ОСВАГ как орган политического покаяния и возрождения

http://militera.lib.ru/docs/da...

Гражданская война в России (1918—1921 г.г.). Хрестоматия / Сост. Пионтковский С. А. — М.: Издание коммунистического университета им. Я. М. Свердлова, 1925. — 708 с. 

Агит-Отдел Деникина — Осваг.

„Я прочитал несколько лекций; все еще, однако, не выяснив себе толком: что такое „Осваг"? Знакомый оказался прав.

Но вот, после третьей, кажется, лекции, начальник отдела агитации вызвал меня к себе и предложил мне постоянную службу в „Осваге", в качестве заведывающего литературным бюро и издательством „Освага".

— Сначала присмотритесь, — предложил он, — потом, если понравится, мы вас зачислим в штат приказом.

А рыжий бандит шепнул мне в ухо:

— Сахар, муку, дрова будете получать из склада... Комнату можете реквизировать... Спирт из Абрау-Дюрсо получаем!..

Я начал ходить в „Осваг" на занятия. В чем состояли мои обязанности, я до сих пор хорошенько не знаю. Предупреждали меня, чтобы я не внимал лукавым речам типографщиков, желающих освобождать от мобилизации своих печатников через „Осваг"; прочитал скучнейшую агитационную брошюру профессора Н., которую по совести посоветовал бросить в печь. Но недоразумение, наконец, разрешилось: однажды ко мне подошел господин с рыжей бородой, похожий на великодушного бандита, фамильярно взял меня под руку и откровенно предложил: 

521

— Не желаете ли вы одновременно служить „по информации"?

Это означало:

— Не желаете ли сделаться шпионом?

Бандит скромно прибавил:

— За это вы будете получать еще тысячу дополнительно... Я пошел к начальнику отдела и заявил, что нашел службу в „Осваге" для себя неподходящей и поэтому ухожу.

Начальник был недоволен. Про него говорили, что он—идейный и даже партийный человек. К какой партии он принадлежал, я не знаю. Мой отказ видимо волновал его и он с горячей укоризной заметил мне:

— Вы, господа, все желаете выполнять аристократическую часть работы. На кого же свалить черную, грубую, подчас неприятную работу? А ведь она также нужна... Словом, советую вам еще повременить с окончательным решением.

Я перестал бывать в „Осваге".

Еще до этого, на одной из моих лекций, со мной познакомился один весьма любопытный тип. Тип этот сделал мне признание:

— Что вам за охота ссориться с „Освагом"? Не нравится, не ходите; но зачем же заявлять об отказе. Деньги вам все равно платить будут, а потом, как знать? Может быть и приглянется. У нас ребята добрые, а заведение питательное.

После лекции мой новый знакомый поздравил меня с успехом и пригласил в некоторое укромное местечко под рестораном „Слон", где хлысты торговали малороссийской колбасой и „самогонкой". После третьей рюмки господин этот немного охмелел, перешел на „ты" и рассказал, что он состоит начальником отдела устной пропаганды „Освага".

— Как же вы пропагандируете?—поинтересовался я.

Он рассказал:

— Видишь, у меня есть целый штат прохвостов, то бишь, агитаторов, обучавшихся в особой школе... Образованные мерзавцы!.. Они ездят по моим инструкциям—для провокации. Чтобы тебе стал сразу понятен характер деятельности, выслушай.

— Иду я, или один из моих негодяев,—например по Серебряковке и вижу: солдат без ноги, без головы, без руки там, одним словом, пьяный, пристает к публике: „подайте жертве германского плена!" Я к нему: „Желаешь получать сто в день?..."— Ну, конечно, желает... Так вот что, братское сердце: вместо того, чтобы без толку голосить „жертва германского плена", голоси: „жертва большевистской чрезвычайки". Понятно?! Говори про чрезвычайку, ври, что в голову прилезет и—получай сто целковых—на пропой души".

Тут я припомнил, что это мне уже приходилось слышать в Новороссийске. Пьяные, оборванные, наглые люди в солдатских фуражках и в шинелях, благоухая „самогонкой", что-то такое

522

рассказывали об ужасах, пережитых ими в чрезвычайках, нередко, откровенно дополняя свои рассказы — По сто целковых платит за эту самую канитель Василь Иваныч.—Подайте жертве!

