Варфоломей Акиндинович

(Продолжение записанных мной детских воспоминаний советского физика Д. А. Ветрова. Начало в предыдущих двух постах).

Варфоломей Акиндинович

Больше всего в школе я не любил физику. И причиной тому была училка, которая у нас ее вела. Злобная и истеричная тетка с неудавшейся личной жизнью. По-моему, у нее вообще никого не было. Ни друзей, ни детей, ни родного человека. Поэтому ей больше не на кого изливать свою желчь как на своих учеников. Чем она регулярно и пользовалась. Мы конечно, платили ей той же монетой. Можете себе представить, какая у нее на уроках царила атмосфера. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что я стану физиком, я бы плюнул ему в лицо и, вероятно, как следует еще бы и отдубасил, чтобы неповадно было так издеваться. А вот в параллельном классе физику вел совсем новый учитель, которого звали Варфоломей Акиндинович и все, кто у него учился отзывались о нем с большим уважением. Только вот нам, конечно, от этого было ни жарко, ни холодно. Менять преподавателя нам бы никто не стал. Так вот, этот Варфоломей Аккиндинович во внеклассное время вел физический кружок, куда можно было ходить всем желающим. Меня бы конечно туда никто бы силой не затащил. Чтобы по собственной воле ходить в школу после уроков – нашли дурака. Но как-то краем уха я случайно услышал, что он приносит на свои занятия изумительно вкусное песочные печенье, которое пекла его супруга, и перед началом занятия всех приглашает попить с ним чай. У себя дома сладкого я, считай, почти никогда не видел, потому что бабушка на свою крошечную пенсию не могла позволить покупать для нас с сестрой ничего лишнего. Поэтому я никак не мог упустить такого шанса сходить и попробовать вкусной домашней стряпни.

Дождавшись дня, когда проходил этот факультатив, я пришел туда на разведку. Кроме меня было еще человек восемь. Все оказалось в точности, как я и слышал. Варфоломей Акиндинович занес в класс большой самовар на дровах, который он специально растопил к этому времени в школьном дворе и пригласил всех к столу, на котором было несколько тарелок с печеньем. Видно было, что ребята давно сюда ходят и хорошо друг друга знают, потому что все, кроме меня, оживленно болтали. Я же нарочито держался независимо, потому что в душе презирал их всех как заучек. Кроме того, печенье, действительно, оказалось очень вкусным. Поэтому я непрерывно его жевал, а с плотно набитым ртом особо не поразговариваешь. Как только закончили пить чай, я хотел сразу потихоньку смыться, но не успел, потому что Варфоломей Аккиндинович встал за кафедрой возле доски и начал рассказывать про тему занятия. Кафедра была почти рядом с дверью. Если бы я встал и выше, мне пришлось проходить прямо перед ним, что выглядело бы не очень красиво. Поэтому я просто сидел, ничего не слушал, думал о своем и смотрел в окно. Примерно через полчаса он объявил перерыв и специально для меня, как новенького, сказал, что после перерыва будет практическое занятие. Я конечно оставаться на него не стал и чрезвычайно довольный отправился домой. Так продолжалось довольно долго. Я приходил, ел печенье и как только выпадала удобная возможность сматывал удочки. Честно говоря, я постоянно был готов к тому, что вечно так продолжаться не будет. Рано или поздно, думал, я мне укажут на дверь или предложат сидеть до самого конца. Но ничего такого не происходило. Варфоломей Аккиндинович даже не смотрел в мою сторону. Да и все остальные тоже. Как-будто бы я был для них пустое место. Меня это в конце-концов стало по-настоящему заводить. Я к такому обращению совершенно не привык. В моем районе мне слова плохого никто не смел сказать. Все пацаны со мной считались и мое слово было для них если и не законом, то заслуживающим того, чтобы к нему прислушаться. А здесь для этих ребят я был попросту никто и звать меня никак. Я понял, что долго так не выдержу. Мне нужно было либо совсем уходить, либо найти способ завоевать их уважение, включая самого Варфоломея Акиндиновича.

