Мечты сбываются?

Когда солдаты, протопав сапогами, выбегают во двор и начинают заниматься физзарядкой, я тоже выхожу поразмяться после сна.

Старшина Иван Зарубин, плотный, почти квадратный, все на нем сидит ладно и красиво, — обойдя заставу, как он делает это ежедневно, уже стоит возле турника.

— Доброе утро, товарищ художник! — козырнув, говорит он мне, как старому знакомцу. — Начинается денек... Кого сегодня малевать будете?

Когда я рисовал героя дня — сержанта Воскобойникова, задержавшего нарушителя. Старшина стоял за моей спиной, восхищался:

— Да, похож хлопец, вот здорово! Ну, а меня, скажем, могли бы изобразить на память? А то, может, скоро и запас, уйду, так чтоб помнить службу на границе.

— Могу и вас.

— Я должен получиться, обличье у меня приметное! — улыбнулся старшина.

В этот утренний час горы чудесно золотятся под солнцем. В лесистые горы, уходят каждый день в дозор пограничники с заставы. Они возвращаются утомленные, с посеревшими от бессонной ночи лицами.

Вдоль берега бредет колхозное стадо; пастух щелкает кнутом, будто стреляет из винтовки. Мчится грузовик к животноводческой ферме, за ним взметается легкий хвост пыли. К источнику подходят девчата, передают кружку из рук в руки; меня они будто не замечают — видно, уже староват для них. А вот катит на велосипеде женщина в сиреневой кофточке. Это колхозный садовод Галина Васильевна.

— А ну, расступитесь, дайте старшим напиться! — Она ловко соскакивает с велосипеда.

Громко смеясь, девчата передают Галине Васильевне кружку с водой, и по их почтительности видно, что они ее уважают. Галина для своих тридцати лет стройная, у нее такие большие серые глаза и такие припухлые, манящие губы, какими наделена далеко не каждая женщина. Я уже знаю, что живет она в новом доме вместе с двенадцатилетней дочкой Марийкой. Отца у Марийки нет.

Широкий жест руки — и Галина выплескивает воду; некоторое время молчит, задумавшись, потом задорно произносит, обращаясь ко мне; — Хватит вам ту заставу рисовать! До нас идите, в колхоз. Глядите, девчата — как цветы. И герои у нас свои есть.

«Откуда она знает, что я рисую?»

Девчата и Галина наконец уходят, в саду глохнут их голоса. Я тоже возвращаюсь на заставу и как раз попадаю к завтраку. Повар Чулин, красивый, чернобровый, приносит тарелку с гуляшом и кружку крутого, под цвет каштанов, чаю. Сюда частенько захаживает и старшина. Он ест всегда с фронтовой бережливостью, не оставляя в тарелке ни крошки. Косясь в зал, где за обеденными столами работают ложками солдаты, он время от времени бросает какому-нибудь не в меру разговорившемуся шутнику:

— А ну, потихше там, потихше-е! Пограничник и за едой должен быть пограничником, а не патефонной пластинкой... Пенкин, почему опять оставил в миске? Не можешь доесть, что ли?

— Кружку пивца, пошло бы лучше! — доносится из зала.

— Разговорчики! На гражданке пивцом побалуетесь.

Прищуря глаз, старшина грозит пальцем и успокаивается только тогда, когда за столами умолкают. Я продолжаю тайком изучать его и невольно улыбаюсь. А он, должно быть, по-своему истолковывает мою улыбку и, как бы оправдываясь, говорит:

— В наряде они все молодцы, а вот за столом — прямо дети! Вот вы сержанта Воскобойникова малевали. По следопытству — это ж талант! А ведь он марки почтовые собирает. Разложит их на тетрадке и сидит улыбается, как школьник... А Пенкин? Разговорчики любит, истории разные придумывает, анекдоты, но вы его на турнике видели? Будущий акробат, циркач! И даже повар у нас особенный: как говорится, из трех круп сварит суп. Баяном вот увлекся, все пристает ко мне, чтобы технику игры с ним отрабатывал. Скажу вам правду, привык я к хлопцам и к заставе. И как буду без них, даже не представляю.

Старшина умолкает, думает, наверное, о предстоящих переменах в своей жизни. Я осторожно спрашиваю:

— А кем вы на гражданке были, старшина?

— А никем! Я все служу и служу. Восьмой год на сверхсрочной.

— Ну, а уволитесь в запас, в родные края вернетесь?

Старшина делает вид, что занят чаем, потом быстро взглянув на меня, роняет как-то неопределенно:

— Там будет видно. На Полтавщине у меня никого из родных не осталось, все разъехались. Так что и я где захочу, там и осяду.

— Гриша, иди завтракать, все уже готово! — вдруг раздается за окном.

Это зовет начальника заставы его жена — невысокая, чернобровая женщина. Сам он ходит по двору, поливает из лейки цветники и кусты роз. Капитан без фуражки, лоб у него с большими незагорелыми залысинами.

— Иду-у! — отзывается он и не уходит.

Тогда от крыльца мчатся к нему две девчонки с косичками. Они тянут капитана за руки, он упрямится, но все же подчиняется.

Не отводя взгляда от окна, старшина вздыхает не то с завистью, не то с сожалением:

— Хорошая жинка у нашего капитана. Третий год живет на заставе. Из Симферополя она. Это ж он для нее цветы и розы развел тут, чтоб было по-домашнему...

