Совсем нет охоты согласопримиряться

http://militera.lib.ru/docs/da...

Гражданская война в России (1918—1921 г.г.). Хрестоматия / Сост. Пионтковский С. А. — М.: Издание коммунистического университета им. Я. М. Свердлова, 1925. — 708 с. 

334

Борьба с Колчаком на Дальнем Востоке.

Расстрелы в Благовещенске.

— „Я сидел в одиночке с товарищем Ерыгиным,— рассказывает тов. Повилихин. Прошла вечерняя поверка, сосчитали нас по обыкновению и, кажись, ничего особенного, но предчувствие чего-то недоброго закралось в душу. Нервы у меня в этот период были еще не истрепаны, крепкие, но ежеминутное ожидание всякой страшной, роковой неожиданности давало себя чувствовать.

Не успел утихнуть шум удалявшейся стражи, как вдруг в коридоре послышался топот сотни ног и лязг оружия. Вооруженные люди подходили к одиночкам и останавливались. Стали открываться двери одиночек и послышались возгласы стражи...

— Шумилов, Поспелов, Хабаров, выходи! — и целый ряд других фамилий. Мы тревожно и вопросительно переглянулись с товарищами и сердце забилось тревожно и быстро...

Открывается и наша одиночка и грубый окрик: „Повилихин, выходи!" заставил нас вздрогнуть. Растерялся, не зная в чем дело, куда ведут в такое время? Ведь после поверки никуда не вызывают, только на смерть. „Неужели на волю"?—мелькнула мысль. Спешно целуюсь с Ерыгиным, он что-то говорит, но до моего сознания доходят только его последние слова: „господин начальник, а меня нет в списке?" Мгновение — и я в корридоре, одиночка захлопнулась, а в ушах гудит противный голос палача:— „завтра и ты будешь, и тебя вызовут"...

Увидя корридор, переполненный японцами, среди которых стояли фигуры Шумилова, Шафира, А. Семенченко, Шелковникова, А. Чумака, Шемякина, И. Шестакова, Л. Белина, Н. Воробьева, И. Семенченко, П. Зубка, П. Витькова, Мельниченко, Поспелова, Хабарова, Федина; тут же и „доблестные" офицеры Файбушевич и Гичуа, я понял, что затевается что-то недоброе, что-то страшное, — чему нет названия. Полумрак тюремного корридора, бряцание оружия, тишина ночи—все это наполняло 

335

душу тоской и скорбью. Откуда-то появились веревки и нас всех, восемнадцать человек, стали связывать друг с другом веревками, попарно, рука с рукой. На наши недоуменные вопросы—куда нас ведут? — послышались злорадные двусмысленные ответы:....—„На свободу"....—„В другое помещение"....

Японец-офицер успокаивающе говорит, что нас отправляют на Сахалин в качестве заложников, чтобы большевики в области не предпринимали активных действий.

Связанных веревками, плохо одетых, вывели на тюремный двор. Морозом пахнуло в лицо.

— „Прощайте братья, прощайте товарищи!"—и гул сотен голосов из тюрьмы огласил тюремные стены.—„Прощайте, досвиданья... Прощайте братья!"—кричим мы. Кричим и не вполне сознаем, что это прощанье на веки... Прощайте, братья...

— „И вы там завтра будете",—кричит Турецкий, начальник тюрьмы и грубой, циничной бранью заканчивает свою речь.

У конторы нас остановили, окружив тесным кольцом конвоя японских жандармов, осматривают — крепко ли связаны руки; подходит японский солдатик ко мне с винтовкой, трогает руками веревку — а у самого на глазах слезы.

„Куда нас поведут?"—спрашиваю — убивать? (контрами)?

Японец утвердительно качает головой, а крупные слезы одна за другой текут по его желтому лицу. Милый, добрый японец! В твоей темной душе дикаря нашлось чувство человека, чуткого к страданию, к людскому горю...

Крепко связанные руки немеют, дрожь пронизывает до мозга костей. Тяжело... жутко... в душе пустота и смерть... Подходит офицер-японец, „садит" в рот папироску и мгновенно вынув, тычет грязными пальцами конфету... Издевается...

Осмотрев всех, крепко ли связаны руки, палачи направили нас к выходу. Заскрипели тюремные ворота, выпустили обреченных, и ночная тьма, словно львиная пасть, поглотила нас.