Если бы вопрос решался одним мордобитием, я бы, разумеется, ни минуты бы не медлил. Но мне такое даже и в голову не пришло бы. Я конечно был хулиганом, но не полным отморозком и прекрасно понимал, что настоящее уважение держится на чем угодно, но только не на страхе. Поэтому из кожи лез вон, чтобы мои пацаны меня обожали и были всегда готовы броситься за мной в огонь и в воду, а не воткнуть, как это порой бывает, при первом удобном случае нож в спину.

Поразмыслив еще какое-то время, тщательно взвесив все за и против, я принял твердое решение уходить. Но уйти я решил красиво и эффектно. Представлял я себе это примерно так:

Задает, допустим, нам Варфоломей Акиндинович на практической части задачку, которая на самом деле не решаема, но он про это никому не говорит. Он страшно любит это делать, чтобы люди учились думать не по шаблону. Все, наконец, сдаются, а сижу решаю и пишу себе что-то в тетради. И вот подходит ко мне Варфоломей Акиндинович и говорит:

- Что, Данила Мастер, не выходит у тебя каменный цветок? – А сам при этом улыбается.

А я говорю:

- Почему это не выходит? –и показываю ему тетрадку со своим решением.

Ну тут у него глаза конечно на лоб. Он начинает искать, где я, значит, ошибся. Потом показывает мне на уравнение и говорит:

- А где же тут у тебя, батюшка, в твоей системе третий закон Ньютона?

- А я, - говорю, - товарищ учитель, не нуждаюсь в этой гипотезе.

Он конечно возмущен до глубины души.

- Ты, - говорит, - кто такой, чтобы законы великого Ньютона опровергать. Они тысячу раз доказаны и теоретически и практически. Это, - говорит, - аксиома. И кроме того, с чего это масса у тебя здесь получается отрицательная.

- А как же, - говорю, - насчет термодинамики, (электростатики) силы Лоренца и неинерциальных систем отсчета, где этот ваш третий закон не работает. Что это у вас, физиков, за законы такие, которые тут действуют, тут не действуют. Между прочим, еще Менделеев писал, что законы природы исключений не терпят. А у вас что? Исключение на исключении. Как комсомолец, я ответственно заявляю, что такой подход является сугубо антинаучным и империалистическим, поскольку опирается на утверждениях, сделанных буржуазными клерикальными учеными с единственной целью затуманить мозги трудящимся. А масса у меня отрицательная получается из моей математической формулы. И это полностью укладывается в марксистко-ленинское понимание диалектического учения о единстве и борьбе противоположностей. И это свое открытие – я посвящаю родной школе. Пользуйтесь на здоровье и бесплатно. Мне для мировой науки ничего не жалко.

Все конечно смотрят на меня открыв рот. А я встаю и с большим достоинством выхожу и тетрадку с расчетами на столе оставляю. Мол, поизучайте на досуге.

Очень мне эта идея понравилась, чтобы всем этим заучкам нос утереть. Они ведь все там в полной уверенности, что я на то только и способен, что чай с печеньем пить. А я однажды вдруг – бац! – и выдам что-нибудь этакое, до чего они сами в жизни не додумаются. Вот бы тогда на их лица посмотреть. И такой на меня азарт напал, что я дни и ночи стал за учебниками и задачниками проводить. Но только я про это никому не говорил, чтобы репутацию среди пацанов не испортить.

На факультативе теперь я до конца стал сидеть. Все записывал, чтобы дома потом еще разбирал, что было занятиях не понятно. Но только я это тоже скрывал. Когда кто-нибудь проходил или стоял возле меня я переворачивал страницу с записями и демонстративно рисовал всяких чертиков. Так что все были в полной уверенности, что сижу и балду пинаю. Примерно через полгода я себя уже так натаскал, что уверенно чувствовал себя на общем со всеми уровне. Так что только оставалось ждать момента, чтобы эффектно появиться на сцене, ну и заодно сразу красиво отчалить. И вот такой момент однажды настал. Ближе к концу учебного года, когда я снова появился на кружке, и мы все сидели за столом и пили душистый травяной чай со свежайшим песочным печеньем, Варфоломей Акиндинович вдруг встает и говорит:

- Сегодня, ребята, у нас вместо обычного занятия будет самостоятельная работа. Через месяы будет районная олимпиада по физике. Того кто лучше всех сделает задания, поедет на олимпиаду. Я буду его оставшееся время отдельно готовить.

