19-го марта покончил с собой 37-летний поэт Андрей Егоров. Я конечно не верю в то, что поэты погибают из-за поэзии. Причины трагедий как правило прозаичны. Но признать это — значит нести ответственность. Отечественная духовность — лишь форма общественного безволия.
Наша литературная среда, несмотря на всю внешнюю благостность, увы, самая токсичная. Там идет дикая конкуренция, причем, конкуренция не совсем понятно за что.
Россия является литературоцентричной страной только инерциально, номинально. То есть, здесь более невозможны биографии Пушкина-Бродского. Возможна Сорокина. Но это же не то, да? Или не совсем то? Да и биография Сорокина состоялась лишь за счет того, что он успел сесть в уходящий европейский поезд.
Никакого «писателя-писателя», как и «поэта-поэта» после постмодерна нет и не может быть. Он существует лишь в сознании здешнего высокодуховного общества, в принципе живущего с нарушенной оптикой.
В образе поэта слишком много модернистской уязвимости, поэтому я давно отказалась от него. Хотя мне навязывали этот образ, отвечая на вопрос о моем детском страдании, что оно связано лишь с тем, что я поэт. Тогда как оно было связано с той исключительно чудовищной объективной реальностью, в которой я вынуждена была находиться.
Только одно (!) издание упомянуло о том, что покончивший с собой поэт, сделал это из-за бесконечных финансовых трудностей. Остальные продолжают насыщать иллюзию доморощенной душевной возвышенности, рассказывая про ранимую поэтическую натуру.
А кто-то и вовсе написал, что «умереть от голода сложно», продолжая линию деградации, начатую в писательских кругах с пошлости «Хорошо не жили, не стоит и начинать» — фразы, в сердцах брошенной кем-то из исполкома ПЕН-Клуба. С той поры ПЕН стал из демократического прокрымнашистским. А свои биографии и некрологи оставшиеся в нем писатели, увы, испортили навсегда.
Поэт Стефания Данилова на форуме молодых писателей в Липках осмелилась попросить почтить минутой молчания память Андрея Егорова. За что немедля подверглась общественной обструкции. Она пишет:
«Тут мне глаза открыли, ребят! Пришли и сказали, что я не Бродский, чтобы Нобелевские речи толкать. И вообще Андрей Егоров самоубийца, а значит, недостоин минуты молчания, которую я на федеральном форуме устроила. Трагедия и причина суицида Андрея — в том, что у него не было поддержки. Это хорошо видно сейчас, после смерти. У нас общество не мертвых поэтов, а убивающих друг друга. Вместо цветов мы услужливо втыкаем друг другу «розочку» равнодушия в глаз и нож предательства в спину.»
Стефанию не первый раз обвиняют то в «езде на мертвецах», то в пиаре на трагедии. И на мой взгляд абсолютно неуместно. В прошлом году она предложила мне поучаствовать в поэтическом сборнике о коронавирусе «Возврату не подлежит». И я дала свое согласие, несмотря на то, что в нем присутствуют авторы не близких мне политических позиций. Однако, я сочла, что историческая важность момента неизмеримо выше и происходящая трагедия временно нивелирует все идеологические разногласия.
Вокруг сборника тут же возник скандал морально-этического характера. Стефанию обвинили — ни много, ни мало — в «пиаре на крови». Обвинили как коллеги по цеху, так и прокремлевские СМИ.
Что же касается меня, то я не только и не столько поэт, сколько политик и гражданин. И в данной конкретной ситуации тоже. Никакие моралистские сентенции и чистоплюйство здесь недопустимы. Трагедия, увы, уже произошла. Более того, она продолжается на наших глазах. И замалчивать ее нельзя. Каждый реагирует по-своему. Журналисты пишут статьи, а поэты стихи. И это нормально. Мне кажется, что боязнь и дистанцирование от этой темы связаны, прежде всего, с латентной, может быть, но самоцензурой, с внутренним страхом оказаться «врагом народа» в нынешней России, где «все хорошо» и газеты пестрят оптимистичной лжестатистикой по коронавирусу.
