Потом…

3 971

Потом было бессмысленных двое суток.

Я сидел на обломке бетонной плиты, прислонившись спиной к стене, надвинув капюшон, но мелкий дождик все равно просачивался внутрь, вся одежда до самого белья сделалась сырой и липкой уже к первому вечеру. Время от времени приносили еду – окрестные торговцы, как и в любом другом уголке «бывшего пространства», вносили свой скромный вклад в построение очередного светлого будущего. Несмотря на то, что формально среди сорганизованного воинства существовал запрет на спиртное, водка время от времени появлялась, но согревала ненадолго. Все было, как всегда.

Впрочем, впоследствии выяснилось, было все-таки одно место в системе демократических редутов и флешей, где водка не переводилась. Это была та самая баррикада на пересечении Садового и Нового Арбата, где и произошла беспримерная по идиотизму сцена, когда от рук насмерть перепуганных и ничего не понимающих мальчишек в форме погибли трое таких же мальчишек в гражданском. Сокурсник, славившийся в те времена умением безошибочно определять нужную общажную дверь и стучаться в нее именно в ту секунду, когда за ней откупоривали бутылку водки, ведомый тем же чутьем, оказался на этой баррикаде с самого начала, беспробудно пропьянствовал полтора дня и мирно ушел в общагу отсыпаться за несколько часов до инцидента. Первые два дня, до того, как место стало демократической святыней, оно именовалось исключительно «пьяной баррикадой».

Человек, однажды сменивший мирный взгляд на военный, уже никогда не сможет вернуться к прежнему зрению. Он даже может прийти к непоколебимому убеждению, что, в конечном итоге, нормальны именно мирные люди, что этот специфический опыт является частным случаем того, что Шаламов называл "абсолютно отрицательным опытом" - это уже ничего не меняет, назад хода нет. Заново научившись жить среди людей, он навсегда остается инвалидом, ловко передвигающимся на протезах, так что большинство окружающих и не подозревает о его калечестве. Можно только прикладывать максимум усилий, чтобы твои дети избежали такого опыта, оставались бы просто людьми.

Что характерно - добиться, чтобы это одноразовое реле щелкнуло, можно и в мирных условиях - достаточно какое-то время держать человека в нечеловеческих условиях. Кто-то сломается. Кто-то - переключится.

Сегодня в России мирные люди составляют абсолютное меньшинство. Полтора десятка лет демократической власти уже перевело большинство в военную категорию, просто далеко не все это за собой подозревают. Но в любой толпе почти у всех - солдатские глаза.

Когда еще в середине 90-ых, во время недолгого пребывания на МТБ (Московской Товарной Бирже), я как-то почти в шутку спросил у кого-то, а кто он по «гражданской специальности» – никто не улыбнулся. Даже для такой сравнительно благополучной категории, как биржевые брокеры, было совершенно очевидно – мирная жизнь осталась позади, и об этом самом «позади» рассуждать надо именно в категориях военного времени. Фраза про «гражданскую специальность», мгновенно от меня отделившись, зажила самостоятельной жизнью.

Тогда, в 91-ом, балаган творился для абсолютно мирных зрителей. Для которых пролившаяся кровь становилась несомненным доказательством подлинности и величия происходящего. Такое срабатывает только однажды. Привычка к крови наступает очень быстро.

Нужно, впрочем, отдать должное режиссерам уличного действа – резонно рассудив, что мирная публика, чтобы уверовать в достоверность представления, нуждается в совсем небольшом количестве убитых, они и ограничились необходимым минимумом. Но уж этот минимум обеспечить пришлось. И там, где кровь должна была пролиться, водка не переводилась.

