Здравствуйте, дорогие друзья!
Очень рад, что Вы с нами!
Сегодня мы также продолжаем размышлять об особенностях фольклора как об исторических источниках.
Вновь, в первую очередь, обратимся к эпосу. В основе эпического сюжета многие учёные пытаются увидеть действительное событие, позднее серьёзно изменённое в памяти народа, а значит, и сказителей. Из исследователей русского героического эпоса данное мнение в дореволюционной науке защищал В.Ф. Миллер, а в 60-80-е гг. XX в. - Б.А. Рыбаков, В.П. Аникин и С.Н. Азбелев, авторы многочисленных и разнообразных работ по истории русского фольклора, в первую очередь, эпоса. «Былины, - писал, в частности, Б.А. Рыбаков, - героические песни, сложенные современниками, иногда самими участниками реальных исторических событий, отобранные для передачи потомству». И летопись, и эпос, по его мнению, одинаково отталкиваются от реальности, но по-разному её отражают (1). «Задолго до начала летописания, выросшего из упорядоченных погодных записей о событиях и фактах, в устном народном творчестве жило стремление к систематизации исторических знаний, - пишет и современный исследователь Н.Ф. Котляр. - У всех народов на определенных этапах их этнокультурного развития фольклор стремился к своеобразному историзму. наряду с другими факторами это объясняется складыванием эпического произведения после того, как в истории произошло определенное событие. поэтому-то все эпосы построены на исторической, событийной, основе». Особо ценно, по мысли автора, следующее обстоятельство: «Фольклорный источник способен отразить важное событие, которое по цензурным или иным соображениям не могло попасть в летопись или в другой письменный источник» (2). Позиция же М.Г. Халанского и Р.С. Липец в данном вопросе была гораздо более умеренной. Примерно в том же русле, что и М.Г. Халанский, рассуждал и Л.И. Емельянов, признававший, что и исторические песни, не говоря уже о былинах, весьма вольно обращаются с фактами. Правда, одновременно он заявлял, что нельзя отрицать соотнесённость эпических сюжетов с реальными событиями. Своего рода «спасительным» для Л.И. Емельянова тезисом является тезис о том, что последние не тождественны их отражению в эпических произведениях (3). Даже Д.М. Балашов, критиковавший Б.А. Рыбакова за историко-фактографическое понимание эпоса, считал возможным писать, что былинный Вольга вобрал в себя черты Олега Вещего и княгини Ольги, не пояснив, однако, свою мысль (4). Однако, соответствия между летописными героями, которые признаются данными исследователями «прототипами» былинных героев, чрезвычайно натянуты. Ссылки на то, что это является результатом «малой изученности конкретных исторических фактов и их отголосков в былинах», как писала, в частности, С.И. Дмитриева, а также В.В. Кожинов и В.В. Ткаченко (5), не убеждают. Историко-фактографическое направление в своё время критиковал и В.Я. Пропп. Его идеи Б.А. Рыбаков называл антиисторическими, В.П. Аникин – проявлением абстрактного историзма, а Л.И. Емельянов – «недоисторизмом» (6). Однако, можно ли согласиться с ними в оценках?
Фактически главным аргументом со времён Н.М. Карамзина в данном случае становится совпадение имён (7). Если же герои былин и летописей явно не имеют ничего общего, то эпическому персонажу подыскивается другой «прототип» с тем же именем (8). Это, разумеется, чрезвычайно уязвимо, что относительно германского героического эпоса признавал и А. Хойслер (9). Что касается нартовского эпоса, то здесь едва ли не все главные герои явно носят не исконные имена, а, в основном, более поздние, по происхождению - тюркские или монгольские (10). Микула (или Викула) – также явно не изначальное имя героя сюжета «Вольга и Микула». Его отчество – Селянинович – скорее всего нарицательное (просто `сын сельского жителя`), как полагали и Д.М. Балашов, и Б.А. Рыбаков, и Р. Пиккио, несмотря на то, что имя Селянин известно в средневековой Руси (11). В XV-XVII вв. эпические имена в качестве некалендарных во множестве бытовали у восточных и южных славян, что отражает не влияние эпоса, а, наоборот, влияние на эпос самой жизни, и лишь со временем они исчезали из живого бытования, но закреплялись в старинах и юнацких песнях. В географических названиях зафиксированы имена Добрыни (26 названий в 10 губерниях), Чурилы (60 названий в 19 губерниях), Дуная, Святогора и пр. (12).