Сейчас подобный скандал разгорается вокруг Ксении Собчак, взявшей интервью у скопинского маньяка Виктора Мохова. Журналист Арина Холина пишет:
«Если честно, то об этом даже писать как-то ужасно сложно. Но тема важная. В общем, лично я бы НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО не стала делать интервью с маньяком. Серийным или просто. Маньяка или убийцу должны допрашивать — чтобы посадить в тюрьму. Преступника должны исследовать — чтобы лучше ловить других. В чем я вижу проблему именно интервью? В том, что это мирный жанр. Жанр общения, разговора, даже спора. С маньяками нельзя разговаривать и спорить. Это тешит их тщеславие. На допросе он — мразь. В интервью он — герой. Герой интервью, с ним общаются, с ним вежливо обращаются. В фильмах и книгах серийный убийца/маньяк — символ вселенского зла. Не человек. Условность, страх.
В медиа есть (ну, было) негласное правило — не публиковать фото маньяка. Только жертвы. Чтобы не тешить тщеславие, да. Не радовать зло. Не давать ему то, что он хочет — известности. Герой интервью Ксении Собчак, Скопинский маньяк, и так получил все, что хотел — просто потому, что его выпустили на свободу. Он получил куда больше, чем мог бы мечтать, уже только поэтому. Интервью сделало его суперзвездой. Думаю, он очень счастлив.»
Это один из многих постов негодования и пожалуй, еще не самый резкий. Но мне, признаться, кажется некоторым лицемерием все это публичное осуждение интервью. По сути это обычная мировая журналистская практика, рядовая работа, разоблачение, анализ и бизнес в одном флаконе.
Форма подачи, конечно, россиянская. Эта голубая кофточка. Заметьте, верноподданная Собчак бессознательно стремится приблизиться к образу советской тетки. Это гримасничанье, призванное изображать отсутствующие чувства. Этот «хороший» следователь — образ патерналистского отца для загулявших и неразумных детей — двух девочек-жертв.
И так далее. И тому подобное. Единственное но. Дно пробила не Собчак. Здесь, повторюсь, она не делает ничего особенного. Дно пробила вся Россия. И «перевод стрелок» на «плохую Собчак» — не более, чем репрессивный перенос. А маньячок — типичный пожилой россиянин нашего времени. Таких в каждом доме — с десяток. А у кого-то и за стеной расположился. Просто вы не всех знаете. А верней — знать не хотите.
Интересна еще и садистичность моралистов. «Маньяка надобно не судить и исследовать, а непременно убить», — говорят они. Святая «либеральная» инквизиция в действии! На самом деле речь не только о страсти людей к казни, как к возможности испытать некое общественное облегчение, но и о прямой декларации инфантильного по сути желания — что кто-то должен ответить за них. Вообще это навязчивая страсть непременно выглядеть хорошими, говорит о том, что с вами что-то не так.
Это пустая затея — выяснять природу зла. Зло неуловимо. Даже утонченный и экзистенциальный «Посторонний» написан так, чтобы читатель понимал — тот, кто существует за гранью социальных (даже!) импринтов, не может быть наказан.
Пишут, что скопинский маньяк счастлив славой. Да откуда вам знать каково ему? Он же онтологически Другой. Еще ясней об этом в «Механическом апельсине». О соответствии субъекта своей природе. А не о морали. Если кто не понял. А никто не понял.
Вообще это тренд нового средневековья. Когда толпа, лузгающая семки, добивается публичной казни, пусть и для такой специфической персоны как Мохов. Фактически она требует внесудебной расправы.
Я считаю, что старик — сумасшедший. И место ему в клинике. Вообще, следуя массовой логике, мы приходим к тому, что мы наделяем государственных преступников все бóльшими полномочиями, причем во имя морали, которую игнорируем в отношении них самих и всего общества в целом.
Оценили 0 человек
0 кармы