А вставший там памятник погибшим так органично вписался в глубинную, потайную Москву, так внятно для понимающих – и незаметно для прочих – срифмовался со старой табличкой на доме №20 по Тверскому бульвару… Табличкой, гласившей: «Здесь во время октябрьских боев 1917 года при взятии дома градоначальника героически погибли члены Союза рабочей молодежи товарищи Жебрунов и Барболин». Те самые клоуны, кувыркающиеся в пелевинском «Чапаеве» – точнее не совсем они, а их вполне реальные прообразы, юные члены Красной гвардии Сокольнического района Сергей Барболин и Алексей Жебрунов, о которых советские источники сообщают, что они «самоотверженно сражались против юнкеров на баррикадах Тверского бульвара» и «при взятии революционными войсками дома градоначальника пали смертью храбрых» В действительности не было никакого «взятия» – просто толпа красногвардейцев, оставившая тихую, никакими юнкерами не тревожимую баррикаду, вломилась в дом и направилась прямым ходом в винный подвал – пьянствовать… Потом прибежали партийные товарищи из районного штаба, тех, кто еще на ногах держался – построили и увели, а этих двоих – по причине юного возраста еще не очень умевших держать алкогольный удар и заснувших там же, в подвале – просто забыли. И замерзли красногвардейцы вполне для зимней Москвы традиционной смертью храбрых. Москва – город консервативный, все революции в ней должны проходить на один манер…

По всему периметру здания шли как бы несколько митингов – выныривающие из недр парламента разнообразные деятели голосили в пяти-шести местах одновременно – надо полагать, затем, чтобы толпа располагалась вокруг здания равномерно, не скапливаясь в одном-двух местах, что могло создать разрывы в живом кольце, каковыми разрывами, разумеется, не преминули бы воспользоваться мифические «осаждающие». Даже если главные заводилы и отдавали себе отчет, что никакого «штурма» быть не может, функционеров помельче в сакральное знание не посвящали, и те, отчаянно труся, как бы народ не разбрелся по домам, выходили один за другим и несли какую-то невообразимую ахинею – новости поступали редко, рассказывать было особо не о чем, а люди были сплошь никому не известные, без серьезного митингового опыта – чуть ли не из буфетной обслуги…

В чем заключался глубинный смысл этих камланий, понять было невозможно. Действительно ли младшие брахманы верили, что, если кому-то вздумается учинять пресловутый штурм, то перспектива предварительного разгона толпы заставит организаторов усомниться в принятом решении, или, того хуже, они всерьез полагали, что толпа в случае чего не разбежится, передавив в панике женщин и детей, а будет героически, до последнего человека ложится под колеса и гусеницы, давая вождям время благополучно скрыться – неведомо.

Каждую свежую новость повторяли все выступающие, до поступления следующей. И торжественное зачитывание приветственного адреса от какого-нибудь профсоюза швейников или московского отделения всероссийского общества слепых уже двадцатым по счету оратором было удивительно уместно и точно. Казалось, потусторонний экспериментатор больше всего опасался обвинений в недобросовестности эксперимента, в подтасовке результатов. И он перестраховывался снова и снова, чтобы потом с полным правом заявить – нет, никакая концентрация абсурда не заставит этих людей очнуться, прийти в себя, и с нервным смехом, стыдливо пряча друг от друга глаза, разбежаться по домам…

Нестерпимая фальшь происходящего время от времени зажигала в чьих-нибудь глазах огонек осмысленности, чаще – у «ротных» и «батальонных» сержантов, имевших за плечами реальный опыт, никак не стыкующийся с окружающей действительностью – человек на секунду замирал на месте, удивленно озираясь вокруг – но сейчас же начинал мотать головой, вытряхивая из нее непрошеное просветление, и еще через минуту глаза снова делались пустыми и блестящими.

Ощущение фальши временами пробивало даже людей изнутри, знающих, в отличие от мокнувших снаружи идиотов, какие именно плюшки им лично должен принести революционный балаган. Те самые остатки вкуса на мгновение брали верх над шкурными интересами – и ведущий изнутри радиотрансляцию взглядовец Любимов, сообщив, что «на сторону демократической власти перешли суда московского речного пароходства», не мог удержаться от сарказма: «Ну вот, теперь у нас и свой флот образовался…»

Делать было совершенно нечего – только ловит эти изредка вспыхивающие проблески человеческого, осмысленного…

Впрочем, для кого-то все было иначе. Попалась мне как-то книжка. На задней стороне обложки какая-то нечеловечески-зубастая улыбка автора сопровождалась биографической справкой: «…успешный предприниматель… глава транснациональной кампании… со штаб-квартирой в Торонто…» (об этой странной тяге к литературе, возникающей после того, как человек икры нажрался, в шампанском с девками поплескался, недвижимостью в паре-тройке стран обзавелся, я в свое время писал в статье о дубовской «Большой пайке» ссылка)

