Важнейший признак для определения хронологии былин – религиозная символика. По мнению А.А. Котляревского, до христианства была другая основа наших богатырских сказаний. Ф.И. Буслаев, утверждал, что былинный эпос не помнит крещения, а Владимира изображает даже скорее язычником. Высказывания вроде «постоять за веру православную... ради церквей-монастырей» в устах богатырей Буслаев называет «тирадами новейшего изделия», противоречащие поступкам, которые, с точки зрения христиан должны казаться святотатством. Глава исторической школы В.Ф. Миллер, считал образ Владимира в былинах чисто языческим.
Вопрос о месте и роли христианской составляющей в былинах очень важен. Отрицать её существование невозможно, но перед исследователем былин встает вопрос – является ли христианская составляющая былин основой русского эпоса, или наслоением? Но сначала надо решить – правомерна ли сама постановка вопроса, бывает ли так, чтоб языческие предания ассимилировались христианским сознанием Средневековья?
Примеры обнаруживаются в Западной Европе. В британском круге сказаний о короле Артуре предстает идеальным католическим государем, а его рыцари –христианами, в житиях же британских святых-современников Артур – скорее язычником. Аналогично в скандинавской «Саге о Вольсунгах» и германской «Песне о Нибелунгах» описываются одни и те же события и герои. Но в «Песне о Нибелунгах» куда-то исчезли языческие боги-асы, валькирия Брюнхильд стала королевой Брунгильдой, возникли церкви и капелланы.
В былинах христианство также накладывалось поверх язычества: например, эпизод покушения на Илью Муравленина его сына – Сокольника. Сокольник пытается убить спящего отца, но его копье натыкается на нательный крест Ильи. В первой половине XIX века на Северной Двине записали вариант этой же былины, где крест отсутствует, а вместо него – оберег. Замена оберегом креста в тексте былины исключается, замена могла произойти только в обратном порядке. Ещё один переходный момент: «татары» подступают к Киеву, и княгиня Апракса советует Владимиру пойти в церковь и помолиться богам. Очевидно, что здесь исходно многобожие.
Наиболее ярко прослеживается переход от языческих ценностей и символов к православным в былинах о Василии Буслаеве. Герой отправляется с паломничеством в Иерусалим. Путь не описывается, но существует вариант, когда герой направляется вниз по Волхову, в Ладогу и через Неву в «Веряжское» море. В этой записи и речи нет об Иерусалиме – роковая встреча с «бел-горюч камнем» и вещей мертвой головою происходит на острове посреди «Веряжского моря». На Балтике действительно располагался остров, по значению сопоставимый с Иерусалимом христианского мира: остров Рюген. На нем много священных белых скал, а языческий культ балтийских славян Арконы включал хранение отсеченных вражеских голов. Возможно, здесь влияние кельтов, столь ощутимое у балтийских славян. Еще в конце XI века из христианской Чехии приезжали на Рюген паломники за пророчествами. Допустимо и плавание на Рюген новгородской вольницы, которое было сопоставимо с посещением христианами Иерусалима. Это тем вероятнее, что происхождение новгородцев с южного берега Балтики доказано («людие новгородские от рода варяжска»): на него указывают особенности новгородского диалекта, западнославянская керамика в древнейших слоях Новгорода и Пскова, западнославянская конструкция новгородских укреплений, не имеющая подобий на юге Руси, западнославянские хлебные печи, наконечники стрел и многие другие археологические доказательства. На него указывает сходство общественного устройства славянского Поморья и Новгорода. Наконец, на переселение указывают черепа древних новгородцев, ладожан и псковичей в могилах XI – XIII вв., подобные черепам балтийских славян-ободритов. Можно уверенно предположить, что в первоначальном варианте былины целью Василия Буслаева был не Иерусалим, а Аркона. Однако даже в христианском варианте Буслаев в Иерусалиме кощунствует над святыней, купаясь в Иордане нагим. Так же кощунствует он и в Новгороде, поднимая руку на крестного отца-монаха и разбивая колокол Святой Софии.
Может быть, именно в свете противостояния Буслаева христианству следует рассматривать эпизод в некоторых записях этой былины: пленным дружинникам Василия связаны руки и ноги, и «загнаны они во Почай-реку». Пропп обращает внимание, что многие дружинники Буслаева происходят из глухих окраин Новгородской земли, где язычество держалось довольно долго. Возможно, речь идет о насильственном крещении дружины Василия.
Очень показательно, что кощунства Буслаева сходят ему с рук только пока он глумится над христианскими святынями. Возмездие настигает его лишь при столкновении с вещей головой и «бел-горюч камнем». Невозможно согласовать такое содержание былины с мнением о христианских основах русского эпоса.
