Фольклорно-этнографические источники: что это и зачем они нужны? - Ч. IV

Здравствуйте, дорогие друзья!

Очень рад, что Вы с нами!

Сегодня мы продолжаем вместе размышлять об особенностях фольклора и этнографических данных как об исторических источниках.

Вновь, в первую очередь, обратимся к эпосу.

Историки и эпосоведы, как правило, соглашаются между собой в трактовке эпоса как сложного по своему составу и отражённым в нём идеологиям феномена, где причудливо сочетаются явления самых различных эпох, от Нового времени и позднего Средневековья до времени каменного века и энеолита. Так, «многослойным» источником является русский эпос. В старинах отражались не только события и явления VI-X или X-XIII, но и XIV-XVI и даже XVII в. Таким же «многослойным» является и эпос иных народов, например, древнеиндийский эпос, «Беовульф» и «Песнь о Нибелунгах» (1). «Фундаментом» романов о рыцарях «круглого стола» короля Артура является кельтский фольклор (2). В «Песне о Нибелунгах» (около 1200 г.) оставшийся неизвестным шпильман, живший в Австрии, стремился «облагородить в духе рыцарства мир старых витязей» (3). Потому данное произведение, что подчёркивал А. Хойслер, надо объяснять, уже исходя из реалий его эпохи (4).

Смешение же эпох в тексте того или иного фольклорного произведения порой было весьма причудливым. В частности, описание относительно новых реалий могло входить в очень архаичные версии сюжета (5). Что же касается германского эпоса, то песни о гибели героя, известного нам как Зигфрид (Сигурд), появляются, судя по всему, в эпоху Великого переселения народов (V-VI вв.). Ближе всего к архетипу осталась «Старая песнь о смерти Сигурда». Позднее у континентальных германцев на сюжет повлияли христианские и рыцарские представления и идеи. Попав на скандинавский север, в гораздо более архаичное общество почти без влияния последних, развитие данного сюжета пошло, однако, по совсем иному пути (6). Вопрос же об обратном влиянии – от скандинавов к континентальным германцам – во многом остаётся открытым (7).

Обратившись к особенно интересующему нас русскому эпосу, отметим вначале «родимые пятна» относительно поздних эпох. Герои русского эпоса могут обращаться друг к другу на «вы» (8), смотреть на врага «в биноклии» (9), князь Владимир порой называется царём белым (10). Наем простых людей в войско, отражённый в сюжете о Хотене (11), не известен в домонгольское время. В былинах неоднократно упоминается матушка камена Москва (12). Иногда старые и новые реалии смешивались и так: Илья, согласно М.С. Крюковой, стоял за Киев и за каменну Москву (13). У той же сказительницы сказано, что, взяв Киев, татары пойдут на Москву и Новгород (14). Новые реалии, в том числе и общественные, отражались порой и в сказках (15), причём стадиально поздним следует признать и пародийное (юмористическое) осмеивание архаичных черт сознания, в частности, веры в чудесное (16).

Особо следует сказать о соотношении в фольклоре языческого и христианского компонентов. Значение последнего порой преувеличивается, пусть даже мягко, как у В.В. Кожинова (17), или же удревняется. Разумеется, некоторые певцы, в частности, известный В.П. Щеголёнок, испытали серьёзное влияние христианской книжности (18), а отрицательный персонаж, к примеру, в одной из старин об Иване Годиновиче, оказался отождествлённым и с бесом, и с ненавистным Гришкой Отрепьевым (Наезжал Гришка-растрижка, нечистой дух…) (19). В сказках священного кузнеца-змееборца иногда заменяет никто иной, как св. Пётр (20), а пули не брали Разина якобы потому, что он был праведником (21). Однако, всё это не мешает видеть мощнейший дохристианский пласт в славянском фольклоре (22). Христианские же имена и имена святых появляются здесь относительно поздно и не должны иметь для нас решающего значения (23). Вслед за С.М. Соловьёвым можно сказать, что былины, как впрочем, и сказки, можно разделить по типу преобладания в них либо языческих, либо христианских элементов. Последнее, впрочем, вовсе не означает, что эпос создавался в переходное время от язычества к новой вере, т.е. в годы правления Владимира Святославича, как полагал в своё время Н.И. Хлебников (24).