«Точки соприкосновения» между Добрыней Никитичем и реальным уем Владимира Святославича Добрыней Малковичем имеют настолько общий характер, что говорить об их тождестве не имеет смысла. Вопрос об их связи, вопреки А.Н. Веселовскому, не может быть даже предметом обсуждения. Связывавший их Д.С. Лихачёв, в частности, отмечает сбор дани для Владимира, а не Идолища, в том числе и с тех народов, которые ранее сами брали дань с Руси (поход на волжских булгар в 985 г.), его родство с князем. Однако, Русь никогда, а тем более во времена Владимира Святославича, не платила дань Волжской Булгарии. Кроме того, в былинах Добрыня – племянник князя, а не наоборот. Попытка же Д.С. Лихачёва опереться на А.А. Шахматова, стремившегося доказать родство реальных Владимира и Добрыни с древлянским княжеским домом, чтобы отождествить Мистишу Древлянина, якобы отца исторического Добрыни, с былинным Никитой Залешаниным (13), базируется более чем на шатком основании. Добрыня (Добри, Добрина, Добряна, Добрил и пр.) – имя собственное, известное у восточных славян, болгар, сербов и поляков. Деяния эпического Добрыни в сюжете «Женитьба князя Владимира» отдалённо перекликаются с судьбой Рогнеды. Здесь, в частности, решающее для Б.А. Рыбакова значение имело название князя «холопищем», что исследователь объяснял низким происхождением матери Владимира Святославича. Но параллели данному былинному сюжету широко распространены и у южных славян. К тому же, как писал Ю.И. Смирнов, невозможно «полагать, что в древнерусской истории ни до, ни после эпизода с Рогнедой подобных событий не было и не могло быть» (14). Попутно отметим также, что реальный уй Крестителя Руси слабо напоминает волшебника-змееборца (15), а реальный князь Роман (безразлично – сын Мстислава или Ростислава), вопреки И. Жданову, В.С. Иконникову, Б.А. Рыбакову и Н.Ф. Котляру, – жуткого князя-оборотня былин, истребителя врагов Руси (16), и недостаточно вслед за А.И. Роговым отметить, что из былинных текстов неясно, какой из князей Романов в том или другом случае имеется в виду (17) или же писать о том, что перед нами – «слишком поздний фольклорный материал, чтобы оценивать конкретные результаты борьбы на «литовском фронте», подобно А.С. Кибиню (18). Не более обоснованы сближения былинного Путяты (известное некалендарное имя в XVI-XVII вв.) и брата Яна Вышатича, двор которого был разграблен народом в 1113 г. после смерти князя Святополка Изяславича (19). Впрочем, то же относится и к отождествлению эпического героя Козарина (это некрестильное имя также известно в XVI-XVII вв.) с реальным Козариным, упомянутым в «Повести временных лет» (ПВЛ) под 1106 г. «Повоева Половци ωколо Заречьска, и посла по нихъ Святополкъ Яня, Иванка Захарьича и Козарина, и въгонивьше Половце до Дуная, полон отяша», - читаем в источнике (20). Нельзя согласиться и с отождествлением эпического волшебного гусляра, путешественника по мирам Садка с боярином XII в. Сотко Сытиничем, упомянутым в Новгородской I летописи (НПЛ) под 1167 г.: «На ту же весну заложи Съдко Сытиниць церковь камяну святую мученику Бориса и Глеба, при князи Святославе Ростиславици, при архиепископе Илии» (21). Реальный же Сотко Сытинич создаёт Борисоглебскую церковь как противовес Новгородской Софии со стороны Людина конца, как главный вечевой храм последнего (22), и более он ничем не известен (23).
