Николай ИРИН
30 лет назад советское телевидение предъявило экранизацию повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», осуществленную Владимиром Бортко.
В этот период отечественный кинематограф чувствовал себя, мягко говоря, неважно. Легендарный Пятый съезд кинематографистов дал вольную многим ловкачам. Общий профессиональный уровень резко упал, выполнение очевидных технологических обязательств перед массовым зрителем вдруг выскочившие на авансцену изобретатели «оригинальных смыслов» подменили повествовательной невнятицей, наконец, западные фестивали в ущерб и здравому смыслу, и собственной репутации взялись привечать любого рода и уровня антисоветизм. На этом фоне картина Бортко резко выделяется.
Это культурно сделанная, да попросту тщательная работа, открытая для аудитории любого уровня, любой подготовленности. Она сбалансирована, внятно выстроена и смотрится на одном дыхании. Ее «классический» статус определяется высоким профессиональным уровнем не в последнюю очередь. Однако в первую очередь картина волнует потому, что затрагивает одну по-настоящему важную для нашего общества проблему: сословный порядок дореволюционного образца единственно приемлем, даже и сладок, для тех, кто, не желая или попросту не умея по-честному соревноваться, нагловато выгораживает себе привилегированную территорию, символически опуская людей простого звания и «низкого старта». Спустя 30 лет проблема никуда не делась, не разрешилась, быть может, только усугубилась. Кроме того, фильм хорош еще и потому, что дает зрителю возможность выбрать способ считывания материала, соответствующий его социально-психологическому статусу.
Забавно, что многие, если не подавляющее большинство, активно подключаются к фельетонной интонации, на которую бывший сотрудник развеселой газеты «Гудок» Михаил Афанасьевич Булгаков был мастак. Они становятся на позицию профессора Преображенского и его ассистента Борменталя, недобро похохатывая над Шариковым, который получился в результате слияния двух сущностей: уличного пса и потомственного алкоголика-пролетария Клима Чугункина. Фильм, таким образом, выступает в качестве психологического теста: массовый человек безосновательно записывается в класс дворян, в сословие «дюже грамотные», не вполне честно выбирая ту социальную нишу, на которую, в общем-то, не вправе претендовать. Что говорить, солидаризироваться, даже и совпасть, с признанным «светилом европейской науки» Филиппом Филипповичем Преображенским (Евгений Евстигнеев), а заодно с его безупречно порядочным ассистентом Иваном Арнольдовичем Борменталем (Борис Плотников) — дело престижное. Эти двое в некотором роде безупречны, завершены. Сиятельные особы, давно и успешно прошедшие университетский курс, а затем знаниями и трудом достигшие эволюционного потолка.
И наоборот, Полиграф Полиграфович Шариков (Владимир Толоконников) — есть низшая ступень лестницы человеческого развития. На него даже и смотреть неловко, не говоря о том, чтобы признать собственное с ним родство. Коллизия, предложенная Булгаковым, помогает, возможно, наперекор его собственным намерениям, осознать масштаб того тектонического сдвига, который удалось осуществить когда-то широкому фронту русских социал-демократов: столетиями не котировавшееся на вершине сословного общества «быдло» было объявлено «тоже человеком». Кстати, задолго до социал-демократов этому превращению поспособствовали русские же писатели. «Я брат твой», — жалобно настаивал известный маленький человек у Гоголя, обращаясь к человеку значительному. Так ведь то был, по крайней мере, человек дворянского происхождения, в случае же Полиграфа Шарикова имеем попросту нелюдя. Ну какой же он нам брат — имеют в виду гордые современные зрители, по любому социальному поводу оставляя на просторах интернета как под копирку написанные злые ремарки «шариковы сегодня везде!» И кого же они имеют в виду? Вероятнее всего, не себя.
Однако трезвому, а при этом интеллектуально честному человеку отождествляться с Преображенским и Борменталем в голову не придет, ему приходится опознавать свои родовые черты в Шарикове. Владимир Бортко честному человеку помогает, выбирая на роль проблемного Существа артиста с внутренним стержнем и врожденным чувством собственного достоинства. Толоконникову, и это невероятно, удается уравновесить Евстигнеева, Плотникова, Русланову (кухарка Дарья Петровна) с примкнувшей к этим могучим звездам королевой обаяния Ольгой Мелиховой (горничная Зинаида). Двое мужчин с университетским дипломом и две женщины с образцовой социальной выучкой всесторонне хороши, абсолютно приемлемы. Шариков, как внушает нам первое чувство, неприемлем. И все-таки, если мы непредвзяты и внимательны, очень скоро начинаем опознавать и его правду. Его право. Его горечь. Его драму. Его душу, наконец. «Он брат наш!»
Когда Евстигнеев и Плотников назидательно учат Толоконникова жить, у внимательного зрителя на полусознательном уровне возникает мотивчик: «Никто под натиском Безупречных Авторитетов». В мозгу теперь роятся парадоксальные вопросы, вроде «имеет ли Никто право на существование?». Моментально себя одергиваешь: да разве подобный вопрос не есть худшая форма социального дарвинизма? Или: многим ли я лучше, нежели этот диковатый мужичок с балалайкой?! Воистину фильм — тест на смирение.