Неверно и широко распространённое мнение, согласно которому большинство былинных сюжетов сложилось в X-XIII вв. (25). Это лишь один из этапов развития русского эпоса, причём далеко не самый древний. Едва ли в данном случае можно также говорить и о IX-X вв., как это делали Р.С. Липец и В.В. Кожинов (26). К этим временам эпос явно имел уже долгую предысторию. Нет никаких оснований также соглашаться с А.Л. Никитиным, для которого эпос возник на основе припоминаний исчезнувшей светской литературы (27).

Интересно, что в старообрядческой среде, которая бережно относилась к прошлому, эпос, напротив, не получает должного развития, ибо ревнители старой веры относятся к нему не очень доброжелательно. В пост, по крайней мере, эти «мирские песни» петь порой было запрещено (28). Сравнение же легендарных песен у трёх групп славянства, подобных таким, как «Егорий и Змей», «Алексей человек Божий», «Сон Богородицы», «Святой Пётр пытается вытащить мать из ада» и пр., показывает, что создание аналогичных групп произведений под влиянием христианской литературы происходило с несовпадением логики. Иными словами, происходило это относительно недавно и во многом, если исключить некоторые заимствования, уже самостоятельно, тогда как иные сюжеты имеют истоки, которые тянутся в праславянскую (29), если, отметим специально, не в праиндоевропейскую древность. «Сон Богородицы» мог иметь и разное функциональное значение, причём даже в пределах одной группы славян. Так, у восточных славян данный текст выступает как духовный стих, что имеет и южнославянские параллели, но на Русском Севере это чаще молитва, использующаяся как оберег (30). Таким образом, христианские сюжеты не имели предшественников в исконном фольклоре славян. Исключением является, пожалуй, только песня о Егории и Змее, где «встретилось» и причудливо переплелось старое и новое (31), где природа одушевлена, и ей, как и людям, предлагается веровать не Дьяволу, а Богу (32), а сам Егорий порой больше напоминает культурного героя седой древности, чем христианского святого.

Необходимо также отметить, что фольклор, хотя и редко, помнит и те реалии общественного и потестарно-политического строя, которые следует отнести к весьма отдалённым временам. Так, учитывая, что эпоха матриархата заканчивается на территории современной Абхазии не позднее середины III тыс. до н.э., Ш.Х. Салакая относит и создание первоначального ядра нартовского эпоса примерно к этому времени, если не ранее, учитывая чрезвычайно древние истоки образа Сасрыквы. Ж. Дюмезиль, С.А. Яценко и Э.А. Грантовский писали о том, что поздняя осетинская традиция в ряде случаев отразила реалии скифо-сарматской эпохи (33).

Образ же рождённого из камня великого осетинского эпического героя Сослана-Созырыко, абхазского Сасрыквы, адыгского Сосруко (Саузырыко), вайнахского Соска-Солсы, карачаевского Сосурки, балкарского Сосурука, по весьма резонному предположению Е.М. Мелетинского, принятого и Ш.Х. Салакая, появился ещё тогда, когда камень являлся одним из важнейших материалов в жизни древнего человека, т.е. в неолите или, как добавляет второй из них, в энеолите, когда редкая в земной коре и относительно непрочная медь ещё не вытеснила, да и не могла вытеснить камень (34). Относительно же русского эпоса нельзя согласиться с тем, что в основном он отражает относительно поздние реалии «послекиевского» времени, как полагал Н.И. Костомаров (35). Наоборот, после XIII-XIV вв., как считают фольклористы, былины из состояния активной жизни переходят в состояние бытования. Теперь они, как правило, стали восприниматься не как отклик на современность, а как память о прошлом. С XIV в., по мнению В.П. Аникина, изменения в старинах уже не вносят принципиальной новизны и в их образность и стиль (36).

