Итак, дорогие читатели, мы продолжаем рассматривать особенности восприятия клятвы в языческом и «двоеверном» обществе…
Не будем пока делать соответствующих выводов относительно причины изображённых выше парадоксов, и обратимся к языческой эпохе. Как воспринималась клятва за несколько веков после вышерассмотренных событий? В науке известно мнение, согласно которому в славянском, как и в греко-римском язычестве отсутствовал нравственный элемент, в противоположность, как писал А.В. Карташёв, зороастризму, буддизму и конфуцианству, а основу служения богам составляли корысть и грубый расчёт. Ещё раньше А.А. Куник писал, что «Святослав оставался языческим вольнодумцем, который, по духу своих предков, полагался больше на свою силу и на острие своего меча, нежели на помощь богов…». Характеризуя «двоеверный» период, Н.И. Хлебников отмечал, что «нравственные идеи имели малое, даже лишь ничтожное влияние на князей». М.С. Грушевский писал, что понятие воздаяния после смерти у восточных славян-язычников появляется под влиянием христианства. Г.В. Вернадский же полагал, что с понятием загробной жизни у славян-язычников вряд ли соединялось понятие ответственности за деяния в этой жизни (1).
Но согласиться с таким мнением нельзя (2). Начнём с того, что у восточных славян ещё в договоре 944 г. известны бесспорные свидетельства о том, что именно нарушение клятвы приводит к страшному загробному наказанию: «и да будуть раби въ весь векъ в будущии» («и да будуть раби и в сии векъ, и будущии»). На клятвопреступника в договорах Руси с греками призывается кара и Бога христиан, и Перуна: «и елико ихъ крещенье прияли суть от страны Рускыя, да приимуть месть от Бога Вседержителя, осуженья на погибель въ весь векъ в будущии, и елико ихъ есть не хрещено, да не имуть помощи от Бога, ни от Перуна». Защитное оружие клятвопреступника, будь он хоть язычником, хоть христианином, не защищает: «да не оущитятся щиты своими». Наступательное же оружие обращается в таком случае на своего хозяина: «и да посечени будуть мечи своими, от стрелъ и от иного оружья своего». Последнее имеет явственную древнескандинавскую параллель. Кроме того, согласно «Völuspá», самыми страшными преступлениями, которые карались в загробном мире помещением в дом из живых змей на Бреге Мертвецов, было предательское убийство, прелюбодеяние с замужней женщиной и клятвопреступление. Вёльва изрекает следующее: Sá hon þar vaða / þunga strauma / menn meinsvara / ok morðvarga / ok þanus annars glepr / eyrarúnu… (3).
Наш перевод: Там она зрела: / переправлялись / люди-клятвопреступники, / и убийцы-волки, убивающие предательски, / и прелюбодействующие с замужними.
Кроме того, П.С. Стефанович справедливо сравнивал клятву русов с сюжетом о Дурнике, убийце своего воспитанника, в «Cosmae chronica Boemorum». Среди трёх видов смерти, которые были предложены последнему на выбор, была и смерть от своего собственного меча (4).
Ещё одна деталь ритуала договоров с греками также доказывает значительную древность изучаемого комплекса верований и образов. Дело в том, что сам обряд резко отличен от германского (5). Если германцы втыкали оружие в землю, то русы в 944 г., впрочем, как и болгары, клали его, а также золото (скорее всего, любые золотые предметы), на землю: «Русь полагають щиты своя и мече свое наги, обруче свое и проча оружья, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сеи». Чуть ниже читаем: «Заоутра призва Игорь слы, и приде на холмъ, кде стояше Перунъ, и покладоша оружье свое, и шитъ, и золото, и ходи Игорь роте, и люди его…» (6). На первый взгляд, данная деталь несущественна, но индоевропейский лексический материал, собранный М.М. Маковским, доказывает, что речь в данном случае должна идти о достаточно важных расхождениях. Горизонтальное положение означало женское начало, середину, нутро, порядок (гармонию), а вертикальное – начало мужское, всё внешнее, разрушающее, что тождественно творению новой гармонии. Таким образом, сам описанный ритуал отсылает к сюжетам и образам времён материнского права, ещё «живые» элементы которого у восточных славян сохранялись, как мы показали в другом месте, приблизительно до начала XI в. (7). Значит, привлечение неславянского индоевропейского материала для объяснения концепта клятвы у восточных славян находит ещё одно подтверждение.
