почему новая этика - это новая инквизиция?

В Нидерландах, как это ни странно, еще остались люди в здравом уме и при совести. Предлагаю перевод статьи о современной европейской "культуре отмены" и что с ней делать.

Перевод статьи Кристофа Ван Экке «Хорошая смерть: культура отмены и логика пытки» (Christophe Van Eecke. The Good Death — Cancel Culture and the Logic of Torture. Quilette, 09 Sep 2021).

Кристоф Ван Экке – философ и историк, преподаватель в Университете Неймегена имени святого Радбода Утрехтского (Нидерланды) и приглашенный профессор Школы искусств LUCA.

• «Культура отмены» – наиболее агрессивная форма утверждения «новой этики» в США и других западных странах, предполагающая тотальный социальный бойкот в отношении лиц, заподозренных в несоответствии нормам новейшей императивно-инклюзивной морали

Процедура отмены (“cancellation”) — это публичная казнь, во время которой человека пригвождают к позорному столбу и уничтожают. Но несмотря на то, что мы привыкли к циклу сфабрикованного возмущения, которое предшествует каждой отмене, к отчаянным публичным извинениям и катастрофическим последствиям для людей, чьи жизни оказываются разрушены, мы часто не понимаем, что мы можем сделать, чтобы остановить этот вид серийных нападений.

Часть решения состоит в том, чтобы получить как можно более ясное представление о явлении, исследуя его структуру. Философские и исторические исследования публичных казней и пыток могут помочь пролить свет на моральную логику, которая управляет циклом насилия (abuse). Ибо публичное осуждение и отмена структурированы как публичные акты пыток, а их цели – настораживающе схожие способы принуждения к политической или культурной конформности.

Публичная казнь

В The Spectacle of Suffering, обширном исследовании публичных казней в доиндустриальной Европе, Питер Шперенбург (Pieter Spierenburg) указывает, что «казнь изначально означала приведение в исполнение любого приговора, а не только смертного приговора».

Из рассуждения Шперенбурга следует, что публичные казни в какой-то степени были составлены по сценарию и требовали от осужденных играть определенную роль. Это было связано с назидательной функцией казни как средства устрашения: «Назидательный аспект заключается в наказании, понесенном смиренно и покорно. Все это, конечно, предполагает, что общество терпит открытое причинение боли. Только тогда власти могут надеяться, что этот пример окажется эффективным».

Вызывает беспокойство то, насколько сегодняшние публичные отмены аналогичны публичным казням. Из трёх элементов, перечисленных Шперенбургом, соучастие осужденного является наиболее захватывающим. Как утверждает Шперенбург, «в глазах властей постановка казней окончательно достигала своего прекрасного результата», когда преступник раскаивался и принимал свое наказание. «Для этого требовалось его сотрудничество. Он должен был убедиться в справедливости своего наказания. В частности, покаяние и убеждение в неправоте своих поступков и праведности своей смерти ожидалось от тех, кто должен был умереть».

Отсутствие такого сотрудничества не только делало исполнение менее совершенным, но также делало его потенциально контрпродуктивным: приговорённый, отказавшийся играть роль кающегося грешника, мог вызвать сочувствие общественности, особенно если были сомнения в его предполагаемой вине, и тогда весь спектакль мог обернуться против палачей и властей и спровоцировать беспорядки, как это иногда случалось.

В нашей нынешней атмосфере отмены покорное принятие вины осуществляется через унижение в форме публичных извинений. Это не совпадение: извинение действует как признание – оно подразумевает признание правонарушения. Даже (и особенно) если опозоренный или отменённый человек невиновен в каком-либо злодеянии, извинение — это таинство, которое делает обвинение реальным постфактум. Это клеймо, которое ретроспективно подтверждает справедливость карательного процесса. Это момент, когда жертва отмены играет свою роль и добровольно идет на смерть. Извиняться — значит умереть хорошей смертью: обвиняемый даёт своим гонителям то, что им и нужно, и подтверждает их мировоззрение.

И тем не менее, демонстрации добровольного унижения недостаточно для хорошей казни. Публичное зрелище боли (которое в случае отмены — это в первую очередь психологическая боль унижения и остракизма), терпимость к ней со стороны общества (на что указывает ликующее распространение образов публичного унижения) и образцовый характер казни также играют свою роль.