С фольклористической точки зрения ещё Б.Н. Путилов предложил определённые критерии, следуя которым, в эпосе возможно вычленить архаику. Это соответствие характеру догосударственного эпоса, как он известен по живым данным иных народов, наличие закономерных параллелей в типологически однородных памятниках, и наличие сюжетных загадок и второго сюжетного плана, иными словами – тех явлений, которые носители традиции уже не понимают или не принимают в связи с изменившимся общественным сознанием (37). Мысли исследователя о втором сюжетном плане, вопреки скепсису ряда учёных (38), нуждаются в очень серьёзном внимании. Соглашаясь в этом с Б.Н. Путиловым, отметив попутно, что «второй сюжетный план» можно представить и как частный случай текстового и затекстового в фольклоре (39), добавим и анализ конкретных реалий, сигнализирующих о наличии тех или иных архаичных «слоёв смысла». Так, пригородки в эпосе известны и у Киева, и у Москвы, и у Литвы (40). Известный древнерусский оборот «взять город на щит» (41) в измененной форме сохранился и в старинах (42). Былины не забыли и сбор народного ополчения. Существует уникальный во многом текст, где даётся подробное - в противоположность письменным источникам! - описание последнего. Собирает народное войско здесь сам Владимир, что чрезвычайно нетипично для былины (43): Набирал набор он ровно три года: / У которого было ведь семь сынов, / Он ведь шесть сынов ноньче себе берёт, / А шестого дома он оставливал, / Да отцу-матушки да на пропитание. / У которого было ведь шесть сынов, / Он ведь пять сынов ноньче себе берёт, / А шестого дома он оставливал, / Да отцу-матушки да на воспитание… (44). Менее ярок текст следующей старшей исторической песни. Здесь Скопин собирал мужичков да новгородских, / Говорил ён мужичкам да новгородским: / - Ай же мужички вы новгородские! / Соберите-тко мне силушки сорок тысящ / Да й повыгнать из Москвы Литва поганыя. / Эты мужички да новгородские / Собирали ёму силушки сорок тысящ: / Ехал-то Скопин да к каменной Москвы / Со своима со войскамы со великима (45). Имеются и тексты, где пир фактически тождественном вечу, что весьма правдоподобно, учитывая значение пира, известное из других источников. Тем не менее прямое отождествление пира и народного собрания, подчеркнём, не известно в летописях. В старине же читаем: Собирает солнышко Владимир-князь / Он почестен пир, / На весь-то он да стольной Киев-град, / Всех хрисьян да всех бояр: / «Помогите да моему горюшку». / Собрались все бояра да хрисьяне и все богатыри, / И стали они разговаривать, / Кого в поле послать да на заставушку, / На заставушку великую… (46) При всём при том мы не должны забывать, что у народа не было иных источников, кроме фольклорных, для воссоздания реалий столь отдалённых эпох (47), что само по себе показывает, вопреки определённому скепсису ряда учёных (48), значительный эвристический потенциал рассматриваемой нами «устной истории» восточных славян (49). То же самое следует сказать и о гомеровском эпосе, который воспроизводил реалии микенской эпохи, и об ирландском эпосе. Последний в целом отражает ситуацию в обществе островных кельтов первых веков до новой эры (50).

