Здравствуйте, дорогие друзья, сегодня мы продолжаем рассматривать язычество как культурный феномен – в основном, на восточнославянском материале, но не только.
Продолжим с того, что каждый из христианских святых, с точки зрения крестьян, как бы «специализировался» на покровительстве тому или иному занятию или ремеслу, причём такая «специализация» часто не была связана с житием этого святого (1). Постепенно христианские святые сами приобрели черты древних богов. Так, св. Илья-пророк в народных верованиях немало перенял от Перуна, а св. епископ Севастийский Власий, Георгий Победоносец, Николай Угодник, св. Михаил, св. Василий, свв. Флор и Лавр – от Волоса. Кроме того, Георгий Победоносец, возможно, взял некоторые черты у Ярилы (2). То же самое имело место и в культуре западных и южных славян (3).
Порой святые оказывались жёстко связанными с календарными датами, выступая своеобразными воплощениями последних. Так, в календарных песнях крестьяне просили дать два Ильюшки в году, ибо он накормил-напоил, а Петрушки хоть ни одного: с голоду уморил (4). В календарных песнях упоминается также о трёх братьях – Рождестве Христовом, Крещении Господнем и Василии Кесарийском (5). Илья же пророк в народной культуре вообще считался своего рода подателем плодородия. Стремясь «запрограммировать» хороший урожай, что было связано с началом Нового Года, совпавшего с 1700 г. с праздником св. Василия Великого, участники обряда говорили: Ходит Илья / На Василья (6). Данные фольклора подтверждаются данными Ипатьевской летописи, отражающими, как видно, обыденное словоупотребление, сохранившееся и через много веков в фольклоре. Язык здесь «обличает» летописца. Итак, в 1146 г. «Епископъ же Черниговьскии Ѡнофрии прозвитеромъ своимъ рече: «Аще кто сего крестьно цѣлования състоупить, а проклѧтъ боудеть Господьскима 12 празникома». Итак, 12 главных праздников христианства, если воспринимать данный текст буквально, имеют сознание и волю и могут проклясть клятвопреступника. В.Н. Татищев или его источник «поправили» текст уже в стадиально позднем ключе: «И аще епископ черниговский Онуфрий рече презвитером, да восвестят всем, аще кто преступит крестное целование, да будет проклят клятвою 12-ти апостол…» (7).
Универсальным оберегом в народной культуре были любые предметы, связанные с отправлением христианского культа, в первую очередь, крест, и в былинах, к примеру, спасающий спящего Илью от вероломства его собственного сына (8). Во многом крест заменил языческий оберег и у восточных славян, и у греков. Климент Александрийский в «Педагоге» ещё не отводит ему соответствующего значения, но позднее свв. Ефрем Сирин, Афанасий Великий и пр. немало сделали для внедрения данных представлений в сознание мирян (9). Что же касается восточных славян, впрочем, как и армян, то отношение здесь к нему нередко было далеко не безупречным канонически. Так, в Вязниковском и Шуйском уездах Владимирской губернии от зажина снопы склоняли крестом. У армян хачкары (особые кресты) могли облачать в воинскую одежду, что вызывало у турок ужас и вынуждали их сдаваться (10). Известен и общеславянский способ защитить от нечисти содержимое сосуда – положить крест-накрест две соломинки или лучинки (11). Обдериха (существо иного мира, нередко вредоносное) превратится в женщину, если на её шею надеть крест (12), ибо это неотъемлемый атрибут представителя мира людей. Отметим также, что археология даёт немало примеров применения и собственно языческих амулетов из зубов медведя и заячьих косточек, в том числе и после Крещения Руси (13).
