Княгини у восточных славян. Ч. I

Здравствуйте, дорогие друзья!

И после празднования Нового Года я выполняю своё обещание, публикуя ряд постов, касающихся подготовленной, в общем, ранее темы: роли княгинь в становлении ранней государственности у восточных славян, ибо характеристика эпического общества богатырей как общества с ещё «живыми» чертами матриархата, а не его реликтами, позволяет нам по-иному, чем это бывает обычно в историографии, взглянуть и на особое положение княгини на Руси.

По всей видимости, это частный случай сохранения в то время элементов материнского права, а не некая «аномалия», как фактически рассуждал, в частности, Н.И. Хлебников. В те отдалённые времена княгиня на Руси пользовалась огромным почетом, что отражалось в этикете, детали которого сквозь века донесли до нас былины. Так, Илья Муромец после победы над Соловьем, согласно одной из ранних записей, «молится крестообразно лицем, князю Владимеру пониску челом, а княине и пониже тово, на все на четыре стороны далны» (1). В архангельской былине герои бьют челом Владимиру, а молодой княгине – в особицу (2). В старинах князь Владимир ищет себе жену, в том числе и для того, чтобы с ней думу думать (3). Интересно, что «думу думать» с женой, по мнению русских сказителей и иных носителей традиции, – это нормальное положение дел в любой семье (4), а не только в княжеской.

Но и в относительно позднее время – XII-XIII вв. – женщины, в первую очередь, княгини, владеют на Руси домами, сёлами, городами, данями и др., о чем недвусмысленно упоминает летописи и юридические документы рассматриваемой эпохи (5). Не меньшее, пожалуй, значение имели для них платежи, связанные с правом кормления. И здесь мы вынуждены выйти за хронологические рамки исследования, рассмотрев ряд весьма показательных фактов истории Руси более позднего времени, что, в свете вышеприведённых фактов, следует воспринимать не как новообразование, а, наоборот, как продолжение древней потестарно-политической традиции.

«А что ся наречеть области Смоленьское, или мала, или велика дань, любо княжа, любо княгинина, – читаем Уставной грамоте 1136 / 37 г. князя Ростислава Мстиславича Смоленского, – или чия си хотя, правити десятину Святеи Богородици, без всякого отпису деяти» (6). Данный документ повторяет, судя по всему, более древнюю норму, если иметь в виду текст Церковного устава Владимира Святославича, сохранившийся, правда, в позднем списке («десятое во всем царствии и княжении (моем) и княгини моа…») (7). О платежах, предназначавшихся княгине домонгольского периода, сообщает и новгородская берестяная грамота № 601, которая стратиграфически датируется концом XII – первой четвертью XIII в., и одна из статей проекта договора 1229 г. Смоленска с Ригой и Готским берегом (8). Собственности и ограничению прав княгинь немало место уделяется и в «рядах» Новгорода с князем Ярославом Ярославичем 1264, 1266 и 1270 гг. Княгине, наряду с самим князем, его боярами, дворянами и слугами, категорически запрещалось принимать закладников, покупать и принимать в дар сёла (9). Эта традиция тянется и в более поздние времена. В пользу княгини, жены литовского и русского великого князя Витовта Кейстутьевича, отбывали повинности уже в первой трети XV в. (по данным документа, составленного после 1444 г.). Что же касается судебных и административных прерогатив, то их, согласно документу, датируемому временем между 1462 и 1478 гг., имела ещё вдова великого князя Московского Василия Васильевича Мария (10). Значительная роль Анны Ярославны при уже взрослом, а не малолетнем, как писал Б.Д. Греков, сыне Филиппе (11), – это, скорее, влияние русской традиции. Ольга как правительница также при уже взрослом сыне, причём – выдающимся правителе, лица княжеского достоинства как основательницы школ для девочек – сестра Мономаха св. Анна Всеволодовна и полоцкая княжна Предслава Святославовна (12), участие мачехи Мономаха в решающих межкняжеских переговорах ноября 1097 г. – все эти факты говорят о немалой общественной и политической роли древнерусских княгинь (13). У славян Южной Прибалтики, генетически связанных с ильменскими словенами, мы видим примерно то же самое, что и на Руси.

