Джвари

Вид на гору Джвари

0. Введение

Я читал толстые журналы в те годы, когда их никто уже не читал. Уже упали тиражи на порядок и на два, уже всем всё стало ясно, а я всё чего-то ждал. Всё казалось, что вот сейчас ржавая вода пройдёт и польётся что-то настоящее, живительное. Читал «Новый мир», «Дружбу народов», «Звезду», «Знамя» и прочую дрянь.

Авторы и редакторы тогда уже охамели и опустились до последней крайности. Фигу в кармане держать не было никакой необходимости, и они охотно приспустили штаны и зазывно размахивали своими политкорректными причиндалами.

Помню, один обличитель грехов этого ужасного русского народа вывел в своём творении русского богатыря, у которого было две любовницы. Каждый вечер богатырь упивался до потери сознания, валялся в кустах, и, в зависимости от того, обмочился он, или обделался в бессознательном состоянии, шёл, соответственно, к молодой любовнице, или к той, что постарше. Помню пронзительную поэму про русскую девушку, которая полюбила одноногого узбека. Отлюбив её, он долго мочился ей прямо в матку в видах контрацепции, а потом сползал к арыку, дабы совершить положенное омовение, а ей были видны со спины его пупырчатые яйца. Ну и все в этом духе. Но и в самой большой куче навоза можно обнаружить жемчужину, или даже две.

Вот столько жемчужин я и обнаружил. И называл их для себя «Повестью о рОдной матери» и «Повестью о духовном отце». Называл, разумеется, условно. Просто имена авторов и подлинные названия произведений быстро забылись.

В «Повести о рОдной матери» главная героиня, «успешная и амбициозная», как стали говорить немного позднее, русскоязычная женщина, эмигрировала в Америку и хорошо там устроилась. У неё большой дом, стабильный доход, масса подруг (похоже, что есть даже подруги из аборигенного населения). Но томит её одна беда – старуха-мать. Мать полностью выжила из ума, всячески докучает главной героине, а самое ужасное в том, что во время грозы она на всякий случай занавешивает окна, попукивая от напряжения. Подруги удивляются тому, что мать до сих пор не сдана в приют. Они-то со своими матерями давно поступили именно так и горя теперь не знают. Но героиня не может последовать столь разумному и рациональному совету и стоически переживает задёргивание занавесок при каждой грозе: «Как ни омерзительно, но это мой долг!»

А «Повесть о духовном отце» на днях совершенно неожиданно для меня обрела и название и имя автора. Оказалось, что написала её Валерия Анатольевна Алфеева, а называется повесть «Джвари».

«Повесть о РОдной матери» и «Джвари» роднит новый вектор предательства. Раньше-то в отечественной литературе чаще случалось так, что родители предавали детей. Ну, например, вещий сон Петра Гринёва, в котором Пётр приезжает к умирающему отцу, а вместо отца обнаруживает весёлого мужика с окровавленным топором, нужно понимать самым прямым и непосредственным образом. Батюшка вышел в отставку и передал непростое русское дело в холодные немецкие руки, вот оно и полыхнуло, а единственного сына Гринёв-старший послал в самое пекло, а когда сына обвинили в государственной измене, с лёгкостью в это обвинение поверил.

Да и в том, что Андрий пропитался польским духом, а прекрасный воин Остап попал в плен, трудно не увидеть вину их отца. А старый князь Ростов, проматывающий имение и явно оставляющий детей ни с чем, а Стива Облонский, проматывающий имение столь же уверенно? А пьяненький Мармеладов, который лежал на сундуке в неподвижности, когда Сонечка в первый раз отправилась на панель?

А вот дети к отцам относились несколько почтительнее. Уж на что скотиной был Карамазов-отец, а Алёша его почитал. И Сонечка отца не осуждала. Может быть, Петруша Верховенский был несколько неучтив со своим папашей. Так нигилист, что с него возьмёшь?