Отметим также следующее обстоятельство. Более 80% русского эпического фонда дают те или иные параллели к южнославянским песням. Не имеет смысла объяснять данное явление с позиции теории заимствования, историко-фактографического направления или же используя данные о сотворчестве различных народов. В определённой степени, разумеется, данный факт можно объяснить и сходством исторических условия, что приводит к сходству духовного сопереживания (51), но всё же необходимо отметить, что такой большой процент схождений доказывает значительную древность первоначального «ядра» славянского эпоса, сложившегося задолго до Крещения страны. Данный факт, который не может быть оспорен, делает, как минимум, весьма и весьма спорной и теорию Л.Р. Прозорова, который выводит русский эпос из Новгородской земли, а эпос последней, в свою очередь, – из Придунайской Руси. Поляне и другие славяне Юга Восточной Европы, при таком взгляде, получили эпос из Северо-Запада Восточной Европы (52). Записи же эпических текстов на Дону, Тереке и в иных регионах России, согласно мнению данного исследователя объясняются присутствием здесь новгородских хлыновских выходцев (53).

Эпос южных славян и словацкий лиро-эпический «збойницкий» цикл, в таком случае, сразу превращается в серьёзную загадку уже сами по себе.

Потому достаточно широкое привлечение нами южнославянского эпического материала оправдывается и тем, что эту территорию можно назвать настоящим «заповедником архаики». К тому же, южнославянские «очаги» эпоса были застигнуты собирателями на более ранней ступени развития, чем русские старины. Последние обычно уже многосоставны, что не так часто можно встретить у южных славян. Известны даже огромные былинные тексты в две тысячи строк, что по объёму равняется трём песням «Илиады». О «разбухании» текста одной песни у германцев с течением времени писал и А. Хойслер. По словам исследователя, вставки здесь обычно оказывались малоудачными. Ранние же образцы эпоса народов Западной Европы, по мысли Н.И. Кравцова, были аналогичны былинам и юнацким песням южных славян. Проводя сравнение южнославянского и великорусского эпоса далее, следует сказать, что в русских старинах уже явственно доминирует единственный эпический центр – Киев, до которого в этом отношении «далеко» и Прилепу, и Цариграду. Подобное неудивительно. Исторические условия истории Балкан способствовали консервации архаики (54). И здесь необходимо отметить, что влияние чуждых сил на развитие эпоса может быть и косвенным. Бурные политические и военные события, в которых участвовали Византия и Турция, раздел хорватских земель и пр. повлияли, таким образом, и на историю славянского эпоса (55). Наличие же параллельных версий одного и того же сюжета значительно облегчает его изучение. В таком положении находится историк, использующий данные германского эпоса и «Песни о Нибелунгах», а также «Калевалы», но не гомеровских поэм, «Песни о Роланде» и «Беовульфа» (56).

Что же касается славянского эпоса, то в данном случае историк, изучающий южнославянские очаги эпосов, имеет перед собой гораздо больше версий, чем историк, использующий как исторический источник русский эпос (57), что даёт ему дополнительные возможности, тем более, если он и «через Балканы» стремится лучше понять общество восточных славян-язычников. На относительно поздней стадии развития происходит циклизация эпоса – явление, когда, в частности, одному герою приписывается несколько эпических функций или деяний, ранее присущих нескольким героям. Кроме того, происходит и соединение героев и их подвигов вокруг какого-то основного центра (58). В русских былинах это Киев князя Владимира Красное Солнышко, в старших исторических песнях – Москва грозного царя Ивана Васильевича. Киевизация старин, по крайней мере, окончательная, произошла уже в XIV-XV в. или даже несколько позже. Но многие герои сохранили реликты того, что некогда они не связывались с Киевом. Таков, в первую очередь, Волх Всеславьевич. Но и Алёша порой живёт не в Киеве, а в Смоленске или в Чернигове. «Служение» же Потыка князю Владимиру также эфемерно (59). Нельзя не учитывать и своеобразие фольклорного, в том числе и «эпического мира» вообще. В частности, чтобы быть эпическим центром, Киеву необходима и эпическая периферия (не только киевские, но и черниговские богатыри на пиру у Владимира), и эпическое соперничество с представителями последней (60). Однако, далеко не все произведения не только южнославянского, но и великорусского эпоса могли приспособиться к унификации вокруг одного эпического центра. Для многих хорватских и черногорских произведений, повторим, Цариград не является таковым, а у русских сохранился отдельный новгородский цикл (61). Имеет место «наделение географических объектов определенными сюжетными функциями», и Киев, Новгород и Москва «являлись столицами в разные эпохи и, как можно заключить, обладали высоким статусом в народном сознании» (62). В других случаях вслед за А.Н. Веселовским необходимо признать, что в киевский цикл не вошли либо относительно новые эпические произведения, либо, напротив, древнейшие (63).