Герой книжки, такой же преуспевающий, со штаб-квартирой в том же Торонто, и вообще представляющий собой, похоже, малость приукрашенный автопортрет, прилетев в Москву, попадает к самому началу представления. Несется во Внешторгбанк, срочно переводит в Торонто лежащие на счету кампании два с половиной лимона баксов, после чего отправляется «защищать демократию»: «…Герман вместе со всеми катал деревянные бобины из-под кабеля, таскал арматуру на баррикаду…»

Ну, и разумеется

«Всю следующую ночь они раскатывали по Москве на такси, поили водкой солдат и офицеров, пили сами, пьяные не от водки, от переполнявшего их чувства победы, молодости и свободы».

Вот тут, что называется, респект. И бабки спас, и демократию позащищал, и вообще все происходящее исполнено глубокого смысла, и чувство победы переполняет.

«Возвращаясь в Торонто, он чувствовал себя океанской рыбой в аквариуме. Чисто, безопасно, удобно, но не разгонишься – сразу ткнешься в стекло. Таким аквариумом представлялась ему Канада. Россия же была его родной стихией, открытой всем ветрам, сотрясаемой всеми штормами. Она была океаном. Да, грязным. Да, в мазутных пятнах. Да, с акулами, ядовитыми муренами и прочими гадами, нападающими исподтишка.

Но – океаном».

За право и дальше харчится в «грязном океане», перегоняя прибыль в Торонто, а не сидеть всю жизнь на сухом аквариумном корме, можно и ручки запачкать, бобины покатать. К автору никаких вопросов не возникает. Вот остальные-то с какой радости рядом с ним околачивались?

Про то, что происходило внутри, особенно про последнюю «ночь мародеров», когда перепившиеся в дым победители делили посты и должности, слышал от очевидцев много… Среди была и моя будущая бывшая жена – мне предстояло познакомиться с ней два месяца спустя.

Но с чужих слов пересказывать не стану.

Вот, разве что одну байку…

Сидели там внутри два физтеха – не то внутреннюю сеть ладили, не то еще чего полезного. И работу закончили аккурат к началу балагана. И оказалось, что среди белодомовских сидельцев, ну вот, ни одного человека нет, кто бы к компьютеру без внутреннего трепета подойти рискнул бы. Что, впрочем, вполне естественно – дикие люди, вожди демократии… И упросили физтехов за дополнительную немаленькую денежку в «осажденном» домике еще на пару дней задержаться. А ребята были, хоть и демократически настроенные, но разумные и не без здорового цинизма, что происходит именно балаган, и никакой реальной опасностью не пахнет, расчухали сразу – чего ж не подзаработать! Тепло, уютно, жратву и выпивку в компьютерную таскают исправно, установили ребята быстренько «Цивилизацию» (ту еще, первую…) и «Тетрис» – сидят, оттягиваются.

Только под самый конец людей дернули – составить, типа, сводный список депутатов и прочего чиновничества, которые всегда и по любому вопросу строго придерживались ельцинской позиции – «верные, не знающие сомнений…» Первый круг завтрашних назначенцев, короче.

Ну, сидят люди, сводят разные базы, вбегает тут какой-то кучерявый – «Ребята, а чего это вы тут делаете?» Объяснили визитеру, а он просит – гляньте, мол, я-то в конечный список попадаю? «А ты, собственно, кто?» «Да Боря я, Немцов…» Заглянули – нет, мужик, не попадаешь, видать где-то с вождем во мнениях разошелся… А вставить как-нибудь, а ребята? Ну, переглянулись физтехи, плечами пожали – чего бы не вставить? Ты давай, говорят, мужик, сбегай, принеси еще две-три бутылки водяры – а то что-то подзабыли нас тут, а старая вся вышла. Сбегал кучерявый, вставили. Так Немцов стал уполномоченным президента по Нижегородской области…

Когда же все закончилось, настала та самая «ночь мародеров»… А принцип был простой – если ты внутри, а не снаружи, с прочими лохами – значит, свой. И тебе доля в общем пироге полагается. Поскромнее, чем у заводил, но все же…

И предлагают тому, который в паре руководителем числился, должность замминистра в каком-то второстепенном министерстве. А тот, на вождей за эти три дня насмотревшись, в бутылку полез – эти, значит, безграмотные всю самую сладость разберут, а мне третий сорт подсовывать! И отказался гордо – куда, дескать, денетесь, должен же среди вас хоть один квалифицированный оказаться, все равно просить будете…

Ну, покрутили вожди пальцем у виска, и забыли про человека навсегда.