Существуют очень интересные примеры смешения языческих и христианских черт в древнерусских апотропеях. «Г(оспод)и, помози рабу Своему Фоме», - такой чисто христианский текст читаем на кабаньем клыке, найденном во Вщиже в слоях уже XII в. (14). Такое соседство поражает, ибо есть данные, согласно которым изначально кабан (свинья) – священное животное индоевропейцев, в том числе и славян. Его образ, в основном, связан с плодородием, а у балтийских славян – с морем, откуда, как предвестник несчастий Ретры, являлся вепрь, сверкающий белым клыком. Др.-исл. jọfurr - `вепрь`, но и `конунг`, и `бог`. Др.-ирл. torc - `вепрь`, но и `правитель` (15). В «Беовульфе» мы видим изображения вепрей-хранителей на шлемах дружинников главного героя (16). Как и все сакральное, кабан амбивалентен. Так, встреча с одинцом или свиньёй у восточных славян считалась дурным предзнаменованием, и летописец ополчался против данного верования (17). В колядке читаем: Сколько осиночек, / Столько свиночек (18). Таким образом, свинья в народной культуре сближается с осиной – деревом, воспринимавшемся в отрицательном ключе (19). В позднейшей православной традиции отрицательное отношение к данному животному соединилось с евангельским образом свиней, в которых, по разрешению Иисуса, вошли изгнанные Им бесы. Отсюда и монах Матфей, который в «Киево-Печерском патерике» «виде единого беса, седяща на свиньи и величающася…» (20). Только гораздо позже сказочный сюжет о «свином чехле» стал восприниматься как вариант идеализации социально обездоленного (21). В русских сказках пародийного содержания герой называет свинью сестрой своей жены или тёткой по матери. В другой сказке мать крестьянина – крёстная свиньи. Отсюда же, по нашему мнению, обозначение свиньи в знаменитом польско-ятвяжском словарике как kuma, т.е., по З. Зинкявичюсу, `кума`. Как бы мы не относились к этому источнику, название этого животного «кумой» известно в ряде языков Европы. Существовало оно и в литовском фольклоре. В письме Константина Багрянородного к своему другу, митрополиту Феодору Кизикскому, дикий вепрь связывается со скифским нашествием, под которым подразумевается нашествие войск Игоря в 941 г. (22). Таким образом, источник намекает на культ вепря у восточных славян. В русских сказках свинка-золотая щетинка «клыками землю пашет, хвостами засевает». Следовательно, перед нами – «хозяин плодородия», обеспечивающий успехи земледелия. Иногда и леший, что отмечала Н.А. Криничная, в русской традиции выступает как поросёнок. Изредка в свинью превращается и литовский Вяльняс. В виде этого животного последний превращается в камень или жёрнов, что также говорит в пользу хтонизма образа вепря у данной группы индоевропейцев. Интересно, что в том же русском сказочном тексте, где свинка-золотая щетинка – податель плодородия, «от щетин её как от солнечных лучей сияет» (23), что обличает и солнечную природу этого священного животного восточных славян-язычников. Противоречия здесь нет: перед нами, видимо, зооморфное Ночное Солнце, Солнце подземного мира. Недаром в одной из сказок афанасьевского сборника она живёт в подсолнечном государстве (24). У «двоеверного» «народа фульского» отполированные кабаньи клыки были связаны с культом Великой Матери, богини плодородия (Горный и Южнобережный Крым) (25). Возвращаясь же к вщижскому апотропею, необходимо отметить, что подобное известно и в Греции, причём до недавних пор. Здесь в качестве последних применяют мешочки с крестиками, кусочками ладана, но и с камнями, частями растений, зёрнами, костями и головами змей (26). Известны и подвески-амулеты с апокрифическими текстами-заговорами от трясавиц и нежита в Северо-Восточной Болгарии X-XI вв. (27).
Подобные явления, подчеркнём, не составляют исключительной принадлежности народной культуры одних восточных славян. Как писал ещё Н.А. Полевой, рассуждая, в данном случае, как ревностный христианин, «народность каждой страны обезображивала христианскую религию». Действительно, принятие христианства, впрочем, как и ислама, приводило к подобному синтезу древних и новых черт. Данный тезис следует принять несмотря на то, что, как писал в своё время М. Блок, «наши сведения о древних народных обычаях вообще крайне скудны». Но даже то, что сохранилось, представляет в данной связи значительный интерес. Так, Дж.Дж. Фрэзер отмечал, что св. Ипполит, по сути, - прежний, языческий Ипполит. На окраинах Византии, особенно в землях со славянским субстратом, но и в центральных районах, существовало, по сути, своё «двоеверие» (28). К аналогичным выводам пришёл и А.С. Саакян. Усвоение христианства шло через конкретизацию и упрощение, с упором на культ святых. Иногда люди, жившие далеко от епархиальных центров, писал учёный, не были даже знакомы с содержанием Евангелия (29). В «двоеверном» обществе тот или иной святой мог считаться и более могущественным, чем сам Христос (30). У западных славян простое созвучие между Aleluja! и Lelom или Łołom облегчила восприятие обрядности новой религии (31). Наличие двоеверия можно констатировать и у осетин – православных и мусульман, не понимавших, что языческие по своему происхождению обычаи противоречат новым, вопреки всем указаниям духовенства. У картвелов функции громовника и бога Луны перешли к св. Георгию (32). И в Западной Европе на селе из-под христианской культуры порой и в XIX в. проступала вроде бы давно забытая древность. Так, ещё Дж.Дж. Фрэзер отмечал, что к священнику даже в его время нередко относились как к магу, властному над погодой. Разумеется, в раннее Средневековье подобных черт в культуре было здесь гораздо больше. Немалый интерес в данной связи могут вызвать англосаксонские этнические общности. Так, на панелях ларца Фрэнкса (VII в.) изображены Вёлунд, «Поклонение волхвов», Ромул и Рем, Тит из Иерусалима и Эгиль. Художник, видимо, действительно не понимал, что здесь что-то неверно или неестественно. Согласно Бэде Достопочтенному, папа Григорий писал миссионерам в 601 г., чтобы они уничтожали идолов, а капища не разрушали, а превращали в христианские храмы, принесение же в жертву быков заменяли пирами в честь святых мучеников (33).