А тут наметилась новая тенденция. Героиня «РОдной матери» демонстирует миру и подробно описывает гадливость, которую она питает к матери, а Вероника, главная героиня повести «Джвари», люто ненавидит отца и мать, и при этом в несколько игривом виде и с полной беззастенчивостью изображает в автобиографической повести отношения со своим духовным отцом и наставником. Вот как вспоминает Вероника своих родителей: << Потом мы говорили о монашестве, о йоге, о любви. Мое сердце, раскрывшееся на исповеди, оттаивало, порывалось к еще большей открытости, к очищению, просвещению благодатью. Я рассказывала о детстве, о матери и отце, ненависти и лжи между ними, первыми людьми, которых я разучилась любить. Об этом раннем страдании из-за отсутствия любви и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Как ждала я пробуждений душевной жизни… >>

И ведь это исповедь! Мне трудно представить себе, что живой православный поп тут  не увидит нарушения пятой заповеди и промолчит. Но ненависть к родителям у автора повести настолько велика, что автор налагает печать на уста священника. Дрянь мои родители, да и точка. Я так решила!

Что-то важное поменялось. Изменилась "структура греховности", если можно так выразиться. Если раньше отцы предавали детей, то теперь скорее уж дети предают своих отцов, и «биологических», да и духовных. Хотя внукам, от этого, пожалуй, и не легче. Но, впрочем, всё по порядку.

Повторюсь, повесть мне запомнилась с давних времён, а теперь интерес к ней оправдан ещё и тем, что Валерия Анатольевна Алфеева – матушка митрополита Илариона (Алфеева), роль которого в жизни РПЦ «трудно переоценить».

1. Краткое содержание всех серий.

Сюжет повести прост. Главная героиня – Вероника, одинокая русская (по крайней мере, русскоязычная) женщина 44 лет от роду, мать шестнадцатилетнего сына (повесть датирована 1982 годом, В.А. Алвеева родилась 19 июня 1938 года, 1938+44=1982, её сын родился   24 июля 1966 года, 1966+16=1982). Вероника живёт писательским трудом, но утруждать себя чрезмерно не любит и с удовольствием думает о том, что недавно выпустила книгу, получила хороший гонорар и может побездельничать.

Пять лет тому назад Вероника и сын уверовали в Бога, а теперь Вероника ощутила, что теоретического признания существования Бога ей уже недостаточно, и пора бы уже и начинать жить в соответствии с Божьей правдой, людей любить и, вообще, переменить участь.

В поисках праведной жизни она приезжает в Тбилиси (с какими-то рекомендациями, о которых в повести сказано глухо), знакомится с молодым грузинским священником Давидом, женатым на эстонке и узнаёт от него, что в горах есть маленький мужской монастырь Джвари, в котором живут замечательные монахи. Вскоре Вероника, её сын и Давид отправляются в Джвари, не будучи до конца уверенными в том, что женщине разрешат остаться в мужском монастыре.

Но всё складывается наилучшим образом. Игумен разрешает Веронике с сыном остаться, т.к. скоро в монастырь приедут реставраторы (в том числе и две женщины), и привычное монастырское уединение всё равно будет нарушено.

Вероника и её сын Митя успешно духовно окормляются, постигают всякие истины, необходимые для правильной жизни, а попутно Вероника влюбляет в себя игумена (и монаха Венедикта, судя по всему) , прикидываясь, что ничего не видит и не замечает. Добродетельный грузинский игумен далёк от того, чтобы предаться низменным страстям, он несколько раз прозрачно намекает Веронике на то, что она его смущает, а потом прямо просит её уехать. Пока старшие занимаются духовными беседами и греховным томлением, сын Вероники, музыкально одарённый мальчик, пишет гимн для шестиголосного мужского хора ко дню Ангела Патриарха Илии Второго, и сам отвозит свой труд в Тбилиси, удостоившись похвалы от Патриарха.

В последнюю ночь перед расставанием настоятель монастыря рассказывает Веронике и её сыну Мите о своей бурной криминальной молодости, а потом мать с сыном уходят из монастыря пешком, а монахи стоят и смотрят им вслед.

2. Хаос и Космос.

Очень интересна художественная топология повести.