Чтобы понять весь масштаб воздействия, нам необходимо расширить нашу систему взглядов и подходить к отмене как к публичным казням очень специфического вида — это публичная форма пыток. Только когда мы смотрим на отмену как на форму пытки, вся сила ее насилия становится очевидной.

Уничтожение тела

В книге The Body in Pain, исследовании боли как разрушительной силы человеческого опыта, Элейн Скарри утверждает, что «пытка состоит из первичного физического акта, причинения боли, и первичного вербального акта, допроса. Первое редко бывает без второго».

Это означает, что при пытках боль обычно причиняется с целью вымогательства информации у жертвы, которую заставляют говорить то, что она не хочет говорить, будь то признание вины или сведения, которые хотят получить истязатели. С одной стороны, физическое тело вынуждено страдать. Но пытки атакуют и разум. Поскольку мыслями невозможно завладеть или подвергнуть мучениям, физическая боль используется для принуждения духа жертвы. Тело — это средство добраться до души.

Пытки нацелены на физическое тело, потому что плоть – это связующее звено между разумом и миром. В обычной жизни мы склонны полагаться на окружающие предметы и окружающую среду почти так, как если бы они были продолжением нашего тела. «Люди и их мир, – пишет Скарри в Resisting Representation, – сосуществуют». Стулья частично облегчают опорную работу позвоночника и ног. Велосипеды и автомобили — это продолжение наших ног и ступней, которые не могут двигаться так быстро сами по себе. Дома и одежда окутывают нас дополнительными слоями покровов, защищая от стихии. Эти протезоподобная особенность нашей среды особенно заметна у людей с ограниченными возможностями. Инвалидное кресло, костыли или слуховой аппарат заменяют функции определенных частей тела. Но даже для здоровых людей мир, как он непосредственно присутствует для нас, редко воспринимается как полностью внешний.

Частично цель физических пыток – сделать этот окружающий мир чуждым и враждебным.

Жертвы пыток обычно лишены элементарного комфорта. Они должны спать на грязных полах или на грязных матрасах. Им дают испорченную пищу или грязную воду, от чего они заболевают. Во время допроса их стул вышибают из-под них. Таким образом привычные, интимные и комфортные элементы мира становятся ненадежными и враждебными. Это приводит к уменьшению мира жертвы до их собственного физического тела. Чем дольше и масштабнее этот процесс, тем лучше жертва пыток понимает, что ее мир сжимается.

Но причинение физической боли также отчуждает жертву и от собственного тела, которое в равной степени превращается во врага. По словам Скарри, «тело заключенного [превращается] в активного агента, действительную причину его боли».

Причинить боль — значит причинить телу вред, потому что боль всегда находится внутри или на поверхности тела. Но хотя потенциально или теоретически можно убежать от внешнего агента боли или дискомфорта, боль, причиняемая собственным телом, неотвратима.

Эта боль, возможно, даже не должна быть сильной, чтобы охватить вас. Просто подумайте, в какой степени больной зуб может нарушить деятельность человека. Головная боль может изнурять. По мере того, как усиливается боль, причиняемая собственным телом, усиливается и ощущение того, что оно поглощено ею.

Конечно, случаи публичного осуждения или отмены не связаны с причинением физической боли – физическое тело жертвы не уничтожается (хотя некоторые случаи осуждения и отмены, безусловно, включают угрозу физического насилия).

Тем не менее, очень похожий эффект получается при разрушении социального мира жертвы. Это объясняет, почему так важно, чтобы осуждение и отмена были публичными мероприятиями – они предназначены для изоляции обвиняемых от общества. Эта изоляция ощущается как физическая и как духовная. Уничтожение мира, которое достигается путём пыток через разрушение тела и его отношений с его непосредственным физическим окружением, в культуре отмены достигается через низвержение человека в жалкое состояние одиночества, которое в равной степени отсекает жертву от мира.

Этот опыт наиболее красноречиво описала Ханна Арендт в своем труде «Истоки тоталитаризма».

Арендт утверждает, что создание у людей состояния одиночества приводит к разрушению всякого чувства общности, превращению людей в изолированные атомы и, таким образом, подготавливает их к тоталитаризму через унизительный страх.