«Búrizláfr hér konungr í Vindlandi; hans doetr váru þær Geira, Gunnhildr ok Ástríðr, – читаем в саге об Олафе Трюггвасоне. – Geira konungsdóttir hafði þar vald ok ríki, sem þeir Óláfr kómu at landi». (Наш перевод: «Бурицлав был конунгом в Виндланде; его дочерьми были Гейра, Гуннхильд и Астрид. Гейра, дочь конунга, имела там всю власть и державу, когда Олаф со своими людьми приехал в страну»). И это, отметим, при живом и еще вполне дееспособном отце. Женившись на Гейре, будущий норвежский конунг подавляет восстания подчинённых племён, отказавших в выплате дани. После же свадьбы он начинает править вместе с ней, но не вместо неё: «Gerðisk hann þar þá forráðamaðr þess rikis með henni» (14). (Наш перевод: «После этого он стал правителем той державы вместе с ней»). Таким образом, мы видим картину, обычную для ранней славянской государственности со многими элементами живого материнского права.

Кроме того, бывали случаи, когда князья назывались по имени матери, а не отца, что отмечал и В.П. Даркевич. Например, Святослав Игоревич в «Слове» и «Молении» Даниила Заточника упомянут как «Святославъ князь, сынъ Ольжинъ…». Пожалуй, только в списке Ф.А. Толстого вместо «Ольжинъ» мы видим «Игоревъ». В сохранившихся у Н.М. Карамзина отрывках Троицкой летописи упоминается, что в 1136 году в Супойской битве «внукъ Володимерь Василько Маричиниць оубьенъ бысть ту». Примерно тот же текст читаем также ещё в нескольких древнейших летописях, а также, к примеру, в Никоновской летописи. Таким образом, внук Мономаха по матери Василько Леонович назван по матерству – имени его матери Марии Владимировны (15). В сказках и былинах обозначения героев также порой образованы от имени матери, а не отца (Иван Девичий, Иван Сучич, Катёнко Блудович, сын Катерины, Блудовой жены, Иван Кобыльников сын, Иван-корович) (16), так что русский фольклор сохранил прямые указания на данный факт. К тому же, русские свидетельства в данном отношении далеко не одиноки, они явно восходят к очень древним, видимо, праиндоевропейским временам. Названия некоторых славянских племён Поморья (Lemovii и Glomman), а также тех лемузов и гломачей, которые жили в Северных Судетах, в конечном итоге восходят к догерманскому субстратному слову, на каких-то индоевропейских диалектах означавшему `дети волчицы`, но именно волчицы, а не волка. В 56-й строфе «Völuspá» Тор также назвал не по отцу – Одину, а по матери – «сын Фьёргюн» (букв. `Скалы`): «gengr fet níu Fjörgynjar burr neppr frá naðri níðs ókvíðnum». Известен и случай, когда в «Heimscringla» братьев-конунгов называли по имени матери – `сыновья Гуннхильд `(Gunnhildarsonum), а не по имени отца – Эйрика Кровавой Секиры. Это было связано с огромной политической ролью Гуннхильд, что видно, в частности, из следующих слов той же саги об Олафе Трюггвасоне: «En er Gunnhildr ok synir hennar spurðu þessi tíðendi, þá samnaþau her…». («Когда Гуннхильд и её сыновья услышали, что произошло, они собрали войско…»). Как правило, по «матерству» называли и датского конунга Свейна Ульвссона, более известного как Эстридссен, правившего страной уже с 1047 по 1074 или 1076 г. Учитывая, что матриархальными были племена, говорившие на раннеиндоевропейских диалектах, таковыми, видимо, следует признать и их предков – ностратические (или бореальные) племена. Поэтому для нас неудивителен и тот факт, что, согласно тюркскому фольклору, сыновья Нотулу-шада от его 10 жён взяли фамилии своих матерей, подобно внуку Мономаха, и многочисленные черты ещё «живого» матриархата в картвельском эпосе «Амираниани» (17). В названиях государства Митанни и тех алан, которые явились субстратом для сохранивших их этноним каракалпаков (митан), выделяется корень со значением `материнские` (18), что хорошо согласуется с обозначением вышеперечисленных лидеров по «матерствам». Наконец, по матерствам долго называли себя и представители одного из анатолийских народов – ликийцев. Интересно, что матриархальные черты здесь особенно долго сохранялись у знати. В ликийской эпиграфике сохранились и свидетельства о роли дяди по матери (19), что прекрасно согласуется с другими индоевропейскими данными, в том числе и восточнославянскими.