А второй поскромней оказался – чего там ему дали, сразу взял, не кобенился. На департамент его какой-то посадили, что ли… Или департаменты чуть позже завелись… Не помню.

А до гордого только через пару лет дошло – нет такого критерия, как «компетентность», и не будет больше. Кончилось навсегда. Так с тех пор журналистикой и полит-пиаром живет. Жалеет, ясное дело. Хотя и журналист хороший, и выборы толково вел, и вообще… Но так вверх и не пробился. Либеральные воззрения, что характерно, сохранил и укрепил – чего я напрочь не понимаю, но как жизнь показывает, я вообще мало чего понимаю…

Дело не в том, насколько байка соответствует действительности – хотя с чего бы человеку клеветать на собственные святыни – главное, она абсолютно точно передает дух времени и места…

Мы ведь тогда все именно на этом и погорели (да и по сию пору нет-нет, да и случится рецидив) – на этой иррациональной убежденности, что твоя квалификация что-то значит. И весь глупый, как потом выяснилось, антисоветизм «наших» брался только и только отсюда – что большевики при малейшей возможности старались загнать квалификацию, как критерий отбора, на десятую позицию, в первую очередь руководствуясь иными критериями. Ситуация, когда квалификация вообще не рассматривается, а критерия остается ровно два – управляемость и договороспособность – просто в голову не укладывалась… Да и до сих пор не укладывается.

Снаружи же все шло своим чередом.

Время от времени – когда какая-то новость казалась митингующей внизу толпе особо вдохновляющей – толпа принималась кричать «Ура!» Воинство на галерее с фантастическим упорством и в сороковой, и пятидесятый, и в сто пятидесятый раз принимало крики митингующей толпы за клич атакующих войск. В первый раз я брюзгливо заметил, что дергаться абсолютно незачем – мол, при наличии приказа вас две роты десантников просто пинками разгонят – потом махнул рукой. Картинка получалась уж больно канонической – сидит черножопый в ленивой позе и русских людей обижает… Или слово «черножопый» вошло в оборот несколько позже, тогда здесь еще только «хачики» водились? Нет, не помню…

Да и не виноваты эти люди, в конце концов, ни в чем. Они – такие же чукчи из анекдота, как и ты сам, просто они сейчас пилят под собой сук, а ты этим уже занимался. Тут уж ничего не поделаешь – каждый должен отхлебнуть из этой чаши сам, и потом всю жизнь мучиться стыдом… Хорошо бы только – одного раза хватило, не наступали бы потом на эти грабли снова, только потому, что грабли раскрасят в веселенькие цвета очередной идеологической заманухи…

Люди вскакивали на ноги, расправляли плечи, втягивали животы, начинали «готовиться к штурму» – то есть совершать мелкие и бессмысленные движения пустыми руками, в конечном итоге неизбежно сводившиеся к подтягиванию штанов – и тоже начинали кричать. Но поскольку клич «Ура!» раздавался, вроде бы, со стороны «условного противника», кричали «Россия!» Толпа внизу сразу замолкала, пытаясь угадать, что там, наверху происходит – не иначе, эти там, которые к зданию ближе, узнали очередную воодушевляющую новость, до нижней толпы еще не дошедшую…

Трехсложное слово «Россия» не особо приспособлено ни к скандированию, ни к вытягиванию протяжной длительности на манер полуторасложного «Ура». Крикуны быстро выдыхались, но – за отсутствием, опять же, долгого митингового опыта – каждому казалось неуместным замолчать прежде других. И через несколько минут звук затихал не потому, что одни замолчали, а другие еще продолжают кричать, как это обычно происходит на сборищах такого рода – нет, кричали все, но кричали все тише, все слабее – две минуты, три, пять… Звучало это даже как-то трогательно.