Функция публичного осуждения и отмены состоит в том, чтобы вызвать одиночество – оно отрезает жертву от общества. Она делает его жалким неприкасаемым и преследует единственную цель – полное удаление его из общества. Это достигается за счет объявления об отмене, гарантирующего, что этот человек потеряет свою работу, средства к существованию, свой круг общения и почти наверняка не найдет другую работу в обозримом будущем. По аналогии с физическими пытками, когда предметы повседневного обихода (стул, еда, которую человек ест) и даже само тело превращаются во враждебное оружие, общий мир превращается во враждебную среду для публично опозоренного человека, которого теперь избегают все. Те самые люди, которые совсем недавно были друзьями и коллегами, теперь являются оружием, причиняющим боль своим отсутствием и равнодушием, подтверждая изоляцию жертвы.

Таким образом, безопасность, которую человек чувствует в человеческом сообществе, разрушается, а мир становится враждебным. Это эффективно сужает пределы человеческого существа до пределов тела. Любой человек, когда-либо испытавший суровый общественный позор, признает, что пределы своего тела — это тонкая оболочка между ним и враждебным окружением.

Уничтожение голоса

Уничтожение тела жертвы пыток обычно подразумевает разрушение их голоса, что является вторым актом разрушения, которое Скарри определяет в своем анализе пыток. Как объясняет Скарри, голос жертвы пыток присутствует в криках боли и принужденной речи.

При пытках крики жертвы «становятся собственностью мучителей одним из двух способов. Во-первых, они будут использованы как повод для еще одного наказания. Когда мучитель демонстрирует свой контроль над голосом другого, сначала вызывая крики, теперь он демонстрирует тот же контроль, останавливая их: подушка, пистолет, железный шар, грязная тряпка или бумажный пакет с экскрементами засовывают человеку в рот. Во-вторых, во многих странах эти крики, как и слова признания, записываются на пленку, а затем воспроизводятся там, где их могут услышать другие заключенные, близкие друзья и родственники».

Подобно пыткам, публичное осуждение и отмена также присваивают голос их жертвы. После того, как жертва обвинена, у неё нет словесной защиты. Любое отрицание обвинения воспринимается как еще одно основание для непреклонности – любой протест превращается в чрезмерный протест. Подойдут только признание и раскаяние. Здесь голос жертвы и сами ее слова используются против них как оружие. Говорить вообще — значит быть виновным, если только человек не соглашается говорить, как кукла чревовещателя, провозглашая признание, которое составили его мучители (или его работодатель, стремящийся угодить толпе).

• 74-летняя Катрин Денев: «Я приношу извинения всем жертвам этих ужасных деяний, которые, возможно, были оскорблены письмом, опубликованным в газете “Ле Монд”. Я извиняюсь исключительно перед ними — и ни перед кем больше». В послании, написанном актрисой и другими француженками, говорилось о том, что мужчины имеют право флиртовать с женщинами.

Вот почему в случаях отмены не сами обвинения, но извинения (вместе с признание моральной вины) оказываются летальны. Через извинения перед своими мучителями вы отказываетесь от своего голоса и демонстрируете, что не будете кусать руку, которая вас душит. Вы становитесь покорным. Более того, публичный спектакль унижения и покаяния показывает вашим союзникам, друзьям и родственникам, что может случиться с ними, если они навлекут на себя гнев толпы. Подобно записанным крикам замученных, упомянутых Скарри, или публичным казням, упомянутым Шперенбургом, это пример жестокости запугивания.

• 53-летняя Холли Берри раскаялась в том, что собиралась сыграть женщину, ставшую мужчиной: «Это женский трансперсонаж, то есть женщина, ставшая мужчиной. Это персонаж из понравившегося мне проекта, в котором я, возможно, приму участие. Меня очень заинтересовала личность этой женщины, и этот проект может стать у меня следующим». После этого Холли Берри подверглась резкой критике в сети. Многие сочли, что роль должна была достаться настоящему трансгендеру. В итоге актриса решила отказаться от роли. При этом она принесла извинения трансгендерам в своем твиттере: «Я, цисгендерная женщина, теперь понимаю, что мне не стоило рассматривать эту роль и что у представителей трансгендерного сообщества, бесспорно, должна быть возможность самим рассказывать истории о себе. Клянусь выступать в роли союзника, добиваясь своим голосом расширения представленности в том, что выходит на экран, и в работе, которая ведётся в кадре и за кадром». Некоторые комментаторы поблагодарили Холли Берри за “предоставление трансгендерам возможности получить эту роль”. Тем не менее, отдельные пользователи пожаловались, что уже успели обидеться на слова артистки. Звезде припомнили, что она называла в интервью трансгендерного мужчину местоимением женского рода.