Пожалуй, чтобы было понятнее, её удобно сравнить с топологией повести Б.В. Бедного "Девчата". 

Лесной посёлок, в который приехала Тося Кислицына - это ведь вся Россия, заметённая снегом и отрезанная от внешнего мира густыми лесами и "другими причинами". И живёт в посёлке интересный, сложный и дружный народ. И само название "Девчата", несколько режущее ухо пуриста своей украинскостью, очень точно выражает любовно-внимательное отношение автора к своим героиням (и героям). Как бы ни были дурны поступки (и помыслы) героев повести, у них всегда есть шанс очиститься, исправиться, найти своё счастье и свою любовь. Или пожертвовать своим счастьем ради любви. Как пожертвовала своим счастьем Анфиса, дабы не губить жизнь Вадиму Петровичу (в фильм эта сюжетная линия не вошла). 

А в "Джвари" есть огромный, замусоренный, захарканный, безнадежно испорченный Хаос, населённый уродами, не подлежащими исправлению, а в этот Хаос вкраплены отдельные отражения Космоса, отдельные сияющие звёзды-монастыри, звёзды-храмы. И обитают на этих островах благодати чудесные люди, чем-то смахивающие на номадов, предсказанных Жаком Аттали. С ними героине легко и просто, они - свои: 

<< Я обретала дар свободной речи, и слова не падали в пустоту. Вот совершалось одно из чудес, которыми живет мир Божий: мы стояли на краю земли, в храме, укрытом в горах, — два грузинских монаха, священник-грузин и мы с сыном, только что вошедшие в их мир и, казалось бы, всем строем судьбы иноприродные им. Но я начинала ощущать, что мы не чужие, потому что у всех нас, вместе с князем-монахом, построившим храм, есть общая родина — наше небесное Отечество, и там мы уже соединены узами не менее прочными, чем узы родства.>>

3. Людские волны.

Зимой все тропы, ведущие к Джвари, заносит снегом и монастырь оказывается в полной изоляции. Летом на Джвари обрушиваются людские волны.

А накатывающие на монастырь людские волны бывают четырёх сортов.

А. Туристы. Существа наглые, беззастенчивые, циничные и безнадежно испорченные.

Б. Тётки. Люди благонамеренные, воцерковлённые, но безнадежно ограниченные.

В. Люди заблудшие и не стремящиеся к исправлению, но заслуживающие снисхождения.

Г. Люди заблудшие, но подлежащие исправлению. Попав в Джвари, они постепенно начинают воцерковляться.

А. Вот как выглядят туристы.

<<На верхней дороге слышен цокот копыт, потом появляется всадник, одетый на ковбойский манер. Тонконогая рыжая лошадь на полном скаку проносится мимо скамьи перед родником, едва не задев грудью отца Михаила, и с коротким ржанием поднимается на дыбы у ворот. Игумен сидит, все так же положив руку на спинку скамьи, наблюдает с улыбкой, как ковбой привязывает лошадь и закуривает сигарету.

Через несколько минут на дороге появляются туристы. Игумен уходит, а площадку перед родником заполняют парни и девочки в джинсах, шортах, сарафанах, с рюкзаками и транзисторами. Прогулки в Джвари запланированы в экскурсионном бюро, а на субботу и воскресенье приходит конная экскурсия. Мы видим ее уже на склоне за ручьем. Впереди ковбой в широкополой шляпе ведет под уздцы своего жеребца, осторожно спускающегося по откосу, и дальше — растянутая вереница пешего народа с лошадьми на поводу. На лошадях они едут по старой дороге, в зеленой тени вязов, а у перевала спешиваются. За хутором есть палаточный городок, где туристы ночуют, и стойла для лошадей.

Суббота и воскресенье — самые неспокойные дни. И по будням туристы приходят раза два в неделю. Их посещения отмечены на окрестных полянах консервными банками, бутылками, корками от арбузов и бумажным мусором.

