маленько? - вяло спросил я. - После казенных харчей на твой достаток смотреть больно...
- Поешь, поешь, - согласился он. - Ночь у нас большая...
Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой и ручкой пистолета, были тоже неплохие люди - для своих товарищей, для своих семей. А для нас они были враги, и, конечно, мы им врезали от души, не задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже через бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с ним оба русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда, чтобы, как и тогда, год назад, взять его самого и дружков его "языками", я пришел взять их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом, и он хорошо знал фронтовой закон - уйти за линию фронта назад он мне не даст. Смешно, но, увидев именно Левченко, я ощутил впервые по-настоящему, что между мной, Жегловым, Пасюком, Колей, всеми нашими ребятами, и ими, всей этой смрадной бандой, их дружками, подельщиками, соучастниками, укрывателями, всеми, кого мы называем преступным элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее ужасными, неумолимыми законами - с убитыми, ранеными и пленными.
Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они - те, кто доживет до победы, - станут какими-то образцовыми гражданами. Но все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив жизнь вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и стыдухе. Ну что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты Шарапов, бандит Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов - старший лейтенант милиции...
Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба - падет на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера "студера" Есина.
Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня, сидел он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и не касалось мое присутствие здесь и молчал он все время. Он молчал! Он молчал!
Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый же миг - мы ведь всего-то год не виделись!
Он ведь не может так все время молчать - он-то понимает, что мой приход сюда - конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает, что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в сентябре сорок четвертого принял командование их штрафной ротой под Ковелем!
Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И тогда он встанет и обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит?
А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять нет смысла. Что же делать?
- Машину-то хорошо водишь? - спросил меня горбун.
- Ничего, не жаловались...
- На фронте ты где служил? Шоферил?
- Два года просидел за баранкой, - сказал я с усилием, чувствуя, как язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и не захмелел нисколько - обстановочка сильно бодрила. Что же делать? Что делать?
Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на фронте в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу - я бы ведь не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег? Или пошел бы на прорыв?
Пропади ты пропадом, Левченко! Нет мне пути назад!
- В автобате 144-й бригады тяжелой артиллерии служил. Две медали имел - при судимости отобрали, - сказал я твердо.
Полыхая весь от ярости, думал я про себя: пускай он, гадина, скажет им, что не служил я в автобате шофером, а вместе с ним плавал через Вислу за "языками", пусть он им, паскуда, скажет, что я сорок два раза ходил за линию фронта и не две у меня отобранные медали, а семь - за Москву, за Сталинград, "За отвагу", "За боевые заслуги", за Варшаву, за Берлин, за Победу! Скажи им, уголовная рожа, про две мои Звездочки, про "Отечественную войну", про мое "Красное Знамя", поведай им, сука, про пять моих ран и расскажи заодно про надпись мою на рейхстаге! И про моих товарищей, которые не дошли до рейхстага, и про живых моих друзей, которых ты не видел, но которые и после меня придут сюда и с корнем вырвут, испепелят ваше крысиное гнездовье...
А Левченко не смотрел на меня. И молчал.
- А не говорил Фокс про дружка своего? - спросил горбун.
- Убили менты дружка его, - сказал я. - Застрелили, значит...
- Где ж случилось это?
- Не знаю, я там не был, а Фокс не говорил. Сказал только, что по глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. Без мучений кончился, сразу же помер. Он еще сказал, что так, может, и лучше, раненый человек слабый, его на уговор легче взять...
Обвел я их взглядом - интересно мне было, как они прореагируют на весть о смерти Есина, все-таки им он был свой человек. А они никак не отреагировали - то ли горбун дисциплину такую здесь навел, то ли им наплевать было на Есина. Застрелили - застрелили, и черт с ним.