Исходя из тех же индоевропейских представлений, что и описанные выше проклятия клятвопреступнику, необходимо понимать другую формулу, отражённую в договоре Святослава 971 г. «Да имеемъ клятву от Бога, в неже веруемъ – в Перуна, и въ Волоса, бога скотья, - читаем в Ипатьевской летописи, - да будем золоте, яко же золото се, и своимъ оружьемь да исечени будемъ, да оумремъ». Примерно тот же текст видим и в других наиболее ранних источниках, в том числе, судя по выпискам, сохранившимся у Н.М. Карамзина, и в Троицкой летописи. Однако, в Лаврентьевской летописи вместо «золоте» стоит «колоти» (8).
Данное место следует анализировать, имея в виду амбивалентное восприятие золота в индоевропейском язычестве. Этот металл издавна привлекал внимание индоевропейцев. О.Н. Трубачёв датировал наиболее раннюю историю его добычи последними серединой V тыс. до н.э. (Трансильвания). Все названия золота у различных индоевропейцев связаны с обозначением жёлтого цвета и не являются заимствованными (9). У восточных славян золото, впрочем, как и драгоценные камни, сближается с огнём и с Солнцем как с источниками света, едва ли уступая им. Так, золото освещает в сказках всю избу, порой вызывая панику среди людей, считающих, что начался пожар. То же самое мы видим и в русских свадебных текстах, где золотая карета жениха освещает весь дом. В другом случае даже заявляется, что свеча не нужна там, где сидит жених с невестой, ибо первый освещает всё вокруг золотыми перстнями, а невеста - своими серьгами (10). «Конь кругом светит, словно как золото», - читаем в русской сказке Сибири о чудесном огненном коне подземного мира (11). Отсюда же и былинный мотив о светящихся драгоценных камнях, с помощью которых богатырь видит ночью или же видит своего коня (12), а также о чудесных светящихся драгоценных камнях на ковре-пацыре (ковре, который мог выполнят и роль защитного доспеха?) у С.И. Гуляева (13). Наконец, в эпосе примерно так же могут светить и стрелы, созданные и чудесных материалов – из кипарис-древа, которое растёт за Ефрат-рекой (в ином мире), перьев тагулы-птицы и клея от кита, живущих на это реке. Да не тем те стрелки были дороги: / Он днём стрелят, по ногам обират; / Где стрела стоит – тут стрела свеча горит, / Свеча горит да воску ярова, - говорит сказитель о Михаиле Казарятине. Аналогичные стрелы в другой старине мы видим и у Ильи (14). Примерно то же самое мы видим и в следующей колядке: Господинов двор да высоко на горе, / Да высоко на горе, да далеко в стороне, / На семидесяти верстах да на восьмидесяти столбах. / Да на каждом ли столбе по маковке, / Да на каждой ли маковке по замчужке, / Да на каждой на замчужке по ленточке, / Да на каждой на ленточке по кисточке, / Да на каждой на кисточке по свечке горит (15). В былинах эпитет золотой фактически имеет дополнительный оттенок значения - `наилучший`, `самый красивый` (16), а в свадебном фольклоре это обобщённый образ богатства (17). То же самое мы видим также и в толочанских песнях (18) и в иных фольклорных текстах (Жнеи молодые, / Серпы золотые!) (19). Кто подаст. / У того золотой глаз! / Кто не подаст, / У того коровий глаз! – пели во время календарно обусловленных обходов (20). В южнославянском эпосе золотой жеребёнок - `необычный`, а может быть, и `солнечный` (21), в словацком «збойницком» цикле, где Яношик всегда изображается в золоте, это и своего рода «цвет вечности» (22). Образы горы, города и красна золота могут сливаться и иметь положительную семантику: Во Кремле было во городе, / На горе, на красном золоте… (23). Есть и другие примеры положительного восприятия золота. Так, в Полесье золото и серебро использовались как обереги (24). В заговоре от русалок некую бабку (изначально - `жрицу`) просят обчертить людей золотым ножом и обсеять ярым овсом (25). В русской сказке младшая сестра жёлто-золотой водой превращает заколдованных героев обратно в людей (26). В индийских ритуалах отец, благословляя новорожденного сына, в числе прочего желал ему быть и непреходящим золотом. Последнее здесь ассоциировалось с долголетием и бессмертием. Как и мёд, оно благоприятствовало, как считалось, и умственному развитию ребёнка. Однако, одновременно золото воспринималось и как связанное с иным (потусторонним) миром (27) и, добавим мы, с его обитателями. Отсюда, в частности, овечка–золотая головка и свинка–золотая щетинка как существа иного мира в русской сказке (28). У славян золото, впрочем, как и серебро, было непременным атрибутом Перуна. Так, позолоченные и посеребренные палицы Перуна патриарх Никон сжёг уже в середине XVII в. (29). Интересно в данной связи и наблюдение Гельмольда, согласно которому золото и серебро раны отдавали своему богу, а всю остальную добычу делили между собой: «Victores aurirm et argentums in erarium dei sui conferunt, cetera inter se partiuntur» (30). («Победив, золото и серебро они в казну бога своего отдают, иное же разделяют между собой»). Раздел добычи между всеми ополченцами, как показывает пример Древней Руси, обычен для архаических славянских обществ (31), изделия же из драгоценных металлов, судя по контексту, не предназначены для людей, они – удел божества. С другой стороны, золото, согласно верному наблюдению В.В. Долгова – металл князей, ибо «князь вступает в «златъ стремень» («Тогда въступи Игорь Князь въ златъ стремень…») (32), что, добавим попутно, косвенно свидетельствует о сакральности княжеской власти у восточных славян.
