Вспоминая школу.

Вспоминая школу.

Дырка у тебя в жопе и в носу, а здесь отверстие! 

Трудовик (c)

Выйди и зайди нормально... (с)

Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!

Я ненавидел её.

Без дураков!

Всеми фибрами души, каждой клеточкой тела!

Проклиная очередное [й-а] фонетического разбора, убегающие буквы из корней слов, уменьшительно-ласкательные суффиксы и деепричастные обороты.

А она была живым воплощением этого кошмара.

Она венчала пирамиду, нагромождённую правилами различных правописаний орфографии и пунктуации.

Отыскивая и не находя в нас хотя бы намёк на чувство языка, она день за днём вдалбливала нам его, пока по закону диалектики тупое заучивание не переходило в осознанное понимание.

– Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки! – бесконечно твердила она нам, растягивая слова и свято веря, что главный предмет в школе, несомненно, русский язык.

В ответ на её мучения мы придумывали свои, соревнуясь в изобретательности, и похваляясь друг перед другом.

От пресловутых кнопок на стуле, до ночных звонков на домашний телефон.

От попыток срыва урока, до исписывания стен её подъезда угрозами граффити.

Мы были героями! И дерзко смотрели ей в глаза, когда она просила записать очередное домашнее задание.

Хотя это, по правде говоря, было лишним.

Глаза её скрывались за толстыми линзами очков в доисторической роговой оправе – она почти ничего не видела.

И это тоже сводило нас с ума!

Мы прятали очки, но всегда всем классом получали в срок проверенные сочинения, объёмом «минимум в 24 листа» (!), с аккуратно подчеркнутыми, обведёнными, отмеченными красными чернилами ошибками.

О, эти сочинения!

Наше «мастерство» никогда не поспевало за её требовательностью.

Мы вновь и вновь вглядывались в образ Катерины, которую Островский, конечно, любил, но с оттенком мужской иронии, и не видели ровным счётом ничего!

И это длилось и длилось, и казалось, конца этому нет.

Мы топтались у дуба с князем Болконским, колесили по стране вслед за Живаго, вслушивались в «громыхание чёрных марусь» «Реквиема», и ничто не трогало нас, но мы читали, читали, читали…

Она приходила в школу с огромной кошёлкой, доверху набитой книгами, и никто из нас не двигался с места, чтобы помочь ей подняться на третий этаж.

Мы мстительно вслушивались в бряцанье колесиков о ступени, больше всего желая в те моменты, чтобы всё это рассыпалось и по-возможности распылилось на атомы: многотомная кошёлка несла нам новые испытания, которые уже давно перестали ограничиваться только русской классикой:

– Что ж, приступим, уважаемые!

Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!..

… А потом время начало ускоряться.

Мы ВСЕ получили наивысшие баллы и разлетелись по ВУЗам страны и мира…

И вот, на чём я поймал себя – в Питере одним из первых музеев я посетил квартиру Ахматовой в Фонтанном доме, а в Праге – с благоговейным трепетом сфотографировался у нелепого памятника Кафке…

Перед подругой я могу щегольнуть «Багряным и жёлтым» Маяковского, а с приятелем из Англии порассуждать о Дэниеле Мартине Фаулза.

Я нахожу удовольствие в чтении и считаю это одним из самых больших удовольствий жизни.

Мне легко даются письма к любимой девушке, а иностранцы удивляются образности моего английского...

С чего бы это и к чему, друзья?

Не догадываетесь?

А её уже несколько лет нет на свете.

Это была старенькая, безобидная и махрово-интеллигентная женщина.

И всё, что я могу послать ей туда теперь – это:

Прости меня, мой Учитель!

Какой же я был болван!