То же самое необходимо сказать об отождествлении былинного Дуная и воевавшего с Польшей воеводы св. Владимира Васильковича Волынского, о чём писал В.С. Иконников (24). О реальном Дунае известно следующее. «И поиде Володимиръ ко Мѣлникоу со множьством вои; из Мѣлника же ѿрѧди воеводоу Василка, кнѧзѧ Вослонимьского, Володимѣрови, и Желислава, и Доунаѧ», - читаем в Галицко-Волынской летописи. После того, как земля Льва Даниловича была опустошена Болеславом, Лев обращается к волынскому князю с такими словами: «Пошли, возведи Литвоу на Болеслава». Володимеръ же посла Доунаѧ возводить Литвы. Литва же ωбѣщасѧ емоу тако створити, и ркоуче: «Володимере, добрыи кнѧже, правдивыи! Можемъ за тѧ головы своѣ сложити, коли ти любо ωсе есмы готовы» (25). Дунай, кроме того, - известное некалендарное время (26). Сопоставление Чурилы с Всеволодом Ольговичем, а Дюка Степановича - с Изяславом Мстиславичем (27) также, мягко говоря, выглядит весьма искусственно. Прозвища, производные от имени Чурила также хорошо известны (28). То же самое следует сказать и о новгородском соцком Ставре, заточенном Мономахом, согласно НПЛ, в 1118 г. Ряд авторов отождествляют это историческое лицо с былинным персонажем Ставром Годиновичем и Ставром Гордятиничем, упомянутым в двух граффити на стене Софийского собора в Киеве, а также со «Ставкомь Скордятичемъ» «Поучения» Владимира Мономаха (29). Но данное мнение, разумеется, также строится на весьма и весьма зыбких основаниях. Неясно, в частности, какие черты доминируют в образе героя – боярские или купеческие. Часто о происхождении Ставра старины вообще ничего не говорят. Иногда он из Чернигова или даже из Ляховицкой земли. Самое же главное в том, что только в одном печорском путаном варианте, где сюжет о Ставре смешан с эпизодами былины о Дюке, родиной героя представлен именно Новгород, но данный топоним здесь так же случаен, как и царства Рязанское и Греческое (30). Не может изменить общего вывода и оговорка Б.А. Рыбакова, писавшего о том, что в данной связи следует говорить не столько о новгородском происхождении былины, сколько о возросшем политическом самосознании боярства – как новгородского, так и, в равной мере, киевского. Это самосознание якобы и отражается в изучаемом сюжете (31). Былинный Василий Казимирович, вопреки С.Н. Азбелеву, слабо напоминает реального новгородского боярина, жившего во времена Ивана III (32). На этом фоне нельзя разумеется, нельзя принять и одно из основных смысловых положений Б.А. Рыбакова и присоединившегося в данном случае к нему В.П. Аникина, согласно которому народ как бы «выбирал» положительных, по его мнению, исторических персонажей для того, чтобы прославить их в эпосе, и оценка «Слова о полку Игореве» в данном случае совпадает с оценкой былин. По мнению учёного, далёкие походы Игоря и Святослава были чужды народу, потому и не получили никакого отражения в старинах, киевский же тысяцкий Путята, ставший в 1113 г. жертвой народного гнева, вследствие отрицательного к нему отношения и «не попал» в эпос (33). Более того, исследователь приписывает народу редкую военно-политическую недальновидность, говоря, что цели дальних антиполовецких походов начала XII в. не всегда были понятны широким слоям, потому эти походы и не создали новых былинных героев (34).
Убийство вражеского предводителя со стены осаждённого города – событие, которое могло происходить неоднократно, потому в былине о Василии Пьянице вовсе не обязательно, разумеется, видеть именно «отражение» Адама суконника в 1382 г., на которое обычно ссылаются исследователи, в частности, М.Г. Халанский, в данном случае. Обратимся к летописному тексту. «Единъ же нѣкто Москвитин суконьникъ Адамъ именемъ, иже бѣ надъ враты Флоръ Лавръскыми, и тои примѣти единого Татарина нарочита и славна, иже бѣ сынъ нѣкоторово князя Ординьского, и напявъ самострѣлъ и испусти стрѣлу напрасно на него и ею же уязви его въ сердце его гнѣвливое и въскоре смерть ему нанесе, и бысть велика язва Татаромъ и самому царю», - читаем об этом событии в МЛС. Аналогичный текст мы видим и в иных летописных источниках, а в ряде списков относительно горя врагов после гибели ордынского вельможи Никоновской летописи добавлено: «и всѣмъ княземъ его» (35). Недоумение вызывает и следующее мнение М.Н. Тихомирова: «Имя Мирошки, возможно, основателя дома Мирошкиничей, сохранялось ещё в былинной поэзии XIX в. в виде смутного воспоминания о Мирошке-богатыре, победившем бабу-ягу» (36).