Жесткий и, признаемся, сословно сориентированный Булгаков приписывает простаку, коим является Шариков, еще на стадии его животного существования сословную спесь. «Я, быть может, неизвестный собачий принц», — мечтает пес, размышляя о загадочном пятне на своей шерсти. Вся его натура сориентирована на «пожрать» и «возвыситься». «Ошейник — все равно что портфель, — рассуждает Шарик, каким он был до операции по внедрению желез Клима Чугункина. — Я вытащил самый главный собачий билет». Автору исходной повести, видимо, трудно было вообразить, что возможен низовой в смысле социальной иерархии тип сознания, которому тем не менее не присущи сословные предрассудки и пресловутая «воля к власти». Отдельная заслуга Толоконникова, и даже не столько актерская, сколько человеческая, — методичная трансляция внутренней независимости. Его Полиграф Полиграфович тверд в отстаивании своего права на собственный, пускай сколь угодно трудный удел. По сюжету он то и дело сваливается в похоть, агрессию, безвкусицу и пошлость с глупостью, но манера Толоконникова такова, что с некоторых пор происшествия этого рода воспринимаешь как наветы или даже как доносы «дюже грамотных». «Дайте мне жить среди людей! — вот что параллельно фельетонному булгаковскому сюжету играет Толоконников. — Я, возможно, поверхностно сужу и неверно разбираюсь. А все равно дайте мне жить: у меня есть шанс разобраться в человеческих отношениях получше».
В сущности, фельетонный сюжет Булгакова вырастает из одного-единственного речевого сдвига. «Собака!» — ругается на, казалось, уже очеловеченного Шарикова председатель домкома Швондер (Роман Карцев). Здесь обнажается вся конструкция — на деле не «научно-фантастическая», а именно фельетонная. Так работают карикатуристы, так работали знаменитые впоследствии советские литераторы в «Гудке». «Собака!» — и по мановению волшебной палочки, то есть по закону бытования словесного образа, так поименованный человек получает в нашем воображении характеристики соответствующего животного. Ненадолго: фельетон удается длить максимум две-три странички. Для примера, знаменитый поэт Арсений Тарковский высказывался в том роде, что вся современная, то есть фельетонная, составляющая «Мастера и Маргариты» вообще никак не способна его заинтересовать. Даже, честно говоря, непонятно, каким образом Владимиру Бортко удалось сделать большую двухсерийную ленту, которую смотришь с неослабевающим вниманием. Про надлежащее исполнение технологических предписаний мы уже говорили, плюс все без исключения актеры, однако есть и еще какая-то составляющая.
Если Шариков метафорически обозначает нечто большее, нежели жертву неосторожного медицинского эксперимента, то какова природа этого обобщения? Минут за двадцать до финала Шариков подходит в ночи к зеркалу и вглядывается. Кто же он?! Это, очевидным образом, мужик-крестьянин, переезжающий на волне революции в Большой Город. В 60–70-е ровно про такого же мужика будет делать картины Василий Шукшин, а соответствующих баб коснется в своих гениальных «Коротких встречах» Кира Муратова. Герой «Печек-лавочек», герой «Калины красной» — наследуют Полиграфу Полиграфовичу по прямой. Социокультурно испуганный и на этой почве агрессивный Егор Прокудин из «Калины...» торжественно объявлял: «Народ к разврату готов», потому что его психическая травма от соприкосновения с чуждым укладом никак не лечится. Легко вообразить ту же реплику и в устах Шарикова. Осталось разве что немного поднатореть в городской массовой культуре.
Линия обустройства Шарикова «на новом месте», то есть в прежней квартире Преображенского, есть прозрачное описание реального вселения эмансипировавшихся постреволюционных крестьян в барские, чиновничьи и мещанские городские квартиры. Булгакову это закономерно не нравится, Преображенскому это, соответственно, не нравится тоже, но мы-то люди иного времени, иного опыта, должны же понимать абсурдность претензий к всего-навсего «понаехавшим» в результате цивилизационного слома Шариковым со стороны тогдашних держателей многокомнатной или даже многоквартирной недвижимости. Мы-то их недовольство понимаем, а они — предпринимали попытку разобраться в трагическом мировосприятии «понаехавших»?
Конечно, исходный текст намеренно рисует вчерашнего крестьянина Шарикова неконкурентоспособным идиотом, способным единственно на отлов ненавистных ему кошачьих. Однако постановщик Бортко, саркастически солидаризируясь с Булгаковым или, возможно, драматически с ним полемизируя, визуально решает сцену облавы на кошек как парафраз легендарного и, пожалуй, выдающегося в художественном отношении эпизода из недавно к тому времени выпущенного на экран германовского «Ивана Лапшина», сделанного, что и «Собачье сердце», на том же «Ленфильме». Подчеркиваю, неважно, просто ли подмигивает Бортко товарищу по цеху или же намеренно поднимает аллюзией статус Шарикова. Осознавая полное совпадение одежды и манеры Толоконникова с одеждой и манерой исполнившего у Германа роль героического мента Андрея Болтнева, более того, опознавая в пейзаже, антураже и манере съемки «кошачьей облавы» захват бандитской малины, зритель получает шанс догадаться, что этот самый Шариков вообще-то пахал на заводах и лесоповалах, брал голыми руками жутких бандитов, а после усмирял из танков и «катюш» гитлеровских гадов.
Выход из ситуации тоже воистину фельетонный, типа ничего и никого не было. Дескать, «папаша Филипп Филиппович, роди меня обратно». Весь сюжет, как и бывает в фельетонах, не более чем сон разума. Пес с забинтованной головой на коврике. Как и в начале, ему приписываются высокопарные глупости о знатном происхождении «от водолаза». Таковы, к сожалению, установки Михаила Афанасьевича Булгакова. Но не такова, к счастью, позиция Владимира Бортко. Мы видели рождение нового мира. Мы своими глазами видели страшноватого, неуклюжего, неуютного и до поры неразвитого человечка. Помним его лицо и его терпеливую ко всякому поношению повадку. Вопреки заблуждениям профессора, он не зверь, а наш брат-человек. Не завидует ни графьям, ни профессорам, а живет собственною жизнью. И всему еще научится.
Оценили 8 человек
15 кармы