Все жрал, никак остановиться не мог Лошак. Убийца Тягунов, не обращая на нас внимания, сам с собой карточные фокусы разыгрывал. Чугунная Рожа приладился за столом оружие чистить: пушка у него была хорошая - револьвер "лефоше", я такой уже видел, хитрая это штука, в ней помимо ствола есть нож, а ручкой как кастетом можно работать. Аня сидела, сгорбившись, постарев сразу, и тоненько дрожали у нее ноздри, и пальцы тряслись, и я подумал, что она, наверное, кокаином балуется. Бабка-вурдалачка недвижимо подпирала стену и неотрывно на меня глазела, а Промокашка брал из вазочки куски сахару, клал их на ладонь и ловким щелчком забрасывал в рот, и, когда он ловил белые куски вытянутыми губами, походил он сильно на дрессированную дворнягу. А горбун гладил своего кролика, поглядывал на меня красными глазками. И только Левченко как будто здесь отсутствовал.
- А что же нам велел передать Фокс? - вступил в игру горбун.
- Вам он ничего не велел мне передавать. Он мне посулил денег, если я разыщу его бабу и скажу ей, что надо делать. А уж это ее усмотрение - меня сюда заволакивать...
- И что же надо делать? Что тебе Фокс сказал?
- Спасать его он велел.
- Как же это я его СПАСУ? Петровку на приступ брать пойду?
- Этого я не знаю. Я только могу сказать, что он задумал.
- Ну-ну, говори...
- Вчера вечером он следователю сказал, что хочет сознаться в ограблении магазина, где сторожа стукнули...
- Зачем?
- По закону его должны - так Фокс говорит - вывезти на место преступления, чтобы он там показал, как все происходило. Поскольку он ни на что больше не колется, они сразу же ухватились за его признание - им там все, мол, надо задокументировать, снять его на фотографии, чтобы он потом не вздумал отказаться... При нем же по телефону договорились на завтра.
- Ну, это я понял - дальше-то что?
- А дальше он такое суждение имел: пока он на Петровке, повезет его не тюремный конвой, а опер-группа со следователем. И на месте их там должно быть три-четыре человека, ну, пять от силы, не больше. Магазин для такого дела обязательно закроют. Это для вас сигнал будет - как среди дня запрут магазин, значит, должны и его привезти туда вскоре. Он мне сказал, что продумал все до тонкости, каждую детальку обмозговал...
- Он, гад, лучше бы раньше мозговал, как псам в руки не даваться, - буркнул сердито горбун.
- Это я не знаю, я говорю то, чего он мне велел передать. Значит, план у него такой: введут его магазин и дверь изнутри прикроют, а вы в это время тем же макаром, что в прошлый раз, войдете через подвал в подсобку. Машина должна на пустыре за магазин отчалиться. Когда он с операми спустится в подсобку, вы их там всех переколете и спокойно черным ходом наружу выйдете.
Вот и вся его задумка. Сил, он сказал, наверняка хватит, потому что главное в этом деле - неожиданность...
Тишина наступила гробовая, и я даже забыл на минуту про Левченко, а ведь я его вместе со всеми приглашал в засаду - на смерть. И он-то с моим планом вряд ли согласится. Но это от меня уже не зависело, я сделал все, что мог.
Все молчали и смотрели на горбуна, и мгновения эти были бесконечны.
- Толково придумано, - сказал наконец убийца Тягунов. Ему, наверное, казалось несложным заколоть трех-четырех оперативников.
- "Толково! Толково"! - заорал, передразнивая его, горбун, и белые десны его обнажились в жутком оскале. - У них тоже пушки имеются! Половину наших укокать там могут...
- Риск - благородное дело, - спокойно сказал Тягунов. - Нас ведь где-то обязательно укокают...
- Типун тебе на язык, холера одноглазая! - крикнул горбун. - Перекокают от глупости вашей! Кабы слушали меня, дуроломы безмозглые, жили бы как у Христа за пазухой!
Потом он повернулся ко мне и спросил раздраженно:
- А больше тебе Фокс ничего не говорил?
- Больше ничего. Только Ане велел передать, чтобы она сказала: он за всю компанию хомут на себя надевать не желает, ему вышака брать на одного скучно. Если не захотят его отбить, он с себя чалму сымет - всех отдаст...