Иной своей гранью история эпоса раскрывается перед нами при использовании ареального метода. Предположение С.И. Дмитриевой, связавшей основные очаги русского эпоса на Севере именно с новгородской колонизацией, достаточно серьёзно аргументированное, встретило в науке весьма благожелательный приём и может быть признано в своих основных чертах. Рассматривая данную проблему, В.В. Кожинов особенно упирал на значении не новгородских, а ладожских жителей, но противопоставлять их даже в политическом, не говоря уже о культурном, отношении как минимум с XII в. уже не имеет никакого смысла. Скажем осторожнее: русский эпос жил дольше в Северо-Западной, а не в Северо-Восточной Руси. Но распространение былин не ограничивалось только последней, к чему склонялся Б.А. Рыбаков. Дело в том, что русский эпос сохранился и в казачьих районах Дона и Терека. И в данном случае необходимо согласиться с В.В. Кожиновым: эти драгоценные для историка «осколки» эпоса генетически не связаны, по крайней мере, в своей основе, ни с новгородцами, ни с ладожанами. Перед нами – наследие очень отдалённого, видимо, ещё домонгольского времени. Правда, из этого не следует, как у М.Г. Халанского, что эпос имеет своей родиной не Южную, а только Северную Русь, с добавлением черниговской традиции (64). Скорее следует предположить общерусское происхождение и распространение последнего, в том числе и в Новгородской земле, роль которой едва ли возможно сводить только к месту, где происходили позднейшие видоизменения (65), и в нынешней Центральной России (66) (ср., к примеру, запись былины в с. Бережкове Юрьевского у. Владимирской губ. (67)). Добавим попутно, что неверной мы считаем и трактовку О.М. Огоновского, который выводил русский эпос из Южной Руси («Украины-Руси»), частично из Смоленщины и Новгорода, подчёркивая, что он укоренился в «Московщине» между ославяненными «финнами», став проникнутым здесь в позднейшей редакции восточным мировоззрением (68). Видимо, место складывания того или иного фольклорного произведения может и не совпадать с указанным в самом тексте. Так, согласно мнению Д.М. Балашова, баллада о братьях-разбойниках и их сестре появляется именно в Новгородской земле, хотя в её зачине говорится не о Новгороде, а о Киеве (69).

Значительная же удалённость друг от друга ареалов бытования тех или иных фольклорных произведений при сохранении местных особенностей склада – также верный показатель их архаичности (70). Так, единственный записанный на Печоре пример старины с сюжетом «Волх Всеславьевич» (71) доказывает некогда широкое распространение этого сюжета, особо интересного для изучения ранних этапов формирования княжеской власти. Образ живого корабля-змея, сохранившийся и на Печоре, и у терских казаков (72), неосторожно сводить его к такому же образу корабля-змея древних скандинавов. Действительно, у северных германцев, как известно, образ корабля в скальдической и эддической поэзии «часто подменялся образом сказочного дракона или змея, деревянное изображение которого помещалось викингами в X-XI вв. на штевне корабля для придания судну, по их верованиям, магической силы, для защиты от злых духов и устрашения врагов. То же магическо-охранительное назначение имели и змеи рунических камней, причём, поскольку хронологически рунические композиции X-XI вв. со змеями сменили изображения кораблей VIII-IX вв., понятия корабль – змей – дракон и на камнях можно считать синонимами, тем более что встречаются рунические композиции, объединяющие образы змея-дракона и судна» (73). Но, начнём с того, едва ли древние скандинавы смогли – пусть и опосредованно, косвенно, - повлиять на такую огромную территорию – от Печоры до Терека. Главный же аргумент таков: на самом деле данный образ имеет широкие типологические параллели (74), и позволяет возводить рассматриваемые нами представления к весьма и весьма отдалённым временам.