Мы расселись по отдельным партам и Варфоломей Акиндинович стал раздавать всем листочки с заданием. Когда очередь дошла до меня, некоторые заулыбались. Наверное думали, что я опять чертиков буду рисовать. Но злорадствовать времени не было, поэтому я сразу уткнулся в листок с заданиями. Некоторые задачки требовали исключительно знания школьной программы, а некоторые были заковыристые и требовали не столько знания теории, сколько хорошего воображения и смекалки. Вместо того, чтобы сразу накинуться на них и решать, я сначала выработал для себя стратегию. Отсортировал все задания по уровню сложности и рассчитал примерное время, которое я могу себе позволить на решение каждой задачи. Начал с тех, которые мне казались самыми простыми и после того, как я их сделал, оказалось, что сделал я их быстрее, чем рассчитывал. Запас времени я снова распределил между оставшимися задачами. Когда остались самые сложные задания, я быстро понял, что со всеми ними не управлюсь, а на некоторых только время потеряю. Поэтому, скрепя сердце, я вычеркнул для себя несколько самых сложных заданий и выделенное на них время распределил на оставшиеся задачи. Когда вышло отведенное нам время, я как раз доделал последнее из намеченных заданий, поднялся и одним из первых положил свои листки на преподавательский стол. Можно было перевести дух.

Следующее наше занятие Варфоломей Акиндинович обещал целиком посвятить разбору каждой работы и подведению итогов, ну то есть, сказать, кто в итоге победил и поедет на районную олимпиаду. Я с нетерпением ждал этого дня. На первое место я особо не рассчитывал, поскольку не успел решить несколько сложных заданий, но надеялся, что окажусь где-нибудь в первой пятерке. Не зря же я столько времени и сил потратил на самостоятельные занятия предметом, который по началу не внушал мне ничего, кроме отвращения.

И вот настал этот удивительный день, который раз и навсегда изменил мою дальнейшую жизнь. На дворе был февраль. На улице трещал лютый мороз. После уроков я еще сбегал домой. Помог натаскать угля, для нашей армейской чугунной буржуйки, воды из колодца. Колодец был не близко. Поэтому воду мы с сестрой ведра с водой таскали на коромысле. Таскать воду на коромысле приходилось с раннего детства каждый день, и в жару и холод. Может быть поэтому у нас с сестрой прекрасная осанка. Перекусив на скорую руку, я помчался назад в школу. Состояние у меня было взбудораженное. Трудно остаться равнодушным, когда наступает час, к которому ты упорно и напряженно готовился долгие месяцы. Нужно было еще продумать, как себя вести в тот момент, когда Варфоломей Акиндинович огласит итоги самостоятельной работы. Когда он на весь класс скажет, что я, Данила Ветров правильно решил большинство задач, лица у всех конечно вытянутся и все головы тот час повернутся в мою сторону. А я демонстративно зевну и изображу на лице своем полнейшее равнодушие, мол, че там решать-то. Было бы, действительно, что-то сложное.

Но как только началось занятие, я тут же напрочь забыл обо всех этих заготовленных мизансценах. Все-таки в отличии от Нерона артист из меня никудышный. Варфоломей Акиндинович по очереди брал каждую работу и разбирал, где какие ошибки были допущены, где можно было бы сделать лучше и быстрее. Оказалось, что один из самых способных ребят умудрился правильно решить несколько из тех сложных творческих заданий, которые я сразу же вычеркнул для себя. Варфоломей Акиндинович похвалил этого мальчика, но сказал, что в целом результат его не устраивает, т.к. он из 15 заданий успел выполнить только три и то, что они самые сложные, на оценку повлиять не может, поскольку оценивается не только сложность задач, но и скорость, с которой ученик может справляться со всеми заданиями, а так же умение правильно распределить время, отведенное на их выполнени. Варфоломей Акиндинович продолжал разбирать наши работы одну за одной, но до моей очередь дошла лишь в самом конце. Думаю, он специально так сделал.