Единственный раз крик оборвался сравнительно быстро – когда откуда-то из соседней «роты» раздался сочный бас – ясно было, что связки свежие, в массовом вопле человек не участвовал – ядовито сообщивший: «Все, хорош орать. Считай – всех штурмующих разом отогнали!»

От мысли, что где-то неподалеку есть, по крайней мере, еще один здравомыслящий человек, сделалось немного легче.

Сержант подсел рядом, вытащил заранее набитую штакетину, пыхнул, протянул мне. Я вспомнил, что не притрагивался к травке уже лет пять, но в этой фантасмагории было не до морализаторства. Через минуту, засмолив пяточку, сержант осторожно поинтересовался:

- Я вот чего не понял… Ельцин у тебя мудак, коммунисты – козлы… Ты за кого голосовал-то?

- А я вообще не голосую, - не открывая глаз, лениво ответил я, - мерзость все это.

- Почему – мерзость? – заволновался сержант.

- А вот так. И раньше не голосовал, когда на участок чуть не с ментами таскали…

- Ну-у-у, раньше… Так то ж советские выборы были!

- А какая разница?

- Как – какая? – сержанта зацепило всерьез, - да ведь демократия же!

- Вот демократия и есть мерзость – хоть в советском изводе, хоть в антисоветском, - травка была хорошая, меня повело и пробило на болтовню, - Ты же аппендицит вырезать к врачу пойдешь, к специалисту, которого этому и учили… А если тебя кто на улице за руки хватать начнет и рассказывать, что он тебе лучше любого врача все вырежет, и без наркоза, и без боли, и заживет все за полчаса – ты же от него ломанешься, как от опасного психа, а то еще и в торец заедешь, чтоб не приставал с глупостями… А чего же не устроить всенародные выборы районного хирурга – кто лучше резать пообещает, тот и режет? Ты же себе такой выбор не доверишь, понимаешь, что не специалист. Пусть специалисты друг друга экзаменуют, дипломы выдают, а ты уж пойдешь к этому, с дипломом… А государство почему-то попроще своих кишочков считаешь. Ты, значит, сам способен разобраться, как с государством управляться, слушать будешь, кто чего тебе наобещает, на участки ходить будешь, бумажечки в ящички опускать, волеизъявляться всячески? Сам, значит, разберешься, за кого бумажку опускать? Ну, вот и получишь по самые помидоры… Сами хотели! Избиратели, бля… Пониматели, как государство устроено… И не скулите потом, пока не догоните, что государство – оно, хоть на самую малость, но посложнее ваших кишок, и от ваших хождений на участки вам же хуже и будет – примерно, как если бы тот же Ельцин за скальпель взялся. А точнее – гораздо хуже. Так бы единственный избиратель кони двинул – ну, одним дураком меньше, ничего страшного, даже польза некоторая. А теперь – и детям-внукам достанется, которые, может и не дураки вовсе… Но когда это еще до вас дойдет…

Сержант нахмурился, приподнялся с места, сел обратно, тяжело задумался. Я с ленивым интересом следил за выражением лица, на котором легко читались нехитрые мысли. Наконец смятение с него сошло, лицо затвердело, глаза снова обрели былую цепкость – сейчас состоится сеанс разоблачения тайного врага.

- А ты сам-то кто вообще будешь?

- Ну, считай – монархист… Если в двух словах. Доведется дожить – Государь назначит, кого куда следует. Не доживем – значит, не судьба…

- А-а… монархист, - облегченно вздохнул сержант и расслабился, - ну, тогда все в порядке…

Я сначала не понял его реакции, только потом дошло: «монархист» проходит по ведомству дискурса «антисоветского», сиречь – «демократического». Любые слова бесполезны, тебя втиснули в двоичную коммуно-демократическую картину мира, а все избыточное отсекли и забыли.