Сюжет «Авдотья Рязаночка» о путешественнице между мирами, видимо, княгине языческих времён, сохранившийся в очень ограниченном числе текстов на небольшой территории Русского Севера, как оказалось, вовсе не уникален, ибо имеет параллели у южных славян (75). Интересен в этом отношении и сюжет «Вольга и Микула». Перед нами – весьма архаичный сюжет, уже мало понятный даже для самих певцов. Потому былина это редкая (76), хотя, с другой стороны, сказочный пересказ старины о Микуле известен и в Белоруссии (77), где эпические произведения, подобные великорусским былинам, не сохранились вообще. Последнее обстоятельство доказывает не только былую популярность данного сюжета, но и его значительную древность. Те же украинские думы, несмотря на влияние на них школьных виршей (78), обнаруживают интересные схождения с юнацкими песнями Болгарии. Данный факт оказывается своего рода «ключом» к чрезвычайно интересному для нас вопросу о происхождении героического эпоса украинцев. Эти параллели доказывают, что у дум были предшественники, похожие на эпические песни древних славян (79). Значит, думы не менее, чем другие аналогичные произведения, нуждаются в очень внимательном изучении не только для историка XVI-XVIII вв., но и гораздо более ранних времён. Однако, в данном случае необходимо оговориться: проследить генетические связи между сюжетами и персонажами былин и дум не представляется возможным. В частности, сближение великорусского Алёши Поповича и украинского Олёши Поповича, пусть и очень осторожное, неправомерно. Ссылка на то, что они оба одинаково заносчивы и горды (80), - разумеется, слишком слабое доказательство для сближения этих персонажей. Принесение же в жертву одного виновного, которого бросают в море, - широко распространённый, правда, вопреки М.Г. Халанскому, не житийный по происхождению, и, вопреки Б. Мериджи, не заимствованный, а исконный, но более древний (языческий) мотив, отразившийся и в думе об Олёше Поповиче, и в былине о Садко (81). Наконец, фрагменты представлений о железном волке сохранились у различных славян. Сказки об этом персонаже известны у восточных славян и отсутствуют у поляков, но у последних имеется пословица о железном волке (82).

Кроме того, не следует забывать, что время происхождения сюжета вовсе не всегда тождественно времени происхождения былины с данным сюжетом (83), а архаические прасюжеты, интересующие нас больше всего, не тождественны с сюжетами реальных текстов былин, записанных в течение нескольких последних веков (84). Так, эпические сюжеты «Вольга и Микула», «Молодость Чурилы», «Святогор и Илья» неизвестны на Золотом берегу, Кулое и на Печоре. Следовательно, на Русский Север именно в былинном воплощении они попали сравнительно поздно. С.И. Дмитриева полагала, что это произошло не ранее XIV в., а В.Г Балушок, говоря о былинах, посвящённых инициации Ильи, склонялся даже к XV-XVII вв. Однако, сами эти сюжеты следует признать, напротив, весьма древними, что отмечали и оба вышеупомянутых исследователя (85).

Однако, соглашаясь с многим из вышесказанного, учёные порой совершенно по-разному оценивают отражение в эпосе исторических фактов, в том числе и событий. Вопрос о характере историзма эпоса признавался одним из чрезвычайно сложных ещё А.М. Астаховой (86), но и сейчас, через полвека, исследователи не пришли в данной связи к сколько-нибудь единому мнению, хотя, добавим попутно, сами носители традиции всегда однозначно верили в действительность того, о чём они пели (87).

Но об этом – в следующих постах.