- А вот, ребята, - сказал он, - работа вашего товарища, Данилы Ветрова, который показал наилучший результат – двенадцать правильно выполненных заданий из пятнадцати. Думаю, теперь именно ему надо настраиваться к предстоящей олимпиаде. Ты готов к бою, Данила?

Все посмотрели на меня. На лицах читалось искреннее изумление: «Где же это на белом свете справедливость, и как такое вообще возможно, чтобы этот оболтус, который почти целый год валял на занятиях дурака, сумел лучше всех нас, прилежных заучек, справиться с такими сложными заданиями». Тут, конечно, был самый момент, чтобы насладиться на полную катушку всеобщим удивлением, изобразить из себя скучающего гения и красиво небрежной походкой покинуть сцену. Но ничего такого мне даже в голову не пришло. Момент, ради которого я жил все эти месяцы, был бездарно упущен. Я оказался не готов к такому повороту событий и совершенно растерялся. Еще бы тут не растеряться! Сделанное мне Варфоломеем Акиндиновичем невероятное предложение поехать от всей нашей школы на олимпиаду по физике застигло меня врасплох. «Неужели все-таки Вольф Мессинг был прав, и у меня действительно есть шанс стать всемирно известным ученым, - пронеслось в тот момент у меня в голове.

- Почему бы не попробовать, - только и смог я выдавить из себя и - не бывалое дело - почувствовал, что краснею.

С этого дня, а если быть точным, морозного зимнего вечера, началась моя новая жизнь. Кстати, я заметил, что все важные для меня события в жизни чаще всего происходят именно по вечерам, в этом маленьком промежутке между днем и ночью. Может быть, в этом есть простая случайность, которая совсем ничего не значит, я пока не знаю. Просто я привык замечать и не пропускать из виду малейшие детали, которые происходят вокруг меня.

Самое интересное, что чисто внешне тот полный переворот, который случился в моем сознании никак себя не проявил. Для всех своих родных, друзей и знакомых я остался прежним Данькой с дворовой кличкой «Ветер», хулиганом, двоечником и сорвиголовой, за котором при всех его недостатках и пороках не страшно пойти в огонь и воду. Впрочем, я в то время и сам долго не замечал, что сошел с привычных рельсов и стремительно покатился по совсем новой для себя дороге.

Я знаю, что довольно сложно залезть в душу другого человека и понять, что там происходит. Все друг друга мерят на свой собственный аршин и исходя из собственного житейского опыта. И с этим ничего нельзя поделать. И вот если я скажу, что мою жизнь и восприятие всего окружающего изменила всего-то на всего доброта и тепло, которые исходили от моего учителя, думаю мне мало кто поверит, и еще меньше будет тех, кто сможет меня понять. Разумеется, еще на занятиях нашего физического кружка Варфоломей Акиндинович производил на меня очень хорошее впечатление, поскольку ни разу не покусился на мои внутренние границы. Но там я еще относился к нему с большой осторожностью и недоверием, как ко всем взрослым, которые в подавляющем большинстве своем меня непрерывно шпеняли и пытались поставить на «правильный путь». Но все мое недоверие окончательно испарилось, когда я начал приходить к нему домой, где он занимался со мной подготовкой к предстоящей олимпиаде.

Варфоломей Акиндинович жил в одном из частных домишек, которых было полным полно в черте нашего города. Снаружи ничем не примечательный старенький домик с небольшим участком и палисадом. Таких у нас тут пруд пруди. Я бывал в таких домишках, когда заходил в гости к своим приятелям. Запах алкоголя, усталость, серость и душная атмосфера ничем не выветриваемой мещанской бытовухи – вот что там всегда было. По правде сказать, я этого всего и не замечал, пока не узнал, что есть, оказывается, и другая жизнь.

