Сеня

   Всех нас звали как угодно, в основном Саши да Вовы, прямо эпидемия какая-то, или время такое, суровое, а его – Сеня. Фамилию, как ни силюсь, дальше первой буквы Ц вспомнить не могу. Еврейчик из Одессы. Мягкий какой-то, добрый, наивный и романтичный.

Что занесло его из Одессы к нам в курортный Донецк учиться, да ещё и на шахтостроителя – кто ж его знает? Особо-то мы этим вопросом не заморачивались: учился он то ли на курс, то ли на два младше, но у наших ребят в комнате №310 бывал часто – их, эту троицу, вообще все уважали. Бывают такие люди. Я тоже, хоть и местный, не жил в общаге, но, считай, как только с ними познакомился, бросил свою подворотню, компанию хитровыделанных бывших одноклассников, и переместил организм на свободное от учёбы дневное время суток к ним в комнату. Градус рвения к учебё не повысил, но, как даже сейчас утверждают некоторые из оставшихся в живых, особо не мешал. Верю. Что мне остаётся?

А Сеня… Ну, кто-то предположил, что он насмотрелся каменоломен и душой прикипел к подземелью, более циничные считали, что от армии закосил. Но даже не спорили по этому поводу – какое наше дело? Не очень-то мы им интересовались – есть и есть такой. Иногда в комнату заглянет, что-нибудь расскажет да и пойдёт по своим бездельям.

Наш-то, родной, Марк Аронович, был старше его на десяток лет, сейчас уже с палочкой с трудом передвигается, а тогда был шустр по-молодецки несмотря на габариты, что в высоту, что в толщину, и к адюльтеру - как пионер, всегда готов. В общаге его видели редко, но с Сеней общих интересов у них не замечалось.

А то как-то так вышло, что мы в воскресенье решили отметить воскресенье – культурно, без всякого. Купили вина, не помню, какого, но бутылки с пробками под штопор. А штопор не купили. И в наличии не было – вино не в ходу было в наших пролетарских весях. Разве что шампанское, которым с нами расплачивались за расчётки, а так – не, быт наш был прост до примитивности и суров, как наши грубые лица будущих настоящих шахтёров.

Сидим, тупим: закуска готова, на столе расставлена, а вино не даётся. Тысячу и один способ откупоривания бутылки без штопора никто из нас, очевидно, не знал. Я, во всяком случае. И тут Сеня заходит.

- Чего грустим? А, понятно. Открыть? Да не вопрос! - Взял в руки бутылку, повертел её в руках для отвода глаз, как фокусники, размахнулся…

- Э, Сеня, только не над столом!

- Да не вопрос! – Сеня сделал полоборота телом в сторону кровати… на которой по глупой случайности разлёгся мой пиджак с зачёткой в боковом кармане, и…

- Сеня! Пиджак!

- Спакуха! - Шарах! Ладошкой по донышку. Видно, не был он ещё добрым волшебником, только учился.

Открыть-то открыл, но не там. Донышко отвалилось, Сеня порезался, а вино пролилось печальным дождём на предмет моего гардероба. Благо, он подкладкой вверх возлежал – другого-то по-бедности у меня и не было. Зачётки другой тоже не было, но она пострадала не сильно: так, по краю что-то там расплылось. В основном «хор» зацепило – их больше всего было. Теория вероятности, куда ж от неё…

Сеня посмотрел на кровать с пиджаком, винищем залитую, на меня, такого гневного, что представляю, как ему стало страшно, на руку с хлышущей из ладони кровью и на его больших красиво выпуклых глазах проступили скупые мужские слёзы. Ему было от чего взгрустнуть: этаж ещё не поделили на две части и на вторую ещё не поселили девчонок с факультета прикладной математики. Так что ни пожалеть некому, ни бинта с йодом раздобыть. Но мы же не сволочи, нашли чистый носовичок, перевязали бедолагу. Правда, остальные богатства открывать не доверили.

Кто-то пробку внутрь одной бутылки протолкнул, получилось, ну, значит, и другие так же – чего велосипед изобретать-то было? Да и некогда. Пострадавшему тоже налили – он же старался.

А то другой случай. Тоже ярким пятнышком на памяти. Решили мы, как обычно, в воскресенье по-взрослому воскресенье отметить. Трое нас было, как сейчас помню, и все Вовки. Я, значит, Вовка Лось, о котором я писал в рассказе «Грибочки», и Вовка Русинов. (Сейчас повспоминаю немного, а в конце два стихотворения будет – оба об одном из нас Вовке - Русинове, друге и… я его старшим братом считал – он после техникума и армии поступил).