Подгоняемые со всех сторон штыками и ударами, мы направились за тюрьму, к ямам, где весной копают глину для выработки кирпича. Там для нас предназначалось место вечного покоя, место казни. Пока мы прошли это, сравнительно не далекое, расстояние — я успел пережить целую вечность. Целая жизнь пронеслась в моем мозгу. Вспомнилось детство, мать, родина, все, все до мельчайших подробностей. Даже самые незаметные мелочи жизни всплыли почему-то особенно ярко...

А сердце бьется так быстро, быстро, как раненая птица. „Товарищ дорогой", — говорю связанному со мною Вшивкову,— „думал ли я, что мы будем связаны друг с другом одной веревкой и вместе умрем"!.. — За сказанное слово солдаты бьют беспощадно. Тяжело, мрачно в душе. Пустота... А жизни так жаль, так обидно умирать глупо и бессмысленно; добровольно подставляя голову под удар палачей. Умирать с сознанием, что даже ничего не сделал для идеи, для пользы ближних. 

336

А жить так хочется! Молодой, сильный организм не хочет мириться с неизбежностью смерти, он протестует. И в голове зароились мысли о сопротивлении, о побеге. — Ударить конвойного, броситься в темноту ночи: или быть убитым сразу—или спасение!.. Я насторожился, напряг все внимание на мысль о побеге, но связанные веревкой отекшие руки парализуют волю.

Итак, все пропало!.. Проклятые руки, проклятые веревки!. Эх, да разве можно передать все это словами! В человеческой речи нет тех выражений, которые могли бы выразить хоть одну маленькую часть ужаса, пережитого нами. Словами того не передашь... Все мы одеты налегке, кто в летней рубахе, кто в легком пиджачке. И несмотря на то, что шагаем быстро—холодный ветер пронизывает насквозь. Дрожим от холода и волнения; зуб на зуб не попадает. Чувствую, как товарищ Вшивков дергает руками, пытается незаметно освободиться от веревок. Напрягаю всю силу и делаю тоже, но страшная боль не позволяет двинуть ни одним мускулом, а товарищ Вшивков все дергает. Спрашиваю у офицера Файбушевича, куда нас ведут, и получив ответ, что на Сахалин,—говорю ему, что ведь дорога не туда ведет.— Вероятно, убивать ведете? — „А если знаешь, то зачем спрашиваешь?".

Пришли на место казни. Остановились... Я почувствовал, что веревка, связывающая нас, ослабела. Очевидно, товарищ Вшивков работал не даром; маленькая, маленькая надежда закралась в мою душу. ... Началось приготовление к казни, а мы, словно стадо ягнят, окруженных голодными волками, робко сжались в кучу... У многих на глазах слезы, а в душе страшная драма смерти, веяние крыльев которой уже шумит над нами, говорит о вечности. Стали прощаться перед уходом от жизни, начались поцелуи, слышалось затаенное рыдание. Живой человеческий организм не хотел признавать никаких доводов, он не мог мириться со смертью... жутко... страшно, а главное — нет выхода, чувствуешь свое бессилие.

—„Какой произвол, какой жестокий произвол!.. Даже с родными не пришлось проститься"—говорит Яков Григорьевич Шафир, и жгучие слезы туманят его старческие глаза.

Палачи приготовились к бойне. Напряженная, торжественная страшная, минута.

Вдруг товарищ Зубков, отвязавшийся от своего спутника, бросается на колени перед офицером и в каком-то отчаянии молит палача: „Сжальтесь, пощадите! У меня дети маленькие—пожалейте их"!..—Какой болью, какой мучительной болью отозвался в нашей душе вопль несчастного. Камень и тот разрыдался бы, но наемники капитала остались неумолимы. Холодным и спокойным тоном:—„Я ничего не знаю"—отвечает „доблестный" офицер. Мгновение, и товарищ Зубков, поднявшись с колен, изо всей силы ударяет одного из мучителей и бросается в сторону.

Раздались крики, посыпался град пуль, но беглец исчез. Конвой 

337

насторожился и придвинулся к нам, нас поставили на краю ямы, на дне которой был еще снег.

—„Становись на колени!"—протяжно раздалась команда, и все обреченные опустились на колени. Сверкнули шашки, бряцание оружия, предсмертные стоны и... хрустение костей.