Вспомнился институтский политэконом – реликт давних времен, вылетевший из ЦК в 68-ом за живой интерес и острожное сочувствие к затейникам из братской Чехословакии, вздумавшим натянуть человеческое лицо на старую социалистическую жопу. С появлением Горбачева политэконом расцвел, заливался соловьем, доводил себя в процессе лекций до такого экстаза, что, казалось, сейчас выскочит из аудитории проверить – не выглядывает ли уже из-за угла коленчатого институтского коридора вожделенный Бафомет с человеческим лицом… На любые, сколь угодно осторожные намеки – что, мол, может, не обязательно с гнилым исходным материалом экспериментировать, может, ну ее, эту жопу – реагировал всегда одинаково: наливался кровью, топал ногами и тоненько визжал: «Сталинисты!!!»

Его мир тоже был прост и понятен – природа не терпит иных существ и сущностей: либо единомышленники, либо – сталинисты.

Крокозябры…

Впрочем, спустя полгода случилось своеобразное продолжение беседы с сержантом…

Случайное застолье с тогдашними бизнес-партнерами свело меня с отставным гебешным генералом – в тот недолгий промежуток старую истину о том, что «отставных чекистов не бывает» на время забыли даже сами чекисты.

Крепкий, несмотря на чиновное брюшко, мужичок, с медленным и очень осмысленным взглядом, похожий скорее на человека, чем на остальных гостей – вороватых мальчиков и девочек от двадцати до шестидесяти с сияющими детскими глазками и походкой вприпрыжку.

Сидели рядом, перекинулись парой анекдотов. Вдруг, где-то к середине второй бутылки он повернулся ко мне всем телом:

- Слушай, а ты чем, собственно, занимаешься? Я в людях разбираюсь, не похож ты на нынешних. Ты, вроде, наших кровей...

- Никаким боком, - отмахнулся я, - совсем из другой песочницы.

- Неужто демократ? - искренне огорчился собеседник.

- Боже упаси! Законченный мракобес – монархист, милитарист, империалист... Чего там еще? Клерикал, опять же...

- Ну! Я же говорю, наших кровей! Вот и у меня старый партбилет всегда с собой!

Крокозябры умеют много гитик…

Сообщение о четырех танках, «перешедших на сторону народа» и последующее ликование я просто проспал. Да и не проспал бы – отреагировал бы совершенно равнодушно. Ну, танки, ну, перешли… Бывает. Если людям может изменить чувство вкуса, почему оно не может изменить боевой технике? Она ведь тоже умеет ошибаться, гораздо реже, чем люди, но умеет.

Ах, да – чуть не забыл…

Уже к середине первого дня воинство на балюстраде стало откровенно маяться: человеческий организм – штука консервативная, какая бы ахинея в головах не поселилась, а физиология функционирует безо всяких скидок на революцию. Там, внизу, в толпе, было намного проще – люди, если сильно приспичит, расползались по окрестным кустам и подъездам и возвращались обратно… Что поделаешь – революционная технология еще только отрабатывалась, не обо всем позаботиться успевали, да и был в происходящем некий элемент стихийности, был… Вот ко времени киевского Майдана все уже было отработано, расписано и шло как по учебнику – в том числе и биотуалеты, заранее установленные в местах, где предстояло стихийно скопиться возмущенной общественности… Это для фундаментальной науки эмигрантов завозить надо, а с прикладными дисциплинами, вроде организации мирных революций, заокеанские туземцы сами справляются, и прогресс за прошедшие полтора десятилетия очевиден. А в Москве – да, еще кустики да подъезды были. Вернувшимся, правда, приходилось стоять у внешнего края, где хуже слышно – любая толпа всегда анизотропна, из привилегированных первых рядов наружу пропускает охотно, а обратно – ни в жисть… Для кшатриев же с галереи поход в кустики означал неотвратимое лишение сословной принадлежности – никаких таких «рот»-«батальонов» нижняя толпа не знала и знать не знала, и проталкивающихся вперед злобно осаживала – все вперед хотят, не один ты такой умный… Выбывший из рядов был обречен на неизъяснимые моральные страдания как по причине внезапного разжалования и погружения обратно в гущу простого народа, так и по причине того, что оставшиеся наверху сочтут его дезертиром… В здание же кшатриев не впускали, к чему они относились с полным пониманием и безо всякого ропота – вон нас сколько, если всех впускать, то ведь могут и диверсанты затесаться, убийцы гебешные, не будем подвергать вождей такой страшной опасности, мы уж как-нибудь… переможемся… Перемогаться, между тем, делалось все труднее – но тут мне на глаза попалась группа, волокущая куда-то во много раз сложенный неимоверных размеров красный транспарант… Зачем такой плакат –//такой огромный лоскут!//Сколько б вышло портянок для ребят…