Я молча слушаю. После паузы старшина признается:

Может, в тутошнем колхозе останусь. Куда и зачем ехать? Есть тут одна. Встречаемся. Нравится. Вот возьму да и женюсь, как только из армии уйду. Пора, а то поздно будет, годы ведь идут...

Я раскрываю альбом и начинаю рисовать старшину. Но рисунок почему-то не получается. Это злит меня, я беру этюдник и ухожу в горы...

Проходит день, еще день. Со старшиной теперь удается видеться лишь накоротке: пограничники с утра уходят помогать колхозу убирать кукурузу. Возвращаются вечером, перед ужином, хотя и утомленные, но веселые, говорливые, полные необычных для них впечатлений. Отличное настроение в эти дни и у старшины.

Утром, когда начальник заставы поливает из лейки кусты роз, Зарубин, поразмявшись на турнике, подходит к нему с оживленным, раскрасневшимся лицом. Оба закуривают.

— Значит, решил, старшина? — спрашивает капитан.

Зарубин утвердительно кивает, глаза у него делаются задумчиво-серьезными.

— Решил. Так ей и скажу: поженимся, и точка.

— Что ж, одобряю. Женщина она достойная. Главное — любить друг друга, уважать, а там никакой порог вам не будет страшен.

Зарубин пытается сорвать розу, но накалывается о шипы, долго дует на пальцы. Наконец произносит:

— У нее дом новый. Да и я привык к этим местам, горы полюбились. Заживем!

Капитан хочет что-то возразить, но, подумав, продолжает недосказанную мысль:

— Когда любишь глубоко и сильно, само сердце подсказывает, что делать.

С минуту Зарубин смотрит на капитана с радостным изумлением, потом спрашивает:

— Скажите, а розы все женщины любят?

— Наверное, все, — смеется капитан.

Но на другой день я не узнаю старшину: он молчалив, угрюм, задумчив, походка у него сразу вдруг стала медлительной, тяжеловатой, как у портового грузчика. Эту перемену через несколько дней замечают на заставе все.

— Братцы, а ведь в тоске душа человека размягчается, как воск на огне...

Это голос повара Чулина. Я облокачиваюсь на подоконник, прислушиваюсь.

— Да-а, старшину будто подменили, — говорит стройный, как молодой тополь, солдат. — Даже на турнике со мной перестал заниматься. А обещал: «Я из тебя, Пенкин, первоклассного мастера спорта сделаю!»

— Да ведь старшина женится, не до турника ему теперь, — роняет кто-то и умолкает.

Повар щелкает несколько раз пальцами в воздухе, таинственно подмигивает товарищам. Шепота его я не могу разобрать, но через мгновение все начинают громко спорить, перебивая друг друга.

— Теперь, братцы, я от него не отстану! — решительно заявляет Чулин.— Стану баянистом. Пускай старшина меня учит. Да и он за делом забудется, раз получилась такая осечка...

На другой день, в тот же предвечерний час, я слышу, как под моим окном тихонько всхлипывает баян. Играет старшина, а повар внимательно слушает, не спуская глаз с лица баяниста.

Наконец, баян умолкает. Зарубин встает. И вот растягивает мехи Чулин. Он отсчитывает такт ногой, сбивается и опять начинает. Старшина хочет уйти, но, сделав несколько шагов, возвращается.

— Мягче, мягче, тебе говорят! — настойчиво произносит он. — Не капусту режешь. Это же — Моцарт! Что же ты рвешь инструмент, спокойнее надо.

Повар жалостливо смотрит на старшину, негромко просит:

— Ну, покажи еще разок. Честное слово, я пойму!

Зарубин молча берет из его рук баян, присаживается. И опять чистый, будто сверкающий на солнце ручеек, марш разливается далеко вокруг.

В воскресенье отправляюсь с этюдником в горы. Устраиваюсь поудобнее на каменистом откосе и начинаю рисовать ветвистый сад. Как всегда утром, работается хорошо, и я не замечаю времени.

Когда солнце повисает над горами, к источнику подъезжает на велосипеде Галина. Выпив воды, она собирается тронуться в дальнейший путь. Но вдруг из-за кустов орешника показывается старшина.

— Доброе утро, Галинка! — подойдя, смущенно протягивает он руку женщине.

— A-а... здравствуй! — Тонкие брови Галины напряженно изгибаются.

Зарубин старается не смотреть ей в глаза.

— Присядем, поговорим.

— Ну, давай поговорим!

Они присаживаются на скамейке возле источника.

Старшина глядит куда-то в сторону и вдруг решительно поворачивается к Галине, берет ее за руку.

— А может ты еще раз подумала над моим предложением?

— Ты, Иван, все торопишься...

Галина поднимается, всматривается куда-то вдаль.

— Ну, я поехала. Дел много... Завтра день рождения дочки. Я приглашаю тебя к нам в гости, там и поговорим. Голос женщины добреет. Она осторожно освобождает из его рук велосипед, делает несколько шагов по тропке, Зарубин идет следом.

— До завтра! — крикнула ему Галина, садясь на велосипед.

Старшина глядит ей вслед и счастливая улыбка появилась на лице. Он думал о Галине, без которой уже не мыслит свою будущую жизнь.

источник