Да… Ну собрались и собрались – что такого? Закуска на плите в кухне жарится-шкварится, водка в сумке греется, хлеб на столе черствеет. А тут Сеня. В тулупе и трусах на босу ногу. Вусмерть трезвый. На ногах стоять не может – только качаться. Амплитуда зашкаливает, частота – так себе. Сел на свободный стул – и давай слёзы лить. Вы не подумайте, это не фигура речи: натурально лил товарищ солёную водицу прямо себе на трусы в ромашку.

Всхлипывает, что-то поведать силится. Ничего не понимаем.

- Сеня, что случилось, кто тебя обидел? - Мы, конечно, не побежим сдачи давать, но интересно же!

- Ав… Ыыыы… Я ей… А она… Ыыыыыыы… Ооооо… Ууууу… - Сидит, плачет, мы ему слёзы вытираем, Русинов к перекачанной груди его прижал, по головке гладит, успокоиться рекомендует. Настоятельно.

- Мужик ты или нет, Сеня? Возьми себя в руки! И расскажи толком. Что она, что ты, кто она, кто ты? И куда это годится.

Порюмзав на славу, Сеня таки взял себя в руки и сбивчиво поведал страшную историю (вербальная орфография не соблюдена, текст сокращён и переработан – так понятнее будет).

- Девушка меня бросила. Я для неё… Разве что звёзд с неба не доставал, так и не обещал же – жениться обещал! Цветы дарил…

- Может, потому и бросила? – Спросил тот Вовка, который Лось из «Грибочков».

- Не, я её любимые дарил…

- А… Ну да.

Долго и не коротко звучал сенин печальный рассказ о неразделённой любви. Картошку на плите чудом удалось спасти – я, растроганный сениным повествованием, дабы не разрыдаться на пару с ним, вышел покурить и забрёл на кухню. А так бы всё. Но и она уже катастрофически остывала вместе со сковородкой, и водка в сумке нагрелась до задекларированных на этикетке сорока градусов, и хлеб на столе грозился вот-вот стать вчерашним. А Сеня всё изливал душу. А мы за стол не садились, ибо не налить кому-то – моветон, а налить ему – считай, преступно добить беззащитного человека.

Внезапно ему захотелось в туалет. Он попросил помочь дойти, ибо сам мог заблудиться. Вестимо: при такой-то амплитуде! А коридор-то - прямой! И по пути столько дверей и справа, и слева… А в его торце, сразу за туалетом – окно во всю стену. Он и выйти мог чего доброго… С учётом этого Вовка, который Русинов, зашептал мне на ухо:

- Доведи и постой там, пока суд да дело, а потом сюда не веди, а доставь чувака в его комнату и уложи – пусть проспится.

Легко сказать, постой, пока суд да дело! Сеня забрался на приступок высотой аж в две ступеньки и… Расконцентрировался. И тут же его начало мотать не влево-вправо, а вперёд-назад. А надо сказать, что при своём невысоком росте он вполне себе достойно смотрелся поперек и тянул килограммов на восемьдесят едва живого веса. И вот этот едва живой вес несколько раз без предупреждения пытался обрушиться со своей верхотуры на плиточный пол затылком и спиной вперёд, без прогиба в позвоночнике, использовав страхующего меня в качестве какого-никакого, а демпфера. Что для меня лично было чревато многочисленными досадными травмами вплоть до незапланированных переломов. Этого я допустить никак не мог, посему изобразил из себя наклонный костыль-подпорку и так стоял, пока Сеня, наконец, не вспомнил, зачем он туда вообще пришёл. И ещё немножко.

Потом заволок его в его комнату и попытался уложить спать. Но он даже тулуп отказался снимать, настаивая на том, что девушка его обманула, а в тулупе ему тепло. Я-то не спорил, вообще спорить не люблю, но ему для полного несчастья хватало и монолога. Тогда я попытался его вырубить, но получилось криворуко: Сеня не лёг, а сел на кровать и зарыдал в голос. При этом в своей пропащей жизни виноватил уже не только девушку, но и меня. Мне это порядком надоело и я, каюсь, оставил его один на один с его горем. До сих пор уколы совести порой ощущаю. Хорошо, хоть с детства их не боюсь. Любых.

Зашёл я в «триста десятую» и доложил обстановку.