Что же касается «появления» богатырей на страницах поздних летописей, то это означает только одно: народ, не исключая и древних книжников, был не просто хорошо знаком с героями эпоса, но и верил в их реальное существование, потому и стремился найти последним место в истории. Отсюда и рассказ об Александре Поповиче (37), которого порой также объявляют реальным лицом (38), причём иногда даже принимается летописная трактовка ухода богатырей на службу именно киевскому князю (39), что противоречит едва ли не всему, что нам известно о Киеве и Киевской земле после двух разорений – 1169 г. (40) и 1203 г. (41).
Так же мы объясняем и знаменитую ремарку Никоновской летописи под 1171 г.: «Того же лета преставися въ Новегороде посадникъ Васка Буславичь» (42). Однако, даже С.Н. Азбелев, в частности, отмечал, что ни одно из летописных упоминаний об Александре Поповиче не имеет точек соприкосновения ни с одной из былин об Алёше Поповиче. Правда, данный исследователь объяснял отсутствием упоминаний в летописях Ильи и Добрыни тем обстоятельством, что летописцы не использовали былины как источник (43), с чем, как мы видим, далеко не всегда можно согласиться.
Не больше оснований видеть нам «исторического прототипа» Алёши Поповича в сыне боярина Ратибора Ольбеге, убившего, как известно, половецкого посла Итларя в 1095 г., как полагает К.В. Бабаев (44). «В се же лѣто приидоша Половцѣ Їтларь, Китанъ к Володимеру на миръ, - читаем в ПВЛ под 1095 г., - ї приде Итларь оу городъ Переяславль, а Китанъ ста межи валома с вои, и вда Володимерь сына своего Святослава Китанови оу таль, а Итларь бысть въ градѣ с лучшею дружиною. В се же веремѧ прıшелъ Славѧтѧ їс Киева ѿ Святлополка к Володимеру на нѣкое ωрудье, и начаша думати дружина, Ратиборова чадь, съ княземь Володимеромъ ω погубленѣ Итларевы чади. Володимеру же не хотѧщю сего створити, глаголющю ему: «Како могу се азъ створити? Ротѣ с ними ходивъ»; ѿвѣщавше же дружина, рекоша Володимеру: «Кнѧже, нѣсть ти в томъ грѣха, привелъ ти ѣ Богъ в руцѣ твои, чему ωнѣ к тобѣ всегда ротѣ ходѧще, губѧть землю Рускую, и кровь хрестьяньску проливають беспрестани». И послуша ихъ Володимерь, в ту нощь посла Володимерь Славѧту с нѣколкомъ дружиною и с Торыкы межи вала, выкрадше первоѥ Святослава, и потомъ оубиша Китана и дружину его всю избиша. Вечеру сущю тогда суботному, а Итлареви в ту нощь лежащу на синици оу Ратибора ї не вѣдущу ему, что сѧ надъ Китаномъ створи в ту нощь. Наоутрѣя же в недѣлю в завьтренѣ сущи години, пристрои же Ратиборъ ωтроки в оружьи, и їзъбу престави имъ затопити, ї присла Володiмеръ ωтрока своего Бѧидюка по Итлареву чадь, ї рече Бѧидукъ ко Итлареви: «Зоветь вы кнѧзь Володимерь». Реклъ тако, ωбувшесѧ в теплѣи ізъбѣ ї завътрокавше в Ратибора: «Приидѣте же ко мнѣ»; ї рече Итларь: «Тако буди». И яко влѣзоша во истьбу, и запроша я, и вои злѣзъше на изьдбу, и прокопаша истьбу, и тако Ельбѣхъ Ратиборечь, вземъ лукъ свои, и наложивъ стрѣлу, вдари Итларѧ подъ сердце, и дружину его всю прострѣлѧша, и тако злѣ испроверже животъ свои Итларь со дружиною своею» (45). «И сѣдѣхъ в Переяславли 3 лѣта и 3 зимы и с дружиною своєю, и многы бѣды прияхом ѿ рати и ѿ голода, и идохом на вои ихъ за Римовъ, и Богъ ны поможе, избиша и, а другия поимаша, и пакы Итлареву чадь избиша, и вежи ихъ взѧхом, шедше за Голтавомь», - читаем об этом событии в «Поучении» Владимира Мономаха (46).
Таким образом, историко-фактографический путь изучения эпоса, как минимум, оставляет множество вопросов и недоумений.
Как выйти из них – вместе подумаем в последующих постах.
Оценили 17 человек
32 кармы