Всё вышесказанное позволяет поставить вопрос и о роли восточнославянских женщин в политике, причём в ранние времена. У нас есть данные в пользу того, что в X в. политическая роль княгинь, видимо, была гораздо выше, чем позднее. Княгиня в те времена могла участвовать и в законодательной деятельности. Так, Владимир Святой издал свой церковный Устав, «сгадав» «съ своею княгиною Анною и съ своими детми». Данный пример можно было бы всецело объяснить особой ситуацией, связанной с недавним крещением страны и браком князя на сестре василевсов, как это делает Н.И. Милютенко (20). Однако, и Устав о церковных судах, людях и мерилах торговых новгородский князь Всеволод дал, после совета, в том числе, «и съ своею княгынею». Произошло это, судя по всему, в 30-х гг. XII в. (21), так что перед нами далеко не единственный случай. Особо следует сказать о Вышгороде, который определяется летописцем как город княгини Ольги. На основании этого ряд исследователей считало, что он имел частновладельческий статус (22). П.П. Толочко же называл Вышгород неким «государственным городом», не уточняя, однако, данное определение. В 946 г. Ольга, после победы над древлянами, «възложиша на ня дань тяжьку, 2 части дани идета Киеву, а третьяя – Вышегоруду к Ользе: бе бо Вышегородъ – градъ Вользинъ». Вариант ЛПС несколько иной: Ольга повелела дань «давати Киевоу и Вышеграду; тъи бо Олжинъ град» (23). По мнению А.А. Горского, 1/3 древлянской дани шла княжеским дружинникам, жившим в Вышгороде. По мысли же Г.В. Вернадского, получателем этой части дани выступала сама княгиня. Другие исследователи отрицают подобные толкования, справедливо ссылаясь на наличие здесь городского управления: в «Сказании о Борисе и Глебе» в Вышгороде упоминается «стареишина, иже бе властелинъ граду тому». Имела здесь место также собственная военная и судебная организация (24). Выплату же дани следует связать с тем, что в разгроме древлян активное участие принимало вышегородское земское ополчение. Случай с Вышгородом – это, по нашему мнению, пример того, что княгини в Древней Руси могли иметь свои города, но не на частном праве, как полагал О.М. Рапов, а, видимо, лишь на праве кормления, что справедливо отмечал, в частности, Г.В. Вернадский (25).