Обычно шумную толпу на монастырский двор проводит Арчил [послушник] — игумен и Венедикт бесследно исчезают. Туристы фотографируются перед храмом группой и парами, обнявшись, роняют окурки и фольгу от фотопленок. Одна пожилая женщина спросила гида, который привел их из города, не возражают ли монахи против этих посещений. На что гид с чувством безусловного превосходства над монахами отвечал: «Какое они имеют право возражать? Монастырь принадлежит государству». Ободренные гости заглядывали к нам в палатку, звонили в колокол, пока не подоспел Арчил с увещеваниями.

Мир наступает на Джвари со всех сторон.

Даже во время службы мы слышим крики туристов: дверь храма выходит на поляну перед сетчатой оградой на месте разрушенной каменной стены. Я вижу эти набеги как будто уже с точки зрения обитателя монастыря. Девицу, сидящую на коленях у ковбоя, который при ближайшем рассмотрении оказывается весьма пожилым, скрывающим под лихой шляпой пространную лысину. Голые плечи и руки, голые ноги, короткие юбки, объятия, флирт, пошлые песни под гитару, одни и те же. Я вижу, как утром выходит Арчил с метлой и граблями убирать на полянах сор. Вижу, как мешает службе, когда две — три пары туристов забредут в храм и рассматривают монахов с беззастенчивой любознательностью.

Так же разглядывают туристки Арчила и Митю в скуфье, когда они выходят к роднику.

— Можно у вас взять семь стаканов? — спрашивает меня бойкий юноша в осетинской войлочной шапочке, уже охладивший под родниковой струей бутылки.

— Подождите, я их вымою.

<...>

Туристы уносят семь стаканов, потом приходят еще за двумя. И больше не возвращаются.>>

Ну вот что с них возьмёшь? Скоты. Что-то вроде тех азиатов с асимметричными лицами, которых так ярко обличал И.А. Бунин в "Окаянных днях". Понятно дело, что "Возлюби ближнего твоего, как самого себя" на этих не распространяется.

На экскурсии в выходные дни в окрестности Тбилиси вероятно приезжают местные жители, в основном - грузины. Но, при всей любви автора повести к грузинам, для туристов даже национальная принадлежность не является смягчающим обстоятельством.

Б. А вот как выглядят "тётки".

<<Вернулись [Вероника с сыном] к началу вечерни.

Венедикт, опираясь спиной о ворота и скрестив на груди руки, разговаривал с толстой теткой, туго затянутой в разноцветное синтетическое платье. Говорила она громко, размахивая руками. Он отвечал широкой, хотя и вялой улыбкой. На нас он взглянул мельком и отвел глаза, мутные, с красными белками. И вся его фигура в подряснике, похожем на полинялый халат, с грязными тесемками нижней рубахи выглядела весьма помятой.

В начале седьмого мы подошли к нему, чтобы узнать, будет ли служба.

— Вы уже готовы? — выговорил он с усмешкой, наливая из кувшина воду в кружку.

Сам он был явно еще не готов. [накануне, в отсутствие игумена, отец Венедикт серьёзно перебрал в компании людей заблудших и не стремящиеся к исправлению, но заслуживающих снисхождения ]

<...>

Часов около семи он все-таки начал службу.

Его полная собеседница привела еще семь — восемь женщин и троих детей: все они шли через горы к вечерне. И Венедикт старался компенсировать недостаточную трезвость избытком любезности. Приносил деревянные скамьи, стулья, рассаживал всех в храме в два ряда, как в сельском клубе.

Читал он возбужденно, то резко повышая тон, то забываясь и переходя на бормотание. Зато громко делал замечания Арчилу, когда тот ошибался в чтении.

Женщины чувствовали себя неловко — то ли от общей нервозности обстановки, то ли от непривычки сидеть на службе. Шумно успокаивали детей, вставали, выводили их и возвращались, заталкивали под скамьи сумки с провизией. Однажды дьякон взмахнул широким рукавом рясы и столкнул на пол подсвечник, вызвав общее замешательство. В другой раз стал произносить ектенью, чего не следовало делать без священника, но вскоре опомнился и громко запел, жестами призывая всех следовать его примеру.