Это горький, но ценный урок для тех, кто сталкивается с публичным позором или отменой. Что бы вы ни делали, и каким бы заманчивым это ни было, вам никогда не следует извиняться. Единственный разумный ответ – отрицание. Это требует мужества и может показаться болезненным и мучительным, но ситуация и без того мучительна, и вряд ли извинения ее изменят. В этом случае жертва может, по крайней мере, восстановить или сохранить собственное достоинство, кусая в ответ.

• Джоан Роулинг объявила о решении вернуть награду Ripple of Hope, присуждаемую Центром по защите прав человека имени Роберта Ф. Кеннеди, после того как президент организации Кэрри Кеннеди обвинила её в трансфобии. Писательница отметила, что Кеннеди ошибается в своих суждениях. Также Роулинг подчеркнула, что ни одна награда не значит для неё так же много, как право следовать указаниям собственной совести.

Конечно, имеет смысл извиниться, если вы действительно совершили преступление или правонарушение. Но в этом случае искреннее извинение почти всегда имеет восстанавливающую силу. Это поможет преступнику смириться с тем, что он сделал, и начать исправлять свои дела. А для жертв и их семей, даже если они (пока) не могут заставить себя простить, искреннее извинение, по крайней мере, влечет за собой признание проступка и освобождает их от бремени настаивать на том, что это зло. Это завершает борьбу за признание и позволяет начать восстановительный процесс.

Но в случаях публичного осуждения и отмены извинения никогда не имеют никакого значения: это просто часть наказания. Там, где восстановительная справедливость рассматривает извинения как часть конструктивного процесса реабилитации, толпа использует извинения как инструмент, с помощью которого можно причинить ещё больше боли.

Отмена и публичное осуждение коварны, потому что они лишают своих жертв нормального голоса. То, что у человека украли голос таким образом, — это глубоко травмирующий опыт: он дает понять, что ничто из того, что вы говорите не имеет никакого значения, даже если вы говорите очевидную правду. Возможно, это момент, когда чувство одиночества наиболее глубокое, и жертва чувствует себя безнадёжно потерянной.

Разрушая правду

Существенным следствием этой тактики пыток является их вклад в уничтожение истины, что является неотъемлемой частью разрушения социального мира и который в значительной степени достигается за счет лишения голоса жертв. Одна из причин, по которой опозоренных жертв принуждают к лживым или самообвиняющим словам, заключается в том, что толпа должна поддерживать взгляд на реальность, защищённый от эмпирической проверки.

Реальность и истина определяются идеологией, а не конвенциями эмпирического исследования и рационального обмена мнениями. Ярче всего это проявляется в дебатах о расе (где новомодные и откровенно расистские концепции «превосходства белых» и «структурного расизма» берут верх над всеми эмпирическими данными об истинных и сложных причинах расового неравенства) и гендере (где концепция гендера поглотила биологический пол до такой степени, что даже половой диморфизм у людей теперь понимается как простая социальная конструкция, а не основной эмпирический факт).

Этот процесс был успешным в университетах, где даже штатные профессора теперь боятся говорить всё, что могло бы оскорбить, даже если это доказанный факт.

Но когда голоса науки и разума заглушаются, тоталитарное правление усиливается. Как объясняет Арендт: «Идеальный подданный тоталитарного режима – это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого более не существуют различия между фактом и фикцией (т.е. реальность опыта) и между истиной и ложью (т.е. нормы мысли)». Даже те, кто в частном порядке знают, что они исповедуют идеологическую неправду, также знают, что им не следует говорить об этом из-за страха за свои средства к существованию. Уже даже неясно, кому из коллег и друзей можно доверять.