- Н-да, н-да, хорошие делишки пошли, - забарабанил горбун сухими костистыми пальцами по столу, и дробь его звучала тревогой. Потом повернулся к банде: - Ну что, какие есть мнения, господа хорошие?
Аня сразу сказала:
- Вы просто обязаны спасти его...
- Ты-то помолчи! Ты под пули-то ментов, чай, не полезешь.
- Это не женское дело! А свое дело я лучше вас делала, все денежки через меня к вам прибежали! - она кричала в голос, на истерике, судорожно рвались крылья носа, посинело лицо. - И такой же голос, как все, имею!..
- А у нас тут не избирательный участок! - стукнул по столу горбун. - И не собрание. Я вопросы решаю не голосованием, я хочу всех послушать - может, мыслишку кто-нибудь подходящую подбросит...
Чугунная Рожа показал на меня рукой:
- Его убрать отсюда надо - не верю я ему...
Горбун быстро глянул на меня, помотал головой:
- Пускай сидит - безразлично это. Мне хоть жаль его, но не в свое дело он встрял. Один у него только шанс...
Я ему зло сказал:
- Пожалела глупая чушка, когда поросенка своего сожрала.
- Цыц! - прикрикнул он на меня. - Ты сиди, помалкивай...
Убийца Тягунов взял с дивана гитару, перебрал струны, пропел вполголоса:
Воровка никогда не станет прачкой,
А жулик не подставит финке грудь.
Эх, грязной тачкой рук не пачкай -
Это дело перекурим как-нибудь...
Все ждали, что он скажет, а он налил полстакана водки, выпил, сморщился, закусывать не стал, бормотнул быстро:
- Мне один хрен! Хотите - пойдем резать мусоров, хотите - завтра же разбежимся, на дно ляжем...
- Тебе-то один хрен, нишкнул - и нет тебя! А я? Куда нажитое дену?
И старуха-вурдалачка согласно ему закивала, и по морде ее противной я видел: если бы взяли ее, то и она бы с охотой пошла нас резать.
Лошак оторвался от жратвы, поднял грязную кудлатую голову:
- Пропадет Фокс, жалко. От него мы еще пользу могли бы поиметь. Да и коли он расколется, мы тута заскучаем...
- Ты потому смелый, что думаешь в кабине отсидеться, нас дожидаясь, пока мы там с мусорами душиться будем, - сказал горбун. - Не рассчитывай: с нами в подвал пойдешь, коли решимся...
- Без водилы не боишься остаться? - спросил Лошак. - Есина-то больше нету, чпокнули его менты...
- Не боюсь, - ядовито ухмыльнулся горбун. - В крайнем случае, я вон его за баранку посажу... - И показал длинной корявой рукой на меня.
- Ага, - сказал Чугунная Рожа. - Он тебя привезет на Петровку...
- Кончайте базар! - вдруг сказал Левченко, и сердце у меня бешено замолотило - началось! Левченко помолчал и сказал:
- Надо идти Фокса вынимать с кичи. Если не вызволим его, тогда и нам всем кранты пришли!..
И снова отодвинулся в тень.
Не мог я понять, что он себе думает, да и горбун не дал мне времени, потому что сказал:
- Я вот что решаю - мы тебя с собой возьмем...
- Зачем? - привстал я на стуле.
- Затем. Допустим, ты мусор - мы тебя если сейчас прирежем, ничего не получим. А возьмем с собой - получим. Коли приведешь нас в засаду, мы тебя первого начнем в куски рвать. У вас ведь какой был план, если ты, конечно, мусор? Ты нам тут песни свои споешь, и мы тебя отпустим, чтобы ты начальству доложился, как нас обхитрил...
- Да что мне с вами хитрить? В гробу я ваши дела видел...
- Знаем, знаем, ты нам лазаря не пой. Только обхитрить меня кишка еще тонка. Я тебя с собой возьму в магазин, и, как первого опера увидим, сразу начнем тебя резать, ломтями настругаем, падаль...
Это был для меня действительно непредвиденный поворот. И заканчивался он тупиком - оттуда мне уже наверняка выхода не было.