Толстая тетка подхватила крикливо и резко. Она оглядывалась на Венедикта, и взгляд ее выражал сочувствие и готовность помочь чем только можно. Оглядывалась и на женщин: вот, мол, какая незадача, одного монаха застали в монастыре, и тот пьяный. Чтобы утешить дьякона, она вдруг повернулась спиной к иконостасу и, высоко подняв полные локти, стала снимать с шеи медальон на черном шнурке. И тут же хотела обхватить шею Венедикта в щедром жесте. Венедикт уклонился, но медальон взял и стал надевать на шею Мите. На память об этой прискорбной службе у нас и остался пластмассовый Георгий Победоносец с копьем, поразившим дракона.

Через полчаса женщины стали уходить. Чтобы никого не обидеть, уходили они не сразу, а будто нечаянно, порознь. Оглянется одна на отца Венедикта, пошарит рукой под скамьей, подтягивая сумку, и вдруг шагнет за порог. Остальные проводят ее взглядом, и вот уже другая двигается невзначай к краю скамейки.

Наконец осталась одна женщина, давно уже приготовившаяся к выходу. Она стояла между мною и порогом, напряженно зажав в руке сумку с торчащими зелеными перышками лука. Ее подруги шагах в десяти от двери энергично махали руками. Но она почему-то игнорировала их и все более истово крестилась.

— Нино! — не выдержали на дворе.

Нина оглянулась, махнула рукой, в другой вздрогнули хвостики лука, и еще дерзновенней вскинула голову и перекрестилась.

— Нино! Нино! — кричали они дружно, как через лес, но будто и с некоторой неловкостью оттого, что мешают ее молитвенному рвению.

Мы заинтересованно следили, как долго устоит Нина. Только Арчил кротким голосом читал кафизму.

Наконец выскочила и Нина, женщины освобожденно загалдели, больше не робея, не сдерживая голосов, и двинулись к воротам.

И как-то почти сразу отец Венедикт закончил службу.>>

Ну вот, вроде бы и "тоже христианки", но простите меня, какая с ними может быть духовная близость, какое единство, какое молитвенное общение? Это же тётки! Формально они свои на этом островке Космоса и изо всех сил стараются быть "хорошими", но, в общем-то, автору ясно, что это тоже "туристы", разве что, немного поскромнее.

Само слово "тётка" - кричаще чужое в словаре Вероники. Вероника - существо утончённое, одухотворённо-изысканное, привыкшее видеть красоту Божьего мира, понимать её как отражение красоты надмирной и описывать эту красоту изящными барочными фразами. А тут вдруг "тётка", да ещё и дважды. Вероятно, это намёк на что-то, что сразу становится понятным своим. Может быть, "тётка" не вульгаризм,а ... имя собственное? Тёткой в повести Чехова "Каштанка" звали собачку, которой посчастливилось попасть в творческий зооколлектив вдохновенного художника, открывателя новых смыслов, от которого неблагодарная Тётка-Каштанка сбежала к прежним, грубым и примитивным хозяевам. Сколько Тётку не корми...

Что роднит тёток с туристами? 

Одно печальное обстоятельство их роднит. И те, и другие - "пролы". Игумен Михаил говорит Веронике нравоучительно: <<И физическая усталость дает иногда такое состояние покоя, которого вы в книге не почерпнете. Заметьте, если человек устал, он не способен раздражаться. Плохи крайности. Плохо, например, если вы работаете на заводе и выматываете все силы для заработка. Но если в вас действует только мозг, это тоже никуда не годится, Нарушается равновесие. Царский путь — посередине между крайностями… >>

Вот тут и проходит резкая грань между теми, кто может познать истину, и теми, кто обречён. Царский путь закрыт для ограниченных работяг. 

Вероятно, некоторые контовцы сочтут, что я искажаю глубокие и красивые мысли Валерии Анатольевны Алфеевой в угоду своей предвзятой классовой позиции. Может быть, может быть. Но давайте двинемся далее.

В. Люди заблудшие и не стремящиеся к исправлению, но заслуживающие снисхождения.