Княгиня же Ольга занималась и финансовыми делами в складывающемся государстве, налагая дань на вновь покорённые «Дерева» и присоединённые финно-угорские народности: «Иде Вольга Новугороду, и оустави по Мьсте повосты и дани, и по Лузе оброки, и дани, и ловища». Судя по прямому указанию Н.М. Карамзина, аналогичный текст читался и в Троицкой летописи (26). Еще историки XIX в.– середины XX вв. отметили, что, в противоположность, к примеру, франкам, во время заключения договоров с Византийской империей особых послов имели и наиболее знатные женщины. Так, в договоре 944 г. упоминается посол «Искусеви, Олги княгини», а также «Канецаръ Предеславинъ; Шигобернъ Сфаиндръ, жены Улебовы» (27). В Англии до нормандского завоевания, согласно саге об Олафе Трюггвасоне, вдова правителя могла править вместо него. В данном случае, правда, можно предполагать и влияние кельтской традиции, ибо вдова Гюда, ставшая второй женой Олафа, происходила из ирландского королевского рода. В оттоновской государственности, по словам М.Ю. Парамоновой, королевы также не были решительно отчуждены от власти (28), но, тем не менее, можно согласиться с теми авторами, которые указывали на то, что на Руси положение женщины, особенно вдовы, было значительно выше, чем в Западной Европе (29). Опека над вдовой у восточных славян, о чём иногда писали этнографы (30), – относительно новое явление в истории восточных славян. Положение женщин в Западной Европе и на Руси различалось как раз в собственно политико-правовой традиции. Так, во Франции королев мазали обычным, а не освящённым елеем, имевшим, как считалось, небесное происхождение, в противоположность королям (31). Согласно же саге об Олафе Святом, когда посланцы из Норвегии стали звать из Руси бежавшего сюда сына убитого Олафа Магнуса, Ярослав Владимирович стал советоваться со своей княгиней и другими знатными людьми (хёвдингами, по терминологии источника): «þá tók hann ráðagørð við drótningina ok aðra hofðingja sína». Согласно же саге об Олафе Трюггвасоне и «Ágrip af Nóregs konunga sögum» – источнике, написанном тронхеймским клириком на древненорвежском языке около 1190 г. (исландская рукопись 1225 г.), отомстивший за своего воспитателя Олаф Трюггвасон бежал за защитой к жене Владимира Святославича, причём княгиня вызвала на подмогу многих подчинённых ей вооружённых людей (32).

Следует, однако, отметить, что немало ученых, даже указывавших на элементы матриархата в Древней Руси, как, например, Г.В. Вернадский, объясняли особое положение княгини более или менее случайными причинами. Объясняли его и высоким положением вдовы у древних славян, как С.Ф. Платонов, интересами представителей господствующего класса, которые не должны были страдать и после смерти мужчины как главы дома, на что указывал Б.Д. Греков, или же статусом княгини как правительницы, о чём писал М.Б. Свердлов. Б.Д. Греков в данном случае ссылался на ст. 93 Пространной редакции Русской Правды (ПП): «Аже жена сядеть по мужи, то на ню часть дати, а что на ню мужь възложить, тому же есть госпожа, а задниця еи мужняя не надобе» (33). Данное мнение не учитывает многих фактов, свидетельствующих о сохранении восточными славянами до начала XI в. многих черт матриархального общества, потому мы не можем его принять. Причём следует особо подчеркнуть, что перед нами – не окказиональное, вынужденное возрождение квазиматриархальных обычаев вследствие потери мужчин-кормильцев в патриархальных обществах, что также порой бывало в истории. Например, такие случаи известны в Сирии XII в. Относительно степных обществ Евразии и Руси времён княгини Ольги примерно о том же писала и С.А. Плетнёва, а уже для XIX в. относительно восточных славян – некоторые этнографы (34).