Кровь застыла в моих жилах. Куда девался Вшивков, что происходило дальше — не помню. Какая-то нечеловеческая сила, словно вихрь, или страшный удар столкнули меня в яму, прозвучал выстрел и.... я потерял сознание. Долго ли я пробыл в таком состоянии — не знаю, но страшный, леденящий душу холод привел меня в чувство, так как я лежал в одной рубахе, грудью на снегу, а вокруг меня и на мне лежали убитые и умиравшие в судорогах товарищи. Первою моей мыслью было, что я умираю, но отсутствие физической боли успокоило меня. Масса крови моих несчастных братьев обрызгала меня, заливала лицо, а связанные сзади руки делали меня совершенно беспомощным. Вся яма переполнилась стонами, хрипением умирающих и скрежетом зубов. Я попытался подняться, но лежавшие на мне трупы не давали возможности это сделать. Повернув голову в сторону, я столкнулся лицом к лицу с товарищем Шелковниковым-Гуном, который умирал в страшных судорогах и его слабое дыхание обдавало мое лицо. Мне стало жутко. Со страшным усилием воли повернулся я на другую сторону, сдвинул чью-то руку, опустившуюся на мое плечо, которая снова опустилась на меня. С крепко связанными руками я был весь во власти моих мертвых товарищей, отчаянье закралось в душу с новой силой. Чувствовал, что схожу с ума. Решил во что бы-то ни стало спастись и, работая плечами, стал выбираться из груды мертвых тел, которые плотно придвинулись ко мне, как бы не желая расстаться со мной. Карабкаясь среди тел, успел разглядеть окровавленную голову старика Шафира и красивое страдальческое лицо товарища С. Шумилова, которого узнал по большой черной бороде.

Среди всего этого кошмара, опьяненный чувством сознания, что я жив, я совершенно забыл об опасности там, на верху, забыл про палачей, как вдруг до слуха моего донеслись голоса людей, о чем-то горячо говоривших. Я весь похолодел и замер, прижавшись к убитому товарищу. Мысль, что меня могли заметить, наполнила душу ужасом, а ко всему этому мне послышался... звон лопат и шорох о землю. Мне казалось, что яму будут закапывать и перспектива быть похороненным заживо была страшнее всего пережитого за весь вечер. Лежал и не шевелился.

От дрожи зуб на зуб не попадал. Сколько прошло времени, не знаю, быть может, одна минута, показавшаяся вечностью. Но голоса постепенно начали стихать, шаги удалялись все дальше и все стихло. Мертвая тишина нарушалась только стоном одного из товарищей, лежавших подо мной, но вскоре и он затих.

Я подождал несколько мгновений и убедившись, что опасность миновала, стал выбираться из могилы на свет божий. Это 

338

мне стоило больших усилий, так как мертвецы не пускали меня.

Наконец, я все-таки выбрался из ямы, огляделся—кругом ни души. Решил пробираться к городу, к человеческому жилищу, ибо шагать к тайге в мокрой летней рубашке не было сил.

А тут еще вспухшие связанные руки мешают итти; боль адская, даже в глазах темнеет.

Жажда жизни так овладела мной, что я готов был отрубить руки, лишь бы уйти. Долго ли шел до города,—не помню, но очутился у избушки сторожа городской больницы. С бьющимся сердцем постучал туда. Глубокий старик открыл мне дверь и, увидя меня в крови связанного — испугался. А ведь много ужасов видел он за это время; не одного расстреляли на его глазах.

—„Дедушка, спаси меня! Я бежал от казни, помоги мне"...

Окинул меня тусклым взглядом старик и покачал головой:

—„Хорошо, я старик—мне уж все равно, а ты, ты еще молод. Ложись"! — И он указал мне на койку, развязал руки, прикрыл меня, а когда убедился, что всюду.... спокойно, обмыл меня спиртом и снова уложил. В бреду и грезах я пролежал до утра, а утром, поблагодарив своего спасителя, отправился к Ольге Васильевне, благодаря которой отыскал товарища Козина, у которого и поселился.... Тут я узнал, что товарищ Зубков, убежавший от казни, был замечен на Соборной улице японским караулом, когда перелезал забор. Его сняли с забора на штыках"

Я видел товарища Повилихина на другой день после кошмарной ночи. Его правдивый, искренний рассказ произвел на меня потрясающее впечатление. Прошел уже год, могилы мучеников 26-го марта заросли травой, но когда я вспомню об этом мороз подирает меня по коже, словно я сам переживал этот кошмар.

Живя сам на нелегальном положении, я не мог тогда записать его слов, поэтому в моем рассказе многие яркие моменты потускнели, но они сохранили свою точность и историческую правдивость".

«Пред лицом смерти». Убийство 17-ти революционеров 26-го марта 1919 г. в городе Благовещенске, со слов обреченного т. Повилихина. «Красная Голгофа», под ред. И. Жуковского и И. Мокина. Благов. 1920 г.