- Тогда режь меня в клочья сейчас! - сказал я ему. - Никуда я с вами не пойду! Нечего мне там делать...
- А-а! - протянул горбун. - Вот это уже теплее...
- Теплее, горячее - мне наплевать! Только ты подумай, с какой мне стати туда соваться? Ну, у вас там дело - дружка выручаете, вместе картишки раскинули, теперь пора колоду сымать. А я-то с какой стати туда сунусь? Вы себе лихим делом карманы набили, завтра рисканете - и, коли выгорит, вы и на свободе, и при деньжищах. А я за что на пули милицейские полезу? За пять тысяч ваших паршивых?
- А что же ты соглашался, если они такие паршивые?
- Так я на что соглашался? Передать записку и обсказать, как там и что у Фокса. А под пули либо под смертную казнь я не согласный. Уж лучше вы меня убивайте, - может, матери какую-то пенсию за меня положат, чем вот так, за бесплатно, против власти...
- А если не за бесплатно? - с усмешкой глянул на меня горбун.
Я долго бубнил себе под нос, потом выдавил:
- Несерьезный это разговор. Если всерьез говоришь, ты скажи мне цену, условия скажи - что делать придется; я же ведь не козел - ходить за тобой на веревке...
- У тебя сейчас одно дело - живым уйти отсюда. И за это дело ты будешь стараться на совесть...
- Не буду, - сказал я тихо и дернул с силой гимнастерку на груди. - На, режь - сроду никому не был бобиком и перед тобой плясать не стану. Что вы меня мытарите? Что душу из меня рвете? "Зарежем, задушим, убьем"... Вы мне не верите - ваше право! Но вы меня на враках не словили, а я-то вижу уже: нет у вас людской совести, и слова железного блатного нету! Мне что Фокс говорил? Так вы хоть за друга своего мазу держите!
- Когда тебя на враках мы словим, поздно уже будет, - горестно кивнул горбатый, и мне показалось, что начал он колебаться.
- Ну подумайте головой своей сами, вы же не только лихостью проживаетесь, но и хитростью, наверное...
- Об чем же нам думать? - сказал Чугунная Рожа, глядя на меня с ненавистью.
- Ну был бы я сука, у ментов на откупе, и велели бы они мне бабке звонить, Аню искать, так разве дали бы они мне к вам сюда свалиться? Там бы на Банковском похватали бы и ее, и этих двух обормотов, а уж на Петровке-то, по слабому ее женскому нутру, выкачали бы они из Ани вашей распрекрасной и имена, и портреты ваши, хазы и адреса. На кой же ляд им было вас мною манить? Понаехало бы их сюда два взвода, из автоматов раскрошили бы вас в мелкий винегрет - и всем делам вашим конец...
- Складно звонишь, гад, да об одном забываешь: не стала бы Аня на Петровке колоться? Что бы тогда уголовка делала?..
- А им четверых, думаешь, мало? Вместе с Фоксом-то? А с шофером укоканным - пять? Почитай, половины этим вечером вы бы недосчитались. Это, значит, первое. А второе - не стала бы Аня колоться, говоришь? Может, и не стала бы. Только со мной сидели и не такие бобры - и тех в МУРе кололи...
- Свинья ты противная, - сказала мне душевно Аня, и ноздри ее синеватые прыгали от страха, злости и марафета. Я уже видел краешком глаза, как она к носу белую понюшку подносила - и глаза сразу маслились, темнели, слеза слепая подступала, и отключалась она в эти минуты от нас. А потом снова выныривала, вот как сейчас: "Свинья ты противная".
Ладно, пускай. Неизвестно, доживу ли, увижу ли своими глазами, но одно-то я наверняка знаю: Жеглов тебе марафету не даст. Ты у него без "дури" попрыгаешь...
- Вопрос у меня к тебе имеется, - наклонился ко мне и кролика с колен спихнул горбун. - Зачем тебе деньги, что Фокс посулил?
- Как это зачем? Кому же деньги не нужны?
- Ну что сделать с ними хотел? Пропить, с бабами прогулять, в карты проиграть, может, костюм справить?