<<Вскоре появился отец Венедикт. За ним шла босиком молодая рослая женщина.

— Сестра Вероника, — подвел он ее ко мне, — это Лорелея, ведущая актриса одного из наших театров. Недавно ей Англия аплодировала. Лорелея заехала к нам со своими друзьями. Мы поужинаем, а потом вы вместе приходите в трапезную.

Наружность Лорелеи была еще более неожиданной, чем ее имя, особенно для этих глухих мест. Каштановые волосы распущены по плечам и обведены надо лбом двумя витыми шнурами, соединенными в трех местах кольцами. Коротенькая полосатая блузка на тонких бретельках, скорее майка, приоткрывает грудь, не стесненную и никакими другими защитными средствами. На животе блузка едва сходится с поясом длинной ажурной юбки из марлевки. В руке босоножки на высоком пробковом каблуке и что-то вроде пелеринки.

Венедикт виновато улыбнулся и покинул нас.

Лорелея уселась рядом со мной на скамью, поджав ноги с перламутровым педикюром.

— Зовите меня просто Ло…

Принудительно облаченная в косынку и закрытое платье, я прореагировала на ее вольный наряд, наверное, более ревниво, чем в любое другое время. И после нескольких любезных фраз, которыми мы обменялись, не менее любезно заметила, что в мужской монастырь неприлично приходить с обнаженной грудью.

Она машинально прикрыла грудь ладонью, но довольно легко ответила:

— Это не имеет значения. Они видят во мне что-то более интересное. А наши предки, судя по старым фрескам, ходили в полупрозрачных одеждах, как Ангелы.

— Не знаю, как предки, но наши современники утратили ангельскую чистоту. И, наверное, вам это хорошо известно.

— К тому же я здесь бываю давно, некоторых знаю с детства… Венедикт учился в художественной академии вместе с моей дочерью.

— Сколько же вам лет? — удивилась я, впрочем, довольно сдержанно.

Странный этот разговор пока не вышел из рамок приличия.

— Сорок шесть… — ответила она не очень охотно. А я-то предполагала, что ей лет двадцать восемь, и потому позволила себе говорить о ее одежде. Присмотревшись, я обнаружила, что волосы у нее крашеные, но все остальное сохранилось прекрасно.

— А сколько лет Венедикту?

— Двадцать девять.

Это была еще одна неожиданность. Я не думала о его возрасте, но почему-то исходила из впечатления, что мы с ним ровесники. Значит, лысеющий лоб и борода старили его на пятнадцать лет.

Разговор наш не смутил Лорелею, и я продолжила его. Там, в миру, указала я за край обрыва, тем более в актерской среде, эта одежда никого не удивила бы…

Она чуть повела бровями, как будто мое предположение ей не польстило.

— А здесь, — перебила она, — этого не заметят, потому что монахи святые.

Это был вздор, но я не могла на него не возразить.

— Человек вмещает всю дистанцию от животного до Бога, — говорила я. «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный» — в этом суть всех заповедей. Но это непомерно высоко, несоизмеримо с силами человеческими. Не было в мире более высокого идеала и более аристократической морали. Большинству людей христианство не по росту, и потому они говорят, что оно неосуществимо.

— А разве осуществимо? Кто может быть совершенным, как Отец Небесный? — спросила она с некоторой заинтересованностью.

— Даже ученики Христа изумлялись и спрашивали: «Кто же может спастись?» Он ответил, что человекам это невозможно, Богу же возможно все. Монашество и есть подвиг такого восхождения к совершенству Отца Небесного. И оно выходит за пределы человеческих сил, туда, где действует благодать.

— Вы их идеализируете… — Она приподняла ладонь останавливающим жестом. — Ни художником, ни актером нельзя стать, если нет искры Божьей. Каждый по-своему несет ее людям и служит добру, священник — с амвона, актер — со сцены, да у актера теперь и публики больше.

Все это я слышала много раз в кругу интеллигенции, называющей себя творческой. Разговор становился невозможным, так как шел на разных языках, и слова «добро», «истина» и «любовь» могли вмещать самые противоположные понятия.