- Эх, ты, ничего тебе поручить нельзя! – Сказал Вовка Русинов и пошёл успокаивать Сеню. Через несколько минут вернулся, но с лица как-то спал. В молчании расставили на столе всё необходимое для праздника души, почти молча и поглощали. И не то, чтобы много её, проклятой, было, но, видно, у Русинова что-то с настроением случилось. Развезло его. Натурально. Вышли мы с ним в холл покурить, не помню, почему… А, вспомнил: праздновать воскресенье сели у другого Вовки в комнате, чтобы от Сени подальше и он нас не нашёл, если что. А тот Вовка, Лось, то есть, не курил и нам не советовал.

Стоим, значит, в холле, курим. Я панно в который раз мутным взглядом разглядываю, а Вовка, который друг и брат, вдруг закашлялся, да как заплачет! Да голову, главное, мне на плечо! И рассказывает:

- Сволочь я! Распоследняя!

- Вова, ты не прав, это я тебе говорю, а я редко такое говорю!

- Заткнись! Старшие говорят!

- Есть заткнуться! Да в чём дело-то?

- Я Сеню убил.

- К-как?!!!

- Кажется, насмерть. Я его укладываю, а он – ни в какую! Я тогда ему - антрекот…

- Апперкот.

- А? Да, апперкот. В подбородок его – тысь!

- А он?

- А он упал на кровать и не дышит. Сходи посмотри, а?

- А сам?

- Я мертвецов боюсь…

- Блин…

Сходил я, посмотрел. Всё в порядке было с Сеней. Лежал себе, живёхонький, похрапывал, пухлыми губками пошлёпывал, улыбнулся даже во сне. Видать, девушка приснилась. Другая. А Вовка-то, вот порядок человек любил! Прежде, чем Сеню укладывать, тулуп с него стащил, а после апперкота одеялом укрыл. На всякий случай - не с головой. Правильно сделал, я считаю.

Побратим

Владимиру Русинову, из Снежного

Он был без двойного,

От глаз потаённого дна.

Он верил на слово,

Хоть честь и не всем нам дана...

Пусть людям-коктейлям

Сулятся под Солнцем места -

Он был незатейлив:

Из тех, кто сама простота.

Из тех, кто беспечен

В наиве своей доброты;

Из тех, кто при встрече

Не ищет, чем выгоден ты.

Просить их не надо

Тебе никогда ни о чём:

Поймёт с полувзгляда

И молча подставит плечо.

В кровище заката

Над свежей могилой стоим...

Он не был мне братом -

Он был побратимом моим.

*

Здравствуй, Вовка…

Здравствуй, Вовка, друг родной!

Выпей чарочку со мной,

Вздрогнем, Вовка, по одной -

Вспомним молодость!

Дни, когда был наш гастрит

"Беломором" с водкой сыт;

Мы не знали, что вредит

Кофе молотость.

Дни, когда мы, сдав зачёт,

Стрескав с пивом банку шпрот,

Шли к девчонкам. А Пол Пот

Правил кхмерами;

Дни, когда кругом был мат:

Матанализ, сопромат;

И карал нас деканат

Полумерами.

Дни, когда среди задач

Тачек не было и дач:

Были б кеды, был бы мяч

Да хотение,

Задний ряд, ночной сеанс,

Красноглазый преферанс;

А из Бронкса шёл брэйк-данс

В наступление.

Дни, когда вы с бодуна,

Сам не знаю, на хрена,

Помня только, что страна

Необъятная,

На вокзале наугад

Взяв билеты в Ленинград,

Не пошли на трезвый взгляд

На попятную.

А в общаге наш этаж

Охватил тогда мандраж:

Кто же знал, что "Эрмитаж"

Вас манил давно?

Деньги - вон из портмоне:

На Родена и Моне,

На ван Гога и Мане,

Кабаки, кино...

И - назад дней пять спустя,

Грустно кукишем хрустя

По карманам. А хотя...

Было здорово!

Был красавец Ленинград!

Пустяки, что из деньжат

Два десюлика бренчат

Мельхиорово...

Сколько лет прошло с тех пор...

У судьбы сбоит мотор

И из зеркала в упор

Смотрит дедушка...

Вот, стою среди могил...

По одной я нам налил,

Стопку я твою накрыл

Ломтем хлебушка...

P.S. На фото нет Сени – не оставил он в нашей памяти своего фотоследа… И вообще на фото – дипломирование.