Таково состояние человека в мире абсолютной относительности фактов и ценностей (кроме, конечно, своих собственных). Это мир, в котором нет ничего определенного (кроме диктата толпы) и где возможно все (кроме здравого смысла и эмпирически проверяемого). Это мир, в котором одиноких людей (учителей, студентов, писателей и вообще всех, кто боится последствий инакомыслия или субъективной «нечувствительности») заставляют жить в альтернативной реальности, где больше нет обращения к фактам. Это мир, которым управляет единственное, что остается, когда объективная истина отпадает: сила.

Одиночество, вызванное зрелищем публичного позора и отмены, играет центральную роль в создании этой идеологически детерминированной вселенной.

«Человека в нетоталитарном мире, – пишет Арендт, – подготавливает для тоталитарного господства именно тот факт, что одиночество, когда-то бывшее лишь пограничным опытом сравнительно немногих людей, обычно в маргинальных социальных обстоятельствах, таких, как старость, стало повседневным опытом все возрастающих в числе масс в нашем веке».

Зрелище позора призвано вселить страх в сердца публики и побудить ее подчиняться, а не говорить вслух то, что, как мы знаем, является правдой. Подобно телам, сломанным при колесовании или свисающим с виселицы в доиндустриальные времена, лица и имена пристыженных в социальных сетях представлены как сдерживающие факторы.

Вот что происходит, если вы не слушаетесь, и это может случиться с кем угодно в любое время.

Разрушающее общество

И это так. Многие комментаторы отметили явно произвольный выбор жертв для отмены и позора. Почему человек X, а не человек Y? Это тоже особенность действующей тоталитарной моральной логики. Подобно Йозефу К. Кафки, мы все можем проснуться однажды утром и обнаружить, что нас обвинили, но мы не сделали ничего плохого. Но когда жертвы выбираются произвольно, одиночество становится повседневным опытом, потому что вскоре мы узнаём, что должны быть предельно осторожны во всём, что мы говорим или делаем. Мы становимся тюремщиками друг друга, даже если ведём строжайшую слежку за собственными словами и мыслями. У стен есть уши, а социальный мир враждебен. В этом смысле произвол занимает центральное место в тактике разрушения социального мира. Каждый является подозреваемым и, следовательно, потенциальной жертвой. Кто угодно мог уничтожить кого угодно в любое время с помощью твита. Не доверять никому.

Однако в то же время утверждение о том, что жертвы отмены выбираются произвольно, верно лишь отчасти. Кажется, есть набор или наборы параметров. Многие жертвы культуры отмены не были известны широкой публике до того, как они впали в немилость. Их позор сделал их печально известными.

Более того, многие жертвы были либералами из лучших побуждений, которые стали мишенью для того, что часто является очень несерьёзным или незначительным псевдопреступлением: необдуманная шутка, поспешный твит, который непреднамеренно смутил кого-то, или использование безобидного слова, которое только сверхчувствительные люди могут истолковать как расистское или сексистское. Фактически, многие жертвы отмены вообще не сделали ничего плохого.

Процедура отмены — это трусливая тактика. Это форма справедливости толпы, которая любит охотиться на легких жертв. В этом отношении она снова следует структуре пыток, которая столь же труслива. Разница в силе пыток абсолютна. Мучители ничем не рискуют, применяя пытки. Они не подвергаются риску мести, потому что жертва беспомощна. Жертвы отмены и публичного позора также выбираются по их уязвимости.

Одна из причин, почему прогрессивная толпа осудила так мало открытых расистов или сексистов, заключается в том, что такие люди просто не боятся своих обвинителей и обычно живут в социальных кругах за пределами их досягаемости. Утвержденные сторонники превосходства белой расы или сталинисты, например, уже имеют тенденцию существовать на периферии общества и вряд ли поддерживаются мэйнстримом. Их убеждения настолько сильны, что в каком-то смысле они счастливы «самоотмене», и замуровали себя в крепости собственного идеологического пузыря.

Поэтому толпа тщательно отбирает своих жертв из рядов чувствительных – либерально настроенных людей, которые уже привержены прогрессивным ценностям и боятся, что их назовут расистами или сексистами, и чье чувство идентичности в значительной степени зависит от их приверженности инклюзивным принципам и толерантным ценностям.

Но это люди, которые менее всего могут быть виновны в моральных преступлениях, в которых их обвиняют. А это, в свою очередь, объясняет, почему у них так часто бывает вполне понятный, но неправильный рефлекс попытки извиниться за любой предполагаемый проступок. Даже их моральное совершенство цинично превращается в оружие разрушения. Быть добрым становится мучительно.