Помню, один драматург рассказывал, что написал пьесу о Христе. Он не верил в Бога, но почему-то предполагал, что Бог и говорил его, драматурга, устами. Мне хотелось спросить: «Почему Бог? Почему не мелкий бес тщеславия?» Но это было бы невежливо. И в бесов драматург тем более не верил, хотя они и ближе к среде нашего обитания.

Даже при серьезных намерениях собеседников, исходящих из уверенности в том, что Бог есть, возможность понимания чаще всего исключается несоответствием представлений о том, что Он есть. Я и потратила последние пять-шесть лет только на то, чтобы узнать ответ на этот вопрос, приобщаясь к двухтысячелетней культуре христианства. И только выйдя на глубину, я обнаружила, насколько эта зона неведома для нас, современных интеллигентов, или, как говорил один критически мыслящий теперь за границей — писатель, «образованцев». Я поняла, что и неверие от неведения.

— Вы бываете в церкви когда-нибудь? — спрашиваю я Лорелею.

— Очень редко. Наша работа считается идеологической, и если увидят…

— Да, наверное, и потребности нет…

Она не возразила. Хотя часто отвечают, что нет времени.>>

Гости пируют с монахом.

<< На столе между мисками с недоеденным блюдом, которое мы весь день готовили с Венедиктом, между стаканами и арбузными корками узкими горлышками в фольге возвышаются пять пустых винных бутылок.

Венедикт и два спутника актрисы сидят на невысоком каменном ограждении под кукурузными стеблями напротив окна трапезной и разговаривают на повышенно веселых тонах.

Лорелея налила себе вина и хотела налить мне, но я отказалась. И она не коснулась потом своего стакана. Не доставило ей удовольствия и наше блюдо.

— А это что? — осведомилась она вежливо, едва попробовав. Я назвала, она сделала вид, что только случайно не узнала аджапсандали, но есть не стала.

Вскоре она присоединилась к своим спутникам, эти два небрежно элегантных молодых человека по виду годились ей в сыновья. Она грациозно опустилась на траву перед ними, широко раскинув белую юбку. Один из них показывал фокусы с шейным платком и картами, которые, должно быть, для этой цели привез с собой. Венедикт, судя по возбужденным выкрикам и широким жестам, был изрядно пьян. >>

Странные какие-то люди, и странный какой-то визит, но с этими хоть поговорить можно. Они хоть в теме. Вероника ощущает своё духовное превосходство над такими, но ей с ними интересно и комфортно. Они, безусловно, заблуждаются, но ищут. А что могут искать "тётки"?

Г. Люди заблудшие, но подлежащие исправлению.

<< Утром на грузовой машине приехали реставраторы со своим багажом. Я вижу их сначала издали, потом мы встречаемся у родника: двое мужчин и две женщины. Старшая — доктор искусствоведения, зовут ее Эли — от полного Елизавета, ей лет за пятьдесят. Младшей под сорок. Обе в брюках, младшая курит. Реставраторы заняли второй этаж над трапезной. Жить они будут своим домом, независимо от монастыря и отдельно питаться.

Первой связанной с их приездом переменой было то, что игумен, посовещавшись с братией, отменил колокольный звон, чтобы не будить реставраторов рано утром.>>

<< Арчил зажег в трапезной лампу, и все потянулись на огонек.

Зашел и реставратор Гурам — он в первый раз отстоял вечерню, крестился, когда все крестились, и теперь продолжал начатый разговор с игуменом.

— Но как, как хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа? Этого я не могу понять, а потому и принять…

Из-за решетки окна и в проем раскрытой двери вливалась тьма, и в комнате было полутемно. Венедикт, Арчил и Митя сидели на затененном конце стола, я на топчане в углу. Гурам стоял, прислонившись к дверному косяку. Только отец Михаил сидел в круге света от керосиновой лампы, тяжело положив на стол руки и опустив глаза. Свет падал слева и сверху, и в глазницах его залегли тени. Мотыльки бились в стекло лампы, их летучие тени метались, кружились по потолку.