Когда в былинах русская вера сталкивается с чужой, то и тут всплывают темы, христианству чуждые: например, непременным условием молитвы и ее составной частью выступает в былинах омовение. Алеша перед битвой с Тугарином спозаранку умывается и молится на восток. Так же сопровождает омовением утреннюю молитву Илья и молится притом также на восток. Умывание прочно входит в былинное понятие о вере, причём больше ни о каких требованиях, ни о каких обрядах или запретах русской веры не говорится. Такой обряд наличествует в обрядности индоевропейских народов – зороастрийцев, индуистов. В византийском православии обряда омовения не существует, зато он есть у русских старообрядцев, для которых характерна заметная реставрация язычества в мировоззрении и в культовых действах.
В одной из записей былины о том, как Дунай и Добрыня добывали для Владимира Всеславича невесту, ее отец называет русскую веру «поганой» или «котельной». Котлы играли важную роль в обрядности многих соседей Руси и славян. Огромный священный котел скифов упоминает Геродот. Огромную роль всевозможные котлы играли в мифологии кельтов. В древней Ирландии котел считался символом изобилия, и о котле бога Дагды сказано, что «никто не ушел от него голодным». Этим предметом утвари пользовались и другие ирландские боги (Курой и Гоибниу). Котлы племенных богов тоже имели сакральное значение – некоторые короли находили в них свою смерть.
В русских преданиях котел чаще всего является символом перерождения: в сказках добрый молодец превращается, нырнув в кипящий котел, в неотразимого красавца, а злой и глупый царь в этом котле находит лишь гибель. В предании «Жадный поп» главный персонаж и святой Микола исцеляют царевну, разрубив ее на куски и обмыв эти куски в котле.
Показателен в плане религии и сюжет былины о Волхе-Вольге Всеславьевиче-Святославиче. В былине подробно описывается зачатие и рождение главного героя, – сына «лютого змея». Для христианской Руси подобное событие было из ряда вон выходящим. Летопись лишь единожды и очень скупо упоминает о подобном случае – в рассказе о рождении Всеслава Брячиславича в Полоцке («…мать же родила его от волхвования»).
Сюжет о рождении героя от бога-дракона, носящего положительный характер, распространён был в древности повсеместно: Диониса предшествовало сочетание его матери Персефоны с Зевсом в облике дракона; сходная легенда была приурочена к рождению Александра Македонского; жену короля франков Клодио соблазнил и похитил Меровей в облике морского зверя. Отцом короля Артура был смертный, но он носил прозвище Пендрагон («Ужасный главный дракон»), однозначно указывающее на его изначальную сущность. Поскольку зачатие Волха, восходящее к индоевропейской древности, фактически определяет весь сюжет, то ни о каком христианском влиянии на образование былины не может быть и речи.
На всех этих примерах мы можем заключить, что христианское начало в русском былинном эпосе – не исконно, оно – сравнительно позднее наслоение, причём наслоение не ценностей, а всего лишь слов и названий.
Былинный герой-победитель обходится с останками противника нерационально и не по-христиански: тело обезглавленного врага рассекается на части и разбрасывается по полю, голова же насаживается на копье и привозится на княжеский двор или на заставу. Этот сюжет напоминает историю гибели Иоанна Куркуаса под Доростолом в 971 г.: воины Святослава Игоревича, приняв Куркуаса за императора Цимисхия, изрубили его на куски, а голову отвезли в крепость на копье, и выставили на стене, крича, что принесли в жертву царя. Эти слова раскрывают подоплеку их поведения.
Этот обряд имеет много подобий у разных народов, в разные времена. Такое жертвоприношение символически повторяет, а магически –возобновляет творение Вселенной из тела Прасущества. Голова, обозначающая небо, укрепляется на шесте, представляющем Мировое Древо. Миф о Творении-Жертве существует у самых разных народов Евразии. Голову жертвы укрепляли на дереве славяне, индоевропейцы-фракийцы, семиты-ассирийцы, угрофинны-удмурты. Обычай насаживать на копья головы врагов говорит не о жестокости, а о магической попытке возродить могущество умерших в себе – голова считалась вместилищем души человека.
Наиболее полные соответствия деяниям былинных богатырей и русов князя Святослава можно найти у балтийских славян. Епископа Иоанна Мекленбургского в XI веке разрубили на части, обрубки раскидали по полям, а голову на копье торжественно привезли на двор языческого храма. На т.н. Микоржинских камнях в Польше существует руническая надпись, переведенная Я. Лецеевским «Смирж жертвой лежит» и «Смиржа отец Лютевой воину-сыну», то есть павший воин рассматривается, как жертва.