Начертание правды

Это подводит нас к заключительной части цикла пыток: начертание правды истязателя на телах их жертв. Такая надпись необходима, потому что любая истина, чтобы проявить себя, должна где-то быть начертана.

Это то, что Скарри объясняет в своем обсуждении войны. Войны — это идеологические соревнования: два мировоззрения соревнуются за господство в социальном мире, и только одно может победить. Это означает, что на протяжении всего конфликта неясно, какой набор правил и ценностей будет получен. Как только конфликт разрешен, победившая сторона должна восстановить свои правила и ценности с «силой и мощью материального мира», чтобы утвердить их как новую реальность. Раненые тела в материальном смысле являются неоспоримым доказательством победы и, следовательно, доказательством реальности победившего мировоззрения.

То же самое и в культурных войнах. Стыдливые лица униженных жертв отмены являются явной идеологической истиной. Толпа проявляет реальность своей власти в способности вписать мораль в плоть и душу (социальное тело и голос, как в отмененные, так и в присвоенные).

Социальная власть реальна лишь постольку, поскольку она может стать реальной по своим последствиям. Если вы можете заставить других действовать так, как вы хотите, ваша власть над ними реальна. Вы можете установить эту власть, либо заставив людей поверить в свою правоту (вот почему все тоталитарные системы стремятся контролировать образование, что позволяет им внушать идеологию следующему поколению), либо с помощью грубой силы насилия и запугивания. Но в любом случае, как утверждал греко-немецкий философ Панайотис Кондилис, тот, кто может диктовать обязательные интерпретации мира, будет править миром.

Когда мы действуем так, как будто толпа права, если мы безоговорочно подтверждаем её описание мира, описание становится реальным по своим последствиям. Как вы могли отрицать её реальность, если сами действовали в соответствии с её принципами?

Если вы будете действовать так, как будто бы ваш угнетатель – праведник, вы становитесь соучастником в собственном рабстве и эффективно доказываете, через свои действия, что ваш угнетатель справедлив. В этот момент вы умрете хорошей смертью. Вот почему, как писала Сюзанна К. Лангер в книге Philosophy in a New Key: «Человек страстно борется против принуждения к пустым словам, потому что обряд всегда в некоторой степени согласуется с его смыслом… Это насилие над личностью. Принуждение к признанию, обучению или провозглашению лжи всегда воспринимается как насилие, превышающее даже насмешки и оскорбления».

Опять-таки, именно поэтому убивает именно извинение: это акт морального «самоначертания» и, тем самым, самоуничижения. Подобно хорошему заключенному, придерживающемуся сценария в доиндустриальной экзекуции, исповедь и раскаяние дают власть имущим то, чего они хотят и в чем они больше всего нуждаются: уступчивость. После этого жертва исчезает из социального мира, исчерпывается и списывается за негодностью, в то время как толпа переходит к своей следующей жертве.

Идеологический зверь подобен Мамоне: его нужно постоянно кормить, чтобы поддерживать себя. Итак, по одной душе, друг за другом, мы должны превратиться в армию живых мертвецов.

Казнь уже отменена

Идеология бессердечно растрачивает человеческую жизнь. Настойчиво заявляя о самых безопасных пространствах (safe spaces) для своих союзников, активисты счастливы превратить жизнь в ад для всех остальных.

Люди, которые утверждают, что они в высшей степени озабочены вредом, психическим здоровьем, достоинством и хрупкостью людей, пугающе стремятся беззаботно и даже радостно уничтожить тех, с кем они не согласны. Поступая таким образом, они с радостью игнорируют тот неудобный факт, что униженные и опозоренные – тоже люди с реальной жизнью, настоящими чувствами и настоящими семьями, которые, как и все мы, имеют только один шанс на жизнь и счастье, прежде чем исчезнуть в вечность небытия. Какое богоподобное высокомерие считать себя вправе по самым надуманным моральным соображениям сокращать такую жизнь.

Трудно понять, как остановить этот безжалостный натиск разрушительной ярости. Толпа бесформенна и безлика. Хотя это инициируется известными лицами и поддерживающими их теоретиками, не существует центрального органа или группы агитаторов, не говоря уже о назначенном лидере или официальном учреждении, к которым можно было бы обращаться как к основным движущим силам или ответственным сторонам в каждом конкретном случае публичного осуждения или процесса отмены.