Когда я первый раз морозным январским вечером, голодный и промерзший, зашел в хорошо натопленный дом своего учителя, услышал веселые визги двух его маленьких дочурок, окутался ароматами свежей выпечки, идущими из кухни, я сразу почувствовал, что попал в настоящий домашний рай. Супруга Варфоломея Акиндиновича, оказалась добрейшей женщиной, настоящим ангелом. Она меня сразу позвала на кухню и поставила перед моим носом полную миску густого борща с огромной мясистой костью в середине. Рядом стояла банка со сметаной, откуда можно было брать, сколько хочешь. И были крупно нарезанные, не так как у нас дома или в школьной столовке, куски ароматного ржаного хлеба. Без лишних слов я схватил большую деревянную ложку и принялся за борщ, вкуснее которого я до этого никогда в жизни еще не пробовал. Арина Матвеевна, так звали хозяйку, все это время пыталась меня о чем-то расспрашивать, но я не особо слушал и отвечал невпопад, потому что все мое внимание было поглощено этим чудесным борщом. Потом была еще и большая добавка. Я так в результате наелся, что с трудом удерживался, чтобы не заснуть, потому что ведь нужно было еще заниматься подготовкой к олимпиаде с Варфоломеем Акиндиновичем. Занимались мы с ним почти два часа. Потом меня снова позвали на кухню попить чаю на дорожку. И тут уже Арина Матвеевна полностью завладела моим вниманием. Она спрашивала меня обо всем – о моих успехах в школе, семье, друзьях, планах на будущее. Сначала я подумал, что это она все делает просто по привычке как все женщины, которые любят много поговорить. Но потом я понял, что ей действительно все это интересно. Надо сказать, такое ее внимание мне было страшно приятно. Ее забота и интерес ко мне были совершенно искренними и шли от всего сердца. Стоит ли говорить, что я совершенно растаял от всего этого тепла и вскоре полюбил эту добрую женщину как свою родную мать.

Атмосфера любви и заботы, которая царила в доме Варфоломея Акиндиновича, самым лучшим образом сказалась на моих успехах. Конечно далеко не все у меня сразу получалось, но самое главное, у меня проснулся огромный интерес к предмету и спортивный азарт. Еще в душе я очень хотел не подвести своего учителя, который относился ко мне с настоящей отеческой заботой, которой мне, круглому сироте, всегда так не хватало. Удивительное дело. У себя в доме Варфоломей Акиндинович говорил меньше всех, а со мной так вообще исключительно про вопросы, касающиеся подготовки к олимпиаде. Но при всем при этом чувствовалось, что в доме он главный и наполняет собой все пространство. Особенно это бросалось в глаза, когда, ему приходилось ненадолго отлучиться, в магазин или еще куда. Тогда во всем доме сразу же становилось как-то тише и скучнее, даже запахи из кухни уже не так будоражили и его вечно носящиеся по всему дому дочурки становились как-то по тише и спокойней, и даже котенок, Васька, уединялся на шкафу, где его никто не мог достать. А потом, когда Варфоломей Акиндинович возвращался, все возвращалось на круги своя. Васька спрыгивал со шкафа и начинал носиться как угорелый по всем комнатам, притихшие было девчушки опять начинали беситься, а Арина Матвеевна весело и громко звенеть своими кастрюлями и посудой на кухне.

С Ариной Матвеевной мы вскоре стали настоящими приятелями. Я обожал те минуты, когда мы с ней сидели на кухне и болтали обо всем на свете. Она была отличным рассказчиком и знала много самых разных историй. Я тоже всегда был большой любитель почесать языком, так что мы с ней, можно сказать, нашли друг друга. От нее, я например, узнал, почему они обеих своих дочерей назвали одинаковым именем – Тамара. История прямо-таки удивительная. Думаю, она стоит того, чтобы ее пересказать.

Председатель сельсовета

Варфоломей Акиндинович приехал в нашу Анжерку из своей небольшой родной деревушки, чтобы получить профессию учителя физики. Уже в самом конце учебы он познакомился с Ариной Матвеевной и, не долго думая, предложил ей руку и сердце. Она, конечно, сразу же дала свое согласие и по окончанию учебы свежеиспеченный учитель физики увез ее в свою родную деревню, где они и поженились. Варфоломей Акиндинович устроился работать в местную школу, а супруга его вскоре уже была на сносях и весной родила первенца – девочку. Счастливые родители вместе придумали ей имя – София, что по-гречески значит «мудрость, наука». Чтобы зарегистрировать рождение дочери, Варфоломей Акиндинович направился к местному председателю сельсовета, уважаемому человеку, бывшему партизану. Председатель пользовался беспрекословным авторитетом у всех местных. Решить любой мало-мальски серьезный вопрос можно было только через него. Еще он был известен как любитель выпить и большой поклонник русской поэзии. При этом из всех поэтов он больше всего ценил Михаила Лермонтова, которого всего знал наизусть и часто декламировал его стихи, особенно на всяких застольях.