У балтийских славян при раскопках святилищ находят черепа людей и скота. Согласно епископу Адельготу (1108 г.) славяне отрубали пленникам головы перед алтарями. Культ головы у всех славянских народов находит множество примеров. Голова коня, воткнутая на шест, охраняла от болезней и нечисти места ночлегов табунов, конюшни и пасеки в Полесье и Полабье, а в Поднестровье – и огороды. На Руси медвежий череп оберегал хлев, над дверью которого висел. Головы коней и коров на оградах защищали скот и людей в русских деревнях от моровой язвы, у сербов и болгар черепа волов, коней, собак берегли поля, баштаны и виноградники.
Водружение русами отрубленной головы на стене также находит подобие в былинах и сказках – в виде оград дворов и крепостей, усаженных «головушками молодецкими», что отмечено еще В.В. Чердынцевым. Головами усажена ограда не только у Маринки Кайдаловны с Соловьем-разбойником, но и у Чурилы Пленковича. Илья и Алеша, привозящие на копье вражьи головы, персонажи, безусловно, положительные.
Иногда голову просто увозят в качестве трофея, причём в таком случае герой непременно подчеркнет сходство отрубленной головы с «пивным котлом». Речь прямо идет об изготовлении из вражьей головы сосуда для ритуального напитка. Чаши из человеческих черепов – древний индоевропейский и общеславянский обычай. Римлянин Орозий рассказывает, что кельтское племя скордисков изготавливает из вражеских голов пиршественные кубки. Знаменито аналогичное свидетельство Геродота о скифах. Индоарийской традиции знакомы «капала» – чаши из человеческих черепов. Болгарин Крум в 811 г. изготовил чашу из черепа византийского императора Никифора и пил из нее на пиру со славянскими князьями.
В итоге два былинных богатыря, из которых один носит прозвище Поповича, а другой канонизирован русской православной церковью, совершают человеческие жертвоприношения и делают чаши из вражьих черепов. Вряд ли такие обычаи могли сохраняться в дружинной среде после крещения, а значит былины, содержащие мотив черепа-трофея, не могли сложиться после X века.
Точно так мотив ритуального самоубийства в былинах ясно говорит об их глубокой древности. Былинные самоубийства можно отнести к двум категориям: мужские и женские. Женские одинаковы и по причине самоубийства (гибель любимого мужчины) и по способу, которым героини кончают счеты с жизнью (героиня закалывается, и почти всегда – двумя ножами, на которые она бросается грудью). Последнее обстоятельство указывает на ритуальный характер поступка. И однотипность способа свести счеты с этим миром, и его сложность говорят о ритуале, а не о взрыве эмоций.
Мужские самоубийства несколько разнообразнее.
Сухман, тяжело раненный в бою с кочевниками, а затем обвиненный Владимиром во лжи и брошенный в темницу, срывает повязки с ран. Но Сухман – исключение, обычно герои былин закалываются, бросаясь на копье или меч. Дунай в поединке лучников убивает свою жену, беременную чудесным младенцем. Потрясенный содеянным, богатырь кидается на меч, и от его крови протекает река Дунай. Данило Ловчанин оказывается перед необходимостью скрестить оружие с побратимами и бросается на свое копье. Его жена закалывается над телом мужа со словами: «А больша-де у нас заповедь клажона: а который-де помрет, дак тут другой лягет». Эти слова ясно показывают, что и в этой былине самоубийство – ритуал, а не действие под влиянием аффекта. Оба сюжета отражают древний обычай соумирания.
Древность былины о Дунае мало кем оспаривалась, слишком много в ней архаических черт: жена Дуная, богатырка-поляница, их чудесный младенец, рождение реки из их крови. Зато очень многие относили к поздним временам былину о гибели Данилы Ловчанина и его жены.
В христианстве бытовали следующие поверья о самоубийцах: «Души самоубийц отходят к дьяволу. Самоубийц признавали детьми дьявола, их дома разрушали. Дерево, на котором повесился самоубийца, срубали... место, где произошло самоубийство, считается нечистым. Их хоронили в стороне от кладбищ, у дорог, на границах полей... Могилы самоубийц, особенно во время неурожаев и стихийных бедствий, разрывались и осквернялись, а трупы пробивали осиновым колом. При погребении самоубийцу... пробивали колом, калечили труп, протыкали иглой или вбивали в рот железный гвоздь...». В эти поверья никак не вписываются образы Данилы Ловчанина с его верной супругой, и, тем более, реки, протекающей из крови самоубийцы Дуная.
Отношение былины к героям-самоубийцам необычно для христианского сознания, что исключает возможность складывания этих сюжетов не только в московскую, но и в христианскую эпоху вообще. Былина отражает более древнюю систему ценностей, при определенных обстоятельствах не только оправдывающую, но и прямо предписывающую самоубийство: «Когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают»23. «Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое росло близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»24.
Такова историческая подоплека мужских самоубийств в былинах. Подобный обычай был широко распространен среди воинов языческой Евразии – кельтов, фракийцев, германцев, индийцев.
Продолжим столь интересную тему, в следующей статье!
Оценили 37 человек
58 кармы