Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные
изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом
центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш
рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной
наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на
ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу,
скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.
Совсем другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести
ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала
плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем
излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и
уходят ни с чем.
Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена
друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их сводить.И, конечно
же, байкеры – куда же без них.Родители считают, что я занимаюсь странным
делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и
называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы
зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег
вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.
А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет
восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней
аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и
несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на
него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он
совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде
стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и
аккуратно.Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо
произнёс:
– Мне нужно навести наколку.Только мы приготовились отбарабанить
дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал
левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.– Это очень
дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня,
произнёс старик.
– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.Тут свои пять копеек решил
вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
– Кажется, такой номер давали в концлагерях.
– Прикуси язык, – шепнул я.
– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.
– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог
успокоиться Пашка.Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне
казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.Разговор явно не клеился. Я
встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он
исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я
стал настраивать лампу – свет упал на татуировку. Обычно работаю в
перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми
пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?Я не решался дотронуться.
Противно? Странно? Чувства были смешанные, сам себя не понимал. «Я же не
фашист, не буду наводить эти цифры», – говорил внутренний голос. Пока
вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие были
инструменты? Их раскаляли на огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна
мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:
– Кололи под наркозом? Обезболивали?Старик с ухмылкой ответил:
– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.
– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.
– А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто
удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и
неинтересно совсем, как это было.
– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.Продолжая подготовку, я пересилил
страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный
момент – понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том
месте, где нужно вводить иглу. Я не мог сосредоточиться. Комбинация цифр
постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное
лицо, поэтому старик спросил:
– Хочешь знать, как это было?
– Хочу. Правда, хочу.Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону,
заговорил:– Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было
четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не
приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть,
какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в
лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго
пропахать, жира хватит на несколько месяцев.
Больше всего я боялся провиниться – тогда бы меня загнали в камеру
пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда,
нужно было пройти через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог
находиться там только стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал.
Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а
немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.
Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может
быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова.
Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё
рассказывалось только для меня.– Со мной в лагере была только мама, отца
забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В
сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали
вот эту наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли,
обиды, страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело
какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он
говорил, что любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я
верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им
вернётся в десятикратном размере.
Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал
от этого удовольствие.Несмотря на моё настроение, мама попросила меня
пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается,
что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к
каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник.
Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у
Бога вызволения для них.
Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить,
сколько ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась
стереть с запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука
была в крови от свежих уколов татуировочной иглы.
– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!У
нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.
– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть,
ответила она.
– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил
я.Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого
парня.
А ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не
задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда
казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая,
всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького
роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки
была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие
черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её
длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.Я подсел к
ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня
праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на
неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали
Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было –
родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков,
оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.С того дня мы стали
тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была
скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал
больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла,
нужна ей моя поддержка или нет.
Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел
рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно
обращаться к Богу, как давать Ему обещания. И тогда я пообещал Небесам,
что если она выживет, я стану для неё всем – братом, мужем, отцом, всеми
теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для
меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою
Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.
Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января
сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть
их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.Мы стали
жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с
сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что
когда-нибудь мы обязательно поженимся.
Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела туберкулёзом ещё
до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На свадьбе не было
никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед Богом в
подсобном помещении одного из городских складов Кракова.Какое-то время
мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую
семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили
вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В эти минуты не
было на свете людей счастливее. Только в одном Сима подвела меня – ушла
первой, шесть лет назад.
Сегодня мой день рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали
наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести
этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы не стёрся.Он закончил. А мы
молчали. Я не знал, что сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал
то, что должен был, – навёл номер. Ещё никогда я так не старался сделать
татуировку.
Ни о каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первый
раз был благодарен посетителю просто за то, что он пришёл, за то, что в
какой-то степени открыл мне и моему напарнику глаза на жизнь. Я впервые
задумался о том, что вторая половинка – это не просто красивое тело и
лицо, а человек, с которым придётся прожить до конца.
#опусыИрассказы
Оценили 45 человек
81 кармы