Толпа служит прекрасным прикрытием для ухода от личной ответственности, что является еще одним признаком трусости.

Тем не менее, анализ отмены и публичного осуждения как формы публичной пытки дает по крайней мере три предположения, которые могут помочь подорвать ее разрушительную силу. Эти три предложения не новы или оригинальны, но они потенциально сильны и поэтому полезны как формы сопротивления.

Поскольку публичные казни, чтобы быть успешными, зависят от присутствия и поддержки публики, первым способом противодействия смертоносной культурной логике пыток было бы отказать ей в аудитории. Не обращайте внимания на отмену или сделайте публичное заявление о своем презрении к процессу. Здесь важная роль принадлежит работодателям и администрации: не поддаваться моральному шантажу. Не увольняйте, не заставляйте молчать и не отменяйте коллег или сотрудников, которых стыдили или уволили за предполагаемые моральные нарушения. Продолжайте вести дела как ни в чем не бывало. Не позволяйте отмене быть проблемой. Игнорируйте призывы к бойкоту магазинов, подвергнутых осуждению, продолжайте посещать выступления артистов, которых выставили на посмешище, читайте книги, считающиеся токсичными, общайтесь с коллегами, которые признаны не отвечающими последним моральным стандартам. Оппозиция должна быть публичной, чтобы иметь значение. Стоит сделать из несогласных зрелище.

Поскольку участие жертвы имеет решающее значение для хорошей казни, мы также, как отдельные лица, должны сопротивляться стыду, если мы становимся целью толпы. Это наиболее сложная форма сопротивления, поскольку обычно требует огромного мужества. Поэтому мы не должны винить жертв, если они не могут набраться смелости, чтобы противостоять своим преследователям, поскольку это просто усилит их чувство стыда и одиночества в бессердечной и невыразимо жестокой форме. И все же отказ от стыда и вины является центральным элементом в победе над психологическими пытками толпы. Не следуйте сценарию. Конечно, никогда не извиняйтесь. Не вступайте в спор: если бы толпа была восприимчива к рациональным аргументам или обычной порядочности, они бы вообще не стали прибегать к пыткам. Помните, что у тех, кто мучает вас, нет разумных оснований апеллировать к вашей доброте или вежливости: они лишились этой привилегии, когда начали уничтожать вас ради спортивного интереса. Будьте дерзкими. Откажитесь умирать хорошей смертью. Хулиганы, как правило, уходят от жертв, не играющих по их правилам.

Наконец, мы все должны публично выступить против травли. Ключ к тому, чтобы вырваться из мертвой хватки идеологической конформности, это сохранение инакомыслия. Повысьте голос, ведь публичные выступления — это сила, позволяющая разорвать оковы одиночества. Это говорит другим, и особенно жертвам отмены, что они не одиноки. Не позволяйте коллеге, ученику или другу быть единственным голосом оппозиции или несогласия в комнате. Важно заявить о своей лояльности, даже если только для того, чтобы дать понять, что вы согласны не соглашаться, а не молчать. Поддержите людей, с которыми вы не согласны, чтобы показать, что несогласие — это суть свободы и плюрализма. Вы должны показать, что, какие бы угрозы ни исходили, угнетатель не владеет вашим разумом. И если многие продемонстрируют, что угнетатели не владеют их разумом, только так мы можем противостоять тирании как сообществу, а не как отдельно взятым людям.

Изолированный голос инакомыслия легко отклонить как крик нездорового ума. Но если мы хотим быть свободными, если мы хотим заслужить нашу свободу (которая, как показывает история, никогда не является правом по рождению, но всегда вызывает сопротивление), мы должны присоединиться к другим голосам, которые говорят правду. Это действительно очень простая логика: одинокий голос – одинокий и жалкий. Два голоса — это группа. Действуя публично, выполняя политический акт, стоя и выступая для общего блага, люди могут добиться перемен. По этой причине храбрость – высшая политическая добродетель. Говорить правду – несомненно это влечет за собой серьезные опасности. Но потенциальные выгоды огромны. Это действительно может быть, как предположила Арендт в «Ситуации человека», – «чудо, которое спасает мир».

Кристоф Ван Экке