- Это у вас деньги легкие, быстрые - вы их и можете с бабами прогуливать да в карты проигрывать. Мне для дела надобны деньги...
- Для какого?
- Рассуди сам - живем мы у себя там, в Буграх, в чужой избе. Я все амнистии дожидал, чтобы прописку в Москве вернули, а мне кукиш под нос.
Значит, надо на новом месте обживаться. Мужиков в деревне мало, а я к тому же и на машине, и на тракторе умею, руки у меня спорые, дадут мне, значит, какую-то избу. Но ведь покрыть ее надо? Венцы новые подводить, стеклить, печь перекладывать, сараюшко ставить - это ж все материял, за все платить надо! Женился бы, корову купил, кабанчиков пару на откорм пустил. Да мало ли что сделать можно, когда в кармане копейка живая шевелится!..
- Любишь деньги, значит? - прищурился горбун.
- Люблю, - сказал я с вызовом. - Ты мне такого покажи, что деньги не любит. Их все любят...
- Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и, если выяснится, что ты не мусор, а честный фраер, дам я тебе денег, - твердо сказал горбун.
- Нашел дурака! - сказал я. - Моей жизни и сейчас-то цена две копейки, а завтра, коли все хорошо получится, она у тебя в руках и гроша стоить не будет...
- Это почему же?
- А потому, что уже сейчас, чтобы деньги мои отнять, заработанные, пять кусков кровных, ты меня ментом выставляешь и под этим соусом вы глотку мне готовы спокойно перерезать. Вот и выходит, если выгорит у вас завтра дело, вы меня из-за этих денег тем более прикончите, а если менты ловчее вас окажутся, то они меня вместе с вами в подвале угрохают...
- Ты говори, да не заговаривайся! - насупился горбун. - Если блатной украл у друга, его за это судит "прав<и>ло" воровское. А о деньгах потому разговор, что ты не блатной и мы тебе пока не верим...
- Папаша, дорогой, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? Самому, что ли, зарезаться? Или из милиции справку принести, что я у них не служу?..
Заерзали, зашуршали недовольно, зашумели мазурики проклятые, и вдруг неожиданно громко засмеялся Левченко, и от смеха его я вздрогнул - я уже маленько привык сидеть на этой гранате с сорванной чекой, а она вдруг зашевелилась.
- Смешной парень! - сказал Левченко и повернулся к горбуну: - Ты, Карп, все правильно мерекуешь - нам сгодится этот фраерок, он парень шустрый и жох. И дух в нем есть живой. А дураков наших не слушай - ты правильно решил...
- Поучи жену щи варить! Не решил я еще ничего, - зло кинул ему горбун и повернулся ко мне: - А тебе, мужичок, я больше повторять не буду - пойдешь с нами и сиди, засохни...
- Сколько же ты мне денег дашь, - спросил я с вызовом, - коли Фокс завтра с тобой за этим столом сидеть будет?
Горбун подумал, пошевелил тонкими змеистыми губами:
- Десять кусков...
Я встал из-за стола, подошел к нему, низко, до земли, поклонился:
- Спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость. Значит, если я сука, зарежете вы меня, а если всю вашу компанию спас я сегодня от гибели неминуемой, насыплешь ты мне целых десять кусков. Двадцать бутылок водки смогу купить. Спасибо тебе, папаша, за доброту твою небывалую...
Не успел я еще разогнуться, так и стоял, поклонившись, и только мелькнул удивительно быстро его валяный сапог в воздухе - и брызнули у меня искры из глаз, и боком завалился я на пол, размазывая по лицу хлынувшую из носа кровь. Привстал я на четвереньки, потом, качаясь, поднялся, и носило меня всего по воздусям от волнения, выпитой водки и боли в лице...
- И еще раз тебе, папаша, спасибо за справедливость. И за ласку, что мне Фокс обещал...
А горбун беззвучно хохотал, разевая молча свою ужасную белую пасть с отвратительными пористыми зубами, и я видел, что силы в нем пока еще предостаточно. И остальные довольно ухмылялись, и Левченко смотрел на меня мрачно и грустно.