Так вот, приходит Варфоломей Акиндинович к этому Председателю и просит того записать в какой-то там своей книге ее имя. Тот вместо этого подходит к Варфоломею Акиндиновичу, обнимает его за плечи и говорит:

- Ты, Варфоломей, не суетись. Софья – имя, конечно, неплохое, но какое-то скучноватое. Изюминки в нем нет. Потом, представь, как ее звать все будут. Никто же не станет говорить – София, все буду говорить – Соня или Сонька. Ну сам подумай, что это за имя - засоня какая-то. Давай, - говорит, - обмоем сейчас твое счастье и вместе обмозгуем, как его получше назвать.

Варфоломей Акиндинович, конечно, пытается сопротивляться. Мол, он непьющий, да и с женой они уже все решили. Но куда было такому молодому человеку против бывшего боевого партизана. В общем, уговорил тот его выпить сначала один раз по маленькой за Советскую власть, потом еще по маленькой за новое поколение. И так несколько раз. К выпивке Варфоломей Акиндинович был совершенно непривычный, поэтому захмелел очень быстро. А председателю, конечно, хоть бы что. Ни в одном глазу. И вот он говорит:

- Давай, дадим твоей дочурке имя – Тамара. Вот это я называю имя! Для каждой уважающей себя девушки нет ничего лучше. Не надо никаких там танечек, манечек, сонечек и прочих пусечек. Ты только вслушайся как звучит – ТА-МА-РА. Это же будет богиня, а не баба. Все наши мужики у ее ног по земле ползать будут. Запомни мои слова!

- Я, - заплетающимся языком говорит, - Варфоломей Акиндинович никаких возражений не имею; слов нет, имя замечательное, но только мы с супругой решили…

Тут председатель зажимает ему рот своей огромной ладонью и говорит:

- Ты, Варфоломей, помолчи. Дай старшему поколению слово сказать. Я тебя отечески люблю и не хочу, чтобы ты потом всю жизнь каялся, что в таком важном деле глупость сделал. Вот, ты говоришь – Маша. Ну что это за имя. У меня корову так зовут. И пословицы в народе, ты послушай какие: «Маша – три рубля и ваша». Или: «Можно - Машку за ляжку и козу на лозу». А Тамара – это же царица, богиня! Ни одного похабного слова про нее никто не скажет.

- Да причем тут Маша, - удивляется Варфоломей Акиндинович. - Мы с супругой хотим назвать ее София…

- А какая в задницу разница? – кипятится бывший советский партизан. – Ты Соньку Семенову знаешь? Чем она от своей подруги, Машки Пантелеевой, отличается? Да ни чем. Обе – дуры!

Варфоломей Акиндинович их хорошо знал, поэтому не спорил и согласно кивал, а председатель продолжает:

- Ты, Варфоломей, человек ученый, с дипломом. Сам должен понимать, что к чему и почему. И давить я на тебя ни в коем случае не буду. Давай лучше вместе порассуждаем по вашему, по ученому, логически. А чтобы думалось легче, надо выпить чего покрепче, - наливает ему еще самогон. – И послушай внимательно старика. Не перебивай. Я хочу тебе сейчас стих прочитать великого русского поэта Михаила Лермонтова про царицу Тамару. Он меня всегда до самой кости пронимает, до судороги.

Председатель умолкает, встает, подходит к окну, зачем то задвигает шторы, поворачивается к Варфоломею Акиндиновичу и глядя ему в глаза начинает с чувством декламировать знаменитый стих Лермонтова про грузинскую царицу Тамару:

В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.

В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.

И там сквозь туман полуночи
Блистал огонек золотой,
Кидался он путнику в очи,
Манил он на отдых ночной.

И слышался голос Тамары:

Он весь был желанье и страсть,
В нем были всесильные чары,
Была непонятная власть.