Не будем и забывать невозможность выделения в древнерусской культуре «двух культур» - простонародной (языческой, деревенской) и княжеско-дружинной (городской) (34), о чём, в частности, справедливо писал Ю.В. Кривошеев. Близок к нему был и Л.Н. Гумилёв, отмечавший, что и массы, и знать в Киевской Руси отнюдь не забыли древних верований. Уже в статье, написанной в 1953 г., В.Л. Янин, в целом поддерживавший концепцию «двух культур», резонно писал о мощном влиянии народной культуры на культуру феодальных кругов. В.Л. Комарович доказал во многом языческий характер мировоззрения княжеских кругов домонгольского периода. Едва ли верно считать христианство, даже «в основном», верой «аристократического общества», ограничивая данный вывод первой половиной XI в., как пишет Ю.А. Артамонов. Перед нами – и не просто «патриархальщина», как писал В.Т. Пашуто (35). Под 1068 г. летопись обличает различные языческие воззрения, в частности, страх перед встречей с монахами как существами, принадлежащими нечеловеческому миру. Б.А. Романов обратил внимание на то, что здесь древний книжник обращается не к простонародью, а к представителям верхов (36). Едва ли данный исследователь был неправ и тогда, когда был склонен объяснять поведение впоследствии утонувшего в Стугне Ростислава Всеволодовича по отношению к предсказавшему беду монаху старой привычкой «подспудно всё же верить всякому предсказанию» (37). Подобная склонность светской знати к верованиям древности – не исключительно восточнославянская черта. Подобное имело место и у англосаксов, что даже особо подчёркивал Дж.Р.Р. Толкин (38).
Но и духовенство, даже высшее, далеко не всегда было на Руси столпом Православия. Под 1145 г. в Новгородской I летописи (НПЛ) мы видим, в частности, потрясающее свидетельство, не оценённое в науке в должной мере: «Въ то же лето утопоста 2 попа, и не да епископъ надъ нима пети» (39). Таким образом, сам новгородский владыка уже в середине XII в., судя по его действиям, верит в хорошо известные в позднейшей восточнославянской этнографии представления в «заложных» покойников, и не останавливается перед тем, что лишает утонувших священников христианского погребения! Если так вёл себя сам епископ, иного отношения к служителям новой веры сложно ожидать от «простецов». В русской сказке колдовкой оказывается любовница попа, стремящегося, к тому же, стать супругом священной «сестры» членов мужского союза, по толкованию В.Я. Проппа (40), что также следует воспринимать в качестве реликта аналогичных воззрений. В исландской традиции колдунами также нередко оказывались священники и даже епископы (41). Народ, таким образом, не видел большой разницы между служителями старых богов и нового Бога. В другой русской сказке, опубликованной в доафанасьевский период, церковь на небе построена из съестного, а служит там поп-оловянные глаза (42). В данном случае перед нами – кощунственный взгляд на священника как на зловещее потустороннее существо, ибо в восточнославянской традиции оловянные глаза являются атрибутом вредоносного покойника (43). Кроме того, в виде попа могла являться и холера (44). Поп в русских загадках – не мужик и не баба, что объясняется, разумеется, не отрицательным отношением народа к религии, как полагала В.В. Митрофанова (45), а общим индоевропейским восприятием инаковости служителей богов – всё равно каких.
Данные представления имеют настолько явственные параллели в Скандинавии, где и слово «скальд», и слова, обозначающие богов, среднего рода, что не могут быть случайностью. Отрицательное отношение к некоторым представителям духовенства, что проявилось, к примеру, в граффити Кирилловской церкви о «врагах попах» (46), - явление совсем иного характера. Наконец, и монах Даниил Игнатьевич, бывший богатырь, который пьяным делом порасхвастался своим 12-летним сыном на пиру (47), скорее напоминает древнего волшебника и воина в одном лице, в старости ушедшего на покой, сохраняя свой сакральный статус, чем христианина, принявшего ангельский образ. Галицко-Волынская летопись под 1248 г. сообщает об одной из русско-ятвяжских войн: «Еже Скомондъ и Бороуть зла воиника, иже оубьена быста посланиемь. Скомондъ бо бѣ волъхвъ и кобникъ нарочитъ, борзъ же бѣ, ѧко и звѣрь, пѣшь бо ходѧ, повоева землю Пиньскоую, иныи страны, и оубьенъ бысть нечестивыи, и глава его взотъчена бысть на колъ» (48). И здесь вызывает удивление и, с точки зрения любого православного человека, возмущение, позиция летописца, явно духовного лица, который, радуясь не только смерти, но и посмертной судьбе останков Скомонда, явно оказывается не на высоте своего положения!
…Тема, однако, настолько обширная, что продолжения ждите в следующих постах.
Оценили 20 человек
34 кармы