Но явления и обитатели иных миров могут быть и губительными для человека. В соответствие с данной логикой, к примеру, построено толкование интересующего нас фрагмента, принятое С.М. Соловьёвым и А.В. Лонгиновым - `иссохнем, изгорим от небесного огня` (33). Мы, разумеется, не можем настаивать на связи рассматриваемой формулы именно с персонажами Верхнего Мира. Скорее следует ограничиться бесспорной связью «сокровищ и золота с потусторонним миром», которую мы имеем в данной предправовой (право как таковое здесь ещё не отделимо от других форм общественного сознания) формуле договора 971 г., как о том резонно писали И.Я. Фроянов и Ю.И. Юдин (34). А.А. Зимин при комментировании данного места договора в «Памятниках русского права» признавал его неясным. Иные авторы предлагали различные толкования. У В.Н. Татищева «да будем золоте» - это `мертвы, как золото`, для Н.М. Карамзина и Н.А. Полевого – `жёлты будем, как золото`, у Н.С. Арцыбашева - `да пожелтеем, как золото` (35). Во многом аналогично объяснение Б.А. Успенского, М.А. Васильева, П.С. Стефановича и С.Н. Кистерева, которые акцентируют, в основном, своё внимание на связь золотого (жёлтого) цвета со смертельной болезнью, которой Велес и покарает клятвопреступников, ибо жёлтый кожный покров часто характерен для серьёзных болезней (36). П.С. Стефанович, правда, делает следующую оговорку: «Заклятию Святослава золотом пока убедительных аналогий не найдено». Несколько выше он упоминает и «презрительное отношение Святослава к золоту» (37), но данный сюжет, по нашему мнению, вообще не имеет отношения к контексту упоминания золота в договоре 971 г. Что же касается толкования А.М. Введенского, для которого чтение Ипатьевской летописи вторично, являясь результатом переосмысления летописцами уже не вполне понятных языческих парадигм, то последнее как минимум требует дальнейшей очень серьёзной аргументации. Чтение «да будемъ колоти, яко золото» исследователь воспринимает как `да будем мертвы, как [этот] заколотый перед идолами богов как свидетелей договора скот`. Но его толкование, скорее, напротив, вторично. Восприятие золота как обладающего смертоносной волшебной мощью само по себе весьма органично для восточнославянского язычества, о чём, впрочем, пишет и А.М. Введенский. Что же касается связи данной формулы с образом Гулльвейг (Gullveig) из «Völuspá» (38), то они также представляются нам бесспорными, вне зависимости от того, как мы будем воспринимать саму Гулльвейг – образ, скорее всего, весьма древний и неоднократно переосмыслявшийся. Её связь с золотом видна уже из имени страшной колдуньи (gull `золото`). Гулльвейг убивают копьём (geirom studdo), но под этим убийством можно понимать и процесс измельчения золотой руды, а может быть, и некий календарный обряд, как полагал Е.М. Мелетинский (39). В любом случае ясно, что восприятие золота в германской традиции во многом отличается от образов и явлений славянской культуры. Золото у германцев в связи с крушением устоев родового общества и усилением дружинного начала, в первую очередь, если брать скандинавов, в эпоху викингов, стало осмысляться как злая, проклятая сила, роковое богатство, причина гибели величайших героев, таких, как Сигурд и Беовульф. Отсюда и переосмысление образа Гулльвейг, одушевляемой и, может быть, некогда обожествляемой золотой руды, как колдуньи, связанной с первой в мире войной (40). Только позже, в «Песни о Нибелунгах», такое восприятие золота исчезает (41). Однако, в своих истоках и у германцев образ золота, золотых сокровищ являет свою древнюю индоевропейскую амбивалентность. У асов – всё из золота, это «фетиш, выражающий силу» этих божеств, «магическое средство изобилия» (42). Даже эпитет rauðr `красный`, относящийся в древнескандинавской поэзии к крови, одежде, а чаще – к изделиям из золота и оружию, главный отличительный признак которого – блеск золота (43) (золото высокой пробы отливает красным), необязательно изначально был связан только с образами войны и крови. Возможно, имело место и восприятие жидкого (выплавляемого) золота как крови Земли.