— Да потому это и таинство, что умом не постижимо… — выговорил игумен, как будто с усилием преодолевая молчание. Гурам ждал, и остальные молчали. Тогда игумен продолжил: — Помните, в Евангелии от Луки, Дева Мария тоже спрашивает Архангела: «Как будет это?» — то есть как родит Она Сына Божиего? А он отвечает: «Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя». Вот и все, что можно сказать. Дух Святой нисходит, чтобы создать плоть Христа во чреве Марии, и Он же во время литургии прелагает хлеб и вино в Чаше — в Тело и Кровь Христовы. А как и тут, и там тайна…>>

Нонна, младшая реставраторша,  выпила немного вина и у неё неожиданно начался очень тяжёлый припадок. 

Игумен поговорил с ней, потом, вероятно, помолился за неё, и Нонна почувствовала облегчение.

<< Я [Вероника] вернулась к Эли.

Нонна затихла.

Мы стояли у перил, смотрели на небо, на монастырский двор. Лунный луч падал на купол храма. И черная крона сосны за ним бесшумно покачивалась, заслоняя и открывая звезды.

— Вам нравится отец Михаил?

— Очень… — помолчав, ответила она. — Мы ведь жили здесь все прошлое лето. Даже с тех пор они очень изменились: Венедикт стал более духовным, отец Михаил — хотя бы внешне — менее закрытым. Тогда они с нами вообще не разговаривали.

— А в церковь вы не ходите?

— Нет…

— Вы не верите в Бога?

— Верю… Но мне пятьдесят два года, поздно менять жизнь.

— Почему? Куда мы можем опоздать? Помните притчу о работниках одиннадцатого часа? Хозяин виноградника всем воздает поровну — тем, кто работал с утра, и тем, кто пришел на закате.

— Я никогда не могла этого понять, — улыбнулась Эли. — Разве это справедливо?

— Это гораздо больше, чем справедливость — это милосердие. Справедливость воздает мерой за меру. Как в Ветхом завете: око за око, зуб за зуб. А в милосердии Божием все наше зло утопает, как горсть песка в океане.

— А добро?

— Добро тоже. Поэтому мы ничего не можем заработать, с утра мы приходим или к ночи. Не в воздаяние все дается, а даром, в дар… как Святые Дары, как сама жизнь.

<...>

—Но наши старцы и сейчас помогают нам своей благодатной молитвой.

— Поэтому вы и сказали, что здесь ничего плохого случиться не может?

— Я так верю.

Может быть, когда Нонне было плохо, отец Михаил тоже помолился у них на могилках? Потому что вскоре она уснула и спала всю ночь, а утром встала здоровой. С тех пор они вместе с Эли часто приходят к вечерне и стоят у раскрытой двери, не переступая порога, — обе в брюках, с непокрытыми головами, — но выстаивают до конца службы.

<...>

 У родника встретился реставратор Шалва. Его бритая голова обрастала черной щетинкой, и он этого стеснялся. Они с Гурамом вчера ходили искать меня на хутор и дальше, к заброшенной деревне, и я попросила прощения за эту тревогу.

— Мне давно хотелось поговорить с вами о вере, — сказал Шалва.

— Боюсь, что мы не успеем. Да и почему со мной? О Боге лучше говорить с тем, кто отдает Ему себя целиком… Поговорите с игуменом.

Оказалось, они уже просидели однажды с отцом Михаилом на поляне до середины ночи. Потом игумен дал Шалве Катехизис, а Эли — книгу о мистическом значении литургии.

Я и заметила, что все они стали чаще бывать на службе: Гурам и Шалва стояли в храме, Эли и Нонна за порожком. Душа — «по природе своей христианка», она узнает Истину, стоит только подойти достаточно близко.>>

Творческие работники, с высшим образованием, даже доктор искусствоведения в наличии. Сами понимаете, сердца у них открыты добру и душа у них - христианка.

Ну а каковы люди воцерковлённые? Как они обрели истину, какими путями и откуда к ней пришли? Вопрос важный, но ответ на него давайте отложим до следующего раза.

(Продолжение следует)