- Дал бы ты ему еще пару раз для ума, - посоветовала Аня, и глаза ее черные были сплошь залиты безумным страшным зрачком.
Кролик перебежал через комнату и, как кошка, попросился к горбуну на колени, умостился там и, шевеля длинными ушами, смотрел на меня с любопытством; и от этого белоснежного кролика, ластящегося к рукам мучителя и убийцы, от молчаливой глыбы непонятно откуда взявшегося здесь Левченко, от трясущихся тонких ноздрей Ани и слепых ее огромных зрачков, от серой рожи Чугунного, от вурдалачьего пристального взгляда старухи Клаши и безмолвного жуткого смеха горбуна - от всего этого и от кровавой мути в моей голове показалось мне на миг, что ничего этого не происходит, что все это - продолжение какого-то кошмарного сна, ужасной привидевшейся дури, что все они небыль, выдумка: надо просто потрясти сильнее башкой, встряхнуться, вырваться из цепких объятий страшного сновидения - и все они, все это гнусное гнездовье исчезнет бесследно, навсегда...
Но не стал я трясти башкой - они мне не привиделись, и кровь по моему лицу текла самая настоящая. Мама, ты слышишь меня, мама?! МАМА! МА-МА! Мамочка, я очень устал...
Не назначат тебе за меня пенсии, мама... Она ведь тебе и не нужна совсем... Тебя ведь уже четыре года нет... И я даже не знаю, где твоя могила...
МАМА! ЗАСТУПИСЬ ЗА МЕНЯ - НЕТ У МЕНЯ БОЛЬШЕ СИЛ!..
Мамочка! Неужели у них тоже были матери?..
- Расписочку получил? - мирно спросил горбун.
- Получил, спасибо большое...
- Теперь веришь мне на слово?
- Нет, не верю...
Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня сложенными вместе кулаками по шее - от такого леща снова я брякнулся на пол и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал:
- Папаша, дорогой, не верю - рви меня на на куски...
Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал:
- Люблю я кроличков, божья тварюшка - добрая, благодарная, ласковая. И к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите, денег достигаете...
- Засуетишься, пожалуй. - И старался я скорее встать на ноги, чтобы они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое сиплое дыхание: умереть мне надо, как жил, стоя!
- И зря, и зря! Ты бы о душе подумал, - сказал горбун, зажал в ладони белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем, взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную дрожащую пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная капля крови - и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно дернулся, вздрогнул, пискнул еле слышно. И умер.
Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся зверек в его руке.
- Хорош, - сказал горбун. - Фунтов десять...
Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо:
- Затуши с грибами. - Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом воспаленным: - Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной?
- Понял, - кивнул я. - Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих архаровцев в сберкассу - положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И будут у нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на совесть...
- Ну и упрямый же ты осел! - засмеялся белыми деснами горбун. - А на что тебе сберкнижка?
- В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль ненужную. Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли Фокса высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст бог, мне чего-нито подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя...
- Черт с тобой, кулацкая морда! - сказал с каким-то облегчением горбун. - Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую отвратно.
- Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с мясом люблю...
- Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу, положишь на его имя двадцать пять кусков - пусть подавится ими, жмот...
Сберкнижку принесешь мне...
- Мне, - подал я голос. - Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет, когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны будут - знаю, за что рискую...
- Заткнись, - устало сказал горбун. - Время позднее, всем дрыхнуть до утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту харю будет?
Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос Левченко:
- Я. - Помолчав немного, добавил: - Он со мной в светелке наверху пусть дрыхнет. Я его не просплю... - Встал из-за стола, подошел ко мне и легонько толкнул в спину: - Давай шевели копытами. Иди наверх...>>
Роман Вайнеров - http://www.litru.ru/?book=8459...
А вот - 5-я серия фильма - https://youtu.be/lzcyPvR94FA
"Общение" Шарапова с горбуном - 23:07 - 49:48.
Оценили 25 человек
43 кармы