На голос невидимой пери

Шел воин, купец и пастух;
Пред ним отворялися двери,
Встречал его мрачный евнух.

На мягкой пуховой постели,

В парчу и жемчу́г убрана,
Ждала она гостя... Шипели
Пред нею два кубка вина.

Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там.

Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жен
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.

Но только что утра сиянье
Кидало свой луч по горам,
Мгновенно и мрак и молчанье
Опять воцарялися там.

Лишь Терек в теснине Дарьяла,
Гремя, нарушал тишину;
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну;

И с плачем безгласное тело
Спешили они унести;
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.

И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.

Закончив читать, председатель сельсовета заплакал от избытка нахлынувших на него чувств. И Варфоломей Акиндинович тоже заплакал. Теперь и он сам с кристальной ясностью осознавал, что свою дочь он назовет не иначе как Тамарой, а не какой-нибудь там дусечкой-пусечкой. И будет она в будущем царицей да такой, что все местные мужики будут ползать по земле у ее ног. А может быть и не только местные. Еще, поди, и приезжать будут с других поселков, а там, глядишь, и городские подтянутся…

Домой Варфоломей Акиндинович вернулся сильно навеселе и в приподнятом настроении.

- В глубокой теснине Дарьяла, - бормотал он себе под нос, поднимаясь на порог родного дома.

Арина Матвеевна, как узнала, что дочь ее вместо Софьи обозвали Тамарой ударилась в слезы. Но мужа все-таки простила и в конце концов смирилась с произошедшим, как с обстоятельством непреодолимой силы. А через два года снова родила любимому мужу девочку. На этот раз на семейном совете они решили назвать ее Вероникой.

Через несколько дней после появления на свет второй дочери Варфоломей Акиндинович вновь засобирался к председателю сельсовета, чтобы документально зарегистрировать пополнение своего семейства. На этот раз он твердо решил, что не поддастся ни на какие уговоры и будет твердо стоять на своем, чтобы ни произошло. Отсутствовал Варфоломей Акиндинович в тот день довольно долго, так что Арина Матвеевна даже уже начала слегка волноваться. Лишь под самый вечер она услышала как отворяется дверь и из прихожей раздается бормотание в стельку напившегося супруга:

- В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…

У нее похолодело на душе. Она конечно же сразу поняла, что произошло непоправимое и у нее случилась легкая истерика.

- Проклятый председатель! – кричала она, - управы на него никакой нет. По всей деревне скоро будут одни Тамары. Соседка рассказала, что у нее племянница пошла в этом году в школу и что у нее в классе из десяти девочек – семь зовут Томами…

После произошедшего Арина Матвеевна решила, наконец, взять бразды управления судьбой в свои руки, и стала предпринимать энергичные меры, чтобы всей семьей переехать обратно в свой родной город, то есть в нашу Анжерку.

- Я, - сказала она супругу, - хочу еще рожать. И точно знаю, что третей царицы Тамары в своем доме уже точно не переживу…

Арина Матвеевна еще много чего рассказывала и о себе и о Варфоломее Акиндиновиче. И чем больше я узнавал от нее всяких историй, тем больше любил этих простых добрых людей. Арина Матвеевна была, как мне казалось, со мной предельно откровенна и в ответ, мне тоже хотелось с ней поделиться чем-то очень личным и дорогим для меня. И у меня была одна такая тема, которую я до этого держал глубоко внутри себя и которой никогда ни с кем не делился. Это была история про моего Деда. И однажды вечером, когда мы по обыкновению после моих занятий с Варфоломеем Акиндиновичем, сидели с Ариной Матвеевной на кухне и пили вкусный травяной чай со свежей выпечкой, я рассказал ей эту историю. Однако ж, начать мне пришлось несколько из далека с рассказа про мою первую любовь и нашу пионервожатую, Олесю. Это была наша с ней общая тайна, которую никто посторонний не должен был узнать. Но Арина Матвеевна не была мне посторонним человеком, поэтому я взял с нее страшную клятву, что она никому ничего про это больше не расскажет, и откровенно поведал ей заодно уж и про Олесю.

(Продолжение следует)