Возвращаясь же к восточным славянам, мы видим в их культуре не только положительное, но и отрицательное отношение к золоту, но оно стадиально более раннее, чем у германцев. Связь же золота и серебра с иным миром по принципу бриколажа означает и их связь с обрядами перехода. Например, гадальные святочные песни, где упоминаются золотые лопаты и серебряные лукошки, для пожилых означает смерть, а для незамужних – брак (44).
В русских сказках позолотить порой значит `омертвить`. Так, Кощей не хочет допустить брака своей дочери до своей смерти. Тогда последняя начинает спрашивать, где его смерть. Кощей даёт неправильные ответы – в баране, в козле, в венике: «Дочь велит вызолотить рога барану и козлу, вызолачивает и веник – напрасно, Кощей жив» (45). «После этого змей взял в рот воды, - читаем в другой сказке, - дунул и сделал золотое гумёнышко на 100 вёрст», т.е. омертвил пространство. В борьбе с антагонистом показывает смертоносную сторону своей солнечной мощи и Световик: «Дунул змей – на пятнадцать вёрст дорогу расчистил. Световик – дорогу позолотил и края позаворотил». Сесть на золотой, а не на деревянный стул в подземном мире змея – значит, судя по контексту, обречь себя неминуемой гибели (46). Семантика золота здесь напоминает семантику меди и серебра. В одной из сказок змеи не золотят, а как бы «серебрят» и «лудят» пространство в том же значении, т.е. `омертвляют` его (47), хотя известны и иные сказочные примеры, где золото и серебро, напротив, противопоставлены меди (48).
Забрать золото-серебро в одной из былин об Илье на распутье, - значит, судя по контексту, очистить путь-дорожку широкую от зла (49). Даже в «Александрии» рассказ о золотых камнях, найденных воинами Александра в тёмной пустыне, имеет своим истоком те же представления о царстве мёртвых как о пространстве, где всё имеет золотую окраску (50). Таким образом, клятвопреступники в договоре 971 г., согласно заклятью, должны стать принадлежащими этому миру. Отметим попутно и ещё одно обстоятельство. Вместе с оружием клянущиеся русы клали на землю золото. П.С. Стефанович оставлял открытым вопрос о том, что подразумевалось под последним и прямо обвинял летописца в домысле. «Используя упоминание «золота» в договоре 971 г., - пишет учёный, - летописец явно не представлял себе, о чём на самом деле идёт речь; во всяком случае, из его слов совершенно не ясно, что за золото Игорь и его мужи клали вместе с оружием к идолам и с какой целью» (51). Однако, проведённый выше анализ, как нам кажется, заставляет пересмотреть недоверчивое отношение к летописному рассказу и снять с древних книжников данное «обвинение». Все смыслы обряда, разумеется, едва ли могут быть восстановлены нами, но связь золота – по всей видимости, любого золота, имевшегося у клянущихся – с амбивалентным миром сверхъестественных сил, в том числе и богов, которые выступают «гарантами» и блюстителями клятвы, как мы полагаем, совершенно естественна, и потребовала торжественного возложения данных предметов на землю в ритуале клятвы.
Однако, все грани данного явления не исчерпаны, и мы продолжим рассматривать их в следующем посте.
Оценили 13 человек
25 кармы