Опричнина налетела так стремительно, что мы чуть было не проехали мимо великого события в жизни нашего Писца. А дело было так.
Ранним утром 1 марта 1564 года Писец наш Федя прибыл натужной иноходью к нам в палату и замер у теплой стеночки - то ли больной, то ли хмельной. Мы с Историком как-то сразу почуяли: случилось страшное. Историк под пенсне подобрел глазами и стал кругами приближаться к Писцу, который морщил в руке какой-то листок.
"Кальтенбруннер женился на еврейке" - вспомнилось мне.
Тем временем, Историк уже поил Писца компотом, гладил его по сутулой спине, ласково уговаривал не грустить. Тут и я подошел. Взятый из костяной десницы листок оказался цветным титулом церковной книжки. И был он не писан. А был он ПЕЧАТАН! И видно это было даже без пенсне. И почему-то от этого стало в палате жутко.
Историк умно уговаривал Писца, что объективная необходимость в распространении православной литературы как раз и привела в середине 16-го века к возникновению русского книгопечатания. Писец хрипел, взвизгивал горлом и никак не мог проикать запутанную фразу, что ныне древлее летописное узорочество иныи от лукавого восхищахом.
Тут и я бестактно встрял, чтоб ты, Федя не грустил, потому что все прогрессивное человечество, как раз намедни справило столетний юбилей книгопечатания. Коварный немец Гутенберг из Майнца давным-давно похитил твое древлее девичество, или как там ты говоришь. Так что, под Парижской Бога Матерью тамошние квазимоды бойко торгуют своими католическими библиями, апулеевскими Золотыми Ослами и другой порнографией. Писец стал попросту выть в голос.
Нужно было спасать человека.
Пришлось мне отжать деликатного Историка и потащить Федю вниз, на самое дно московской жизни.
Оттуда запомнилось мне сумрачное мартовское солнышко в слюдяном окне шалмана, плавно оказывающееся Луной. Да девка какая-то вполне шемаханского вида всё представлялась Шахерезадой и что-то предлагала на брудершафт. И Писца от этого немецкого слова рвало. А хозяин шалмана всё подливал нам в глиняные чашки зеленую скользкую дрянь. И становилось Феде все хуже и хуже. И уже не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?". И я понимал, что он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю средних лет, а ко всем тысячам безымянных Писцов, согнувших свой горб за веру, царя и отечество.
- Семьсот лет! - стонал Федя, - из них пятьсот - по-русски! И получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
- Надо, Федя! - одергивал я.
- Теперь ты, Фёдор, будешь писать не просто текст, а Слово! А Фёдоровы, - твои дети, - будут его запросто печатать.
И я полез в самый глубокий карман и там, среди тайных вещей страшного последнего века нашел маленький линялый томик, и, зажав винным пальцем фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.
"Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые -
Его призвали всеблагие,
Как собеседника, на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был,
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!".
Шемаханская торчала сбоку, кабатчик побежал доложить о крамолах и колдовстве, но Федя оживал помаленьку - уже глаза его блестели.
"Нам не дано предугадать,
Как Слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать"...
Потом мы очутились на ночной улице и весело месили грязь куда-то влево от Кремля среди приземистых черных срубов. А Федя всё просил списать слова, и я отговаривался, что писанное печатать можно, а печатанное писать нельзя - грех!
- А! Копырыгхт! - вспомнил и тут же отрыгнул еще одно "немецкое" слово Федя.
Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова, и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум патриотам утопающей в грязи столицы:
"Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады и деревни,
И палаты и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах,
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных:
Это матушка Москва!"
Мы много раз повторяли последние строки и так орали слово "Москва!", что от налетевшего верхом опричного караула нас спасли только Федин сугубо дворцовый вид да моя красная книжечка с позолоченным двуглавым орлом на обложке.
Утром Историк поил нас квасом, Федя допытывался, что означают слова "Российская Федерация" - видать, возомнил о себе бог знает что. А я отмалчивался. Сильно болела голова.
Оценили 2 человека
2 кармы