Характер деятельности „Освага" постепенно выяснялся. Окончательно выяснился он несколько позже.

Я работал в Новороссийске в газете и начинал уже понемногу забывать об „Осваге". Однажды вечером в редакцию зашел начальник „устной агитации" и положил ко мне на стол туго набитый портфель. Весело и значительно поглядев на меня, он спросил:

— Угадай, что в портфеле?

Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Денежки, батенька, денежки!

И расхохотался.

Я ничего не понимал. Мой новый друг продолжал:

— А знаешь, сколько?

Я только плечами пожал, недоумевая,

— Шестьдесят тысяч... Но—главное не в этом. Главное, угадай, для кого эти деньги?

И на эту загадку я не ответил. Тогда он торжественно вытащил пачку совсем новеньких, только-что из типографии, еще пахнувших краской, тысячных „колокольчиков" и сказал:

— Этакий непонятливый. Для тебя эти деньги; получай, и пойдем в Капернаум вспрыскивать получку!..

Уединившись за грязной ситцевой занавеской в подвале у гостеприимных хлыстов, он шлепнул портфель на стол и сказал доверчиво:

— Я знаю, что ты не дурак. Ты и без меня понимаешь, что таких денег даром не дают.

Я согласился.

— Поэтому, — продолжал он, — вот тебе, кроме денег, еще проездной билет до Батума и обратно. В Батуме, или там в Сухуме, сейчас находится К-й,—мы имеем сведения: к товарищу Чхеидзе в гости пожаловал!..

— Ведь ты его не любишь?—заглядывая мне пристальна в глаза, вдруг спросил он.

— Допустим—согласился я.

— Ну, видишь, тем лучше, стало быть,—обрадовался он.— Ты являешься в Батум, в Сухум, словом, туда, где он, и... он сделал жест, как будто давил ногтем насекомое, все время не спуская с меня пристального взгляда.

Он хлопнул меня по плечу, весело расхохотался и подмигнул мне:

— Знаю, знаю, батенька, что ты любишь хорошеньких, и такую тебе бабенцию в спутницы подыскал—все пальчики оближешь! Пьет, как драгун, и—ни в одном глазу!

Я не знал, что делать: хотелось ударить по этой подлой, смеющейся роже, хотелось плакать; и подленький страх змеей

523

заползал в душу: ведь подобных предложений не делают зря; или соглашайся, или—пуля откуда-нибудь из-за угла и—свидетели рискованной затеи нет. А в Новороссийске дело с этим обстояло просто: убивали столько, что полиция даже не интересовалась, кто убитый: закопают, и все.

Устный пропагандист однако сейчас же отгадал мои колебания. Он расхохотался еще искреннее, еще благодушнее:

— А еще писатель, забубнил он,—публицист! Психолог! Даже позеленел весь! А ведь нет того, чтобы понять, что это просто шутка. Ну, станет кто-нибудь о таких вещах в кабаках в серьез разговаривать?

В этот вечер я долго не мог заснуть у себя в редакции.

Горело электричество; сотни огромных крыс смело носились по полу, карабкались по стенам, дрались. Вокруг, в лавровых венках висели портреты Корнилова, Алексеева, Дроздова. Черная мгла смотрела в окно. А я думал об „Осваге". Теперь он был для меня совершенно ясен.

Я думал о том, что в этом учреждении работают русские профессора, писатели с большими именами, работает несчастная русская молодежь и,—признаюсь,—слезы градом катились у меня из глаз.

— Вот вам и Троцкий в красной визитке, витязь со сверкающим мечем, залитый зарею Московский Кремль!..

На следующий день газета вернулась из цензуры с большими пробелами: видно было, что не в меру поусердствовал красный карандаш цензора. На другой день—то же самое. Потом пришла бумага из „особого отдела". Оффициальное предупреждение с напоминанием об ответственности... Я всмотрелся в подпись—и прочитал красиво, отчетливо выведенную фамилию „устной пропаганды".

А потом явился и он самолично. Шумный, веселый, похлопывающий всех по плечу, по животу:

— Видал-миндал!—загрохотал он, подходя ко мне.—Я ведь по этой части могу, по цензорской...

Он подмигнул и провел пальцем у себя вокруг шеи:

— А кто говорит много, и по этой могу! Ловко?"

Г. Виллиям: «Побежденные». «Архив Русской Революции», т. VII.