Что же касается восточнославянского материала второй половины I тыс. н.э., то здесь перед нами – именно сохранение развитой матриархальной традиции. Недоучёт последней порой приводит исследователей, к недоумённым вопросам, к примеру, о причине высокой роли княгини Ольги. Интересно, что Б.Д. Греков, отрицавший наличие в Древней Руси черт матриархата, отмечал наличие в ст. 1 Краткой редакции Русской Правды (КП) «мстителей одновременно по женской и мужской линиям» (35), никак, тем не менее, не объясняя данного явления. Нельзя и участие княгинь в законодательной деятельности оценивать просто как показатель «высокого уровня развития социально-правовой культуры и государственной системы Древней Руси», как писала Н.Л. Пушкарёва. Необходимо глубже проанализировать данный феномен. Для восточной ветви славян матриархальные черты в культуре актуализировались мощной струей материнского права у угро-финнов, у которых, в частности, выделялись два вида магии – злая (мужская) и добрая (женская) (36), и у иранских народов – соседей предков славян (37). Обращаясь к венгерскому фольклору, можно найти образ прародительницы и покровительницы мадьяр, которой оказывается важенка. Перед нами, разумеется, – образец культа животных времён матриархата (38). У финно-угров, как и у восточных славян, женщина также, к примеру, была распорядительницей хозяйственных благ, что отмечал, в частности, Б.А. Романов, и в случае неурожая гнев народа и волхвов обращался именно на них. Так было, согласно летописи, в XI в. Б.Д. Греков, правда, писал, что «едва ли имущество женщин было строгой принадлежностью их пола», но, даже полностью согласившись с его трактовкой данных событий на Северо-Востоке Руси как яркого проявления классовой борьбы (39), в чём, как минимум, есть очень веские основания сомневаться, преуменьшать значение женщин в общественной жизни финно-угров того времени смысла нет. Воспринимать данные свидетельства как яркие примеры презрения и ненависти язычников к женщине как причине всякого зла, как полагали митр. Макарий и Н.И. Хлебников (40), тоже нельзя. Женщины, как и женское волшебство, на что резонно указывала Т.А. Бернштам, изначально амбивалентна (41). Существует, в том числе и в русских сказках, и негативное восприятие ведьмы как источника всяческого зла (42), но оно, разумеется, не единственное.

Несмотря на всё сходство ситуации у финно-угров и ариев, с одной стороны, и восточных славян, с другой, сила и глубина черт матриархата у последних не позволяет свести всё только к иноземному влиянию на патриархальное общество или же к иранскому влиянию по преимуществу, как это делал, к примеру, Г.В. Вернадский. Последний в данном случае особенно подчёркивал воздействие на славян скифо-сарматских племён, явно преувеличивая, добавим попутно, степень развития интересующих нас черт культуры у скифов (43). К тому же, черты матриархального общества прослеживаются и в тех славянских странах, где, влияние ариев было гораздо скромнее, чем на Юге Восточной Европы. Так, наличие дружин у княгини в Древней Чехии, что отмечал М.Б. Свердлов (44), собственных дворов со сложной структурой у жен правителей Хорватии, который, по всей видимости, возглавлялся особым должностным лицом – жупаном княгини (согласно грамоте Мутимира 892 г.) (45) скорее позволяет признать данную ситуацию автохтонной для славян, причём не только для восточных. Глухие отзвуки подобных представлений сохранились и у Козьмы Пражского в его сообщении о девичьей войне. Как мы видим, для Чехии это вовсе не уникально, поэтому мы не можем принять гипотезу В.Э. Регеля о том, что автор данного источника вывел всё повествование из названия разорённого города Девина. Обращение к рассказу о Моисее Угрине в «Киево-Печёрском Патерике» позволяет заявить и о том, что немалой была и общественно-политическая роль женщин в Польше первой четверти XI в. Полюбившая святого вдова «богатство имущи бесчисленно и власть велию в Лясех». Она обещала попавшему в плен Моисею: «Аще ми покоришися, азъ тя избавлю, и велика сътворю въ всей Лядской земли, и обладати имаши мною и всею областию моею». «Списать» все эти инославянские параллели на происхождение, к примеру, хорватов от «женоуправляемых» сарматов едва ли возможно. К тому же, можно говорить разве что об арийском компоненте в происхождении этого народа, и не более того (46). Ситуация же у западных славян в таком случае вообще остаётся не объяснённой. Таким образом, у нас нет оснований не соглашаться с И.Д. Беляевым, который отмечал, в частности, что Ольга «заступила место покойного мужа и стала править Киевом и всею Русью» «по русскому обычаю» (47). Как нам кажется, подобное положение дел на Руси сложилось, в первую очередь, как раз под влиянием древнего славянского язычества, где культ богинь плодородия был очень важен. Объявлять же женские божества восточных славян иранскими по происхождению, как это делал Г.В. Вернадский (48), тем более нельзя.

Особо следует обратить внимание на тот несомненный факт, что русские сказки, как правило, отражают ту ситуацию, когда мужчина остаётся в государстве (первоначально, разумеется, в роду) жены, а не наоборот.

Но об этом – в следующем посте.