Слушай, говорю, сержант, а ведь этой тряпкой вполне можно один из заложенных подъездов завесить – вот сортир и образуется. Не знаю, чего они на нем малевать собираются и куда вывешивать, но сральня всяко нужнее. Повеселевший сержант побежал общаться с «батальонным», ребят с транспарантом тормознули, сразу откуда-то взялись лестницы, развернутый транспарант мигом завесили соседний подъезд – а я только тут, увидев серп и молот, сообразил, что никакой это не транспарант, а сорванный с верхушки советский флаг. На душе сделалось нехорошо – как ни относись к советской власти, а надругательство над знаменем все равно остается надругательством – но было уже поздно. Что именно означает завешенный подъезд, поняли все и сразу, к флагу мгновенно выстроилась очередь из нескольких сотен нетерпеливо приплясывающих мужиков, а все случившиеся на балюстраде фотоаппараты и видеокамеры мгновенно обернулись в сторону очереди…

Вот, пожалуй, и все.

Потом уже было утро 22-го, народ начал радостно квасить по случаю окончательного торжества демократии, не отходя от эпицентра торжества, а сержант потащил меня к кучке, где десяток «ротных» и «батальонных» с несколькими «бойцами» постарше составляли какую-то петицию. Подойдя и прислушавшись, я понял, что в обращении к мудрым вождям (в котором впервые прозвучала конструкция «герои обороны Белого дома» – под каковыми героями, разумеется, подразумевались исключительно кшатрии с балюстрады, а отнюдь не неорганизованная толпа) содержится просьба в ознаменование великой победы дать возможность помянутым «героям» ежегодно 22-го августа собираться в ресторане гостиницы «Украина», где бы они могли, выпивая и закусывая с видом на место подвига, вспоминать минувшие дни и битвы, где вместе рубились... Ну, придумались бы какие-нибудь рукопашные битвы с озверевшими коммунистическими танками, не на десятых, так на двадцатых посиделках – придумались бы… Выпивать и закусывать, разумеется, предполагалось на государственный счет. Бессмысленно было объяснять, что никто не станет тратиться на ублажение трех тысяч дармоедов, уже выполнивших свою крошечную функцию, и больше никому, даже самим себе ненужных – только пока еще не подозревающих об этом…

В лучшем случае – раздадут по памятной бляхе. Аты-баты шли солдаты…//Кем солдаты аты-баты??//Кто осмелился опять// Нас, героев, аты-бать??

- Ну все, сержант, пошел я…

- Погоди! А отметить?

Я махнул рукой.

- Ну, ладно, давай… Жаль, конечно… А с туалетом ты здорово придумал!

- С флагом только нехорошо получилось…

- Да ты что, - удивился сержант, - он же советский!

Я пожал плечами. А что тут скажешь? Несколько лет назад – под Гератом, Кандагаром, или где он там был – этот флаг значил для него совсем другое. И вспомнит он об этом сам – еще через несколько лет…

- Ладно, сержант, в другой раз… Одно только и хорошо с этим туалетом. Года через два, когда вы все в разум придете, ох, и погано же вам будет… А чуть рот раскроете – сейчас же нарисуется кто-нибудь из этих, – я кивнул на здание, – и давай стыдить – да как вы можете, вы, мол, сами демократию защищали – и крыть будет нечем… А теперь любой может спокойно ответить – да срал я на вашу демократию вместе со всем присущим ей парламентаризмом! И на сам парламент тоже срал! И будет при этом абсолютно прав – действительно, срал. И даже неоднократно. Вот это – в самом деле, хорошо.

Сержант растерянно моргнул, открыл рот, потом закрыл… Я повесил ему на плечо сумку с противогазом и ушел.

История иногда повторяется наоборот – сначала, как фарс, и только потом – как трагедия. Через два года едва ли не половина этого «Живого кольца» снова пришла к заклятому зданию. На этот раз кровь нужна была всерьез – там практически все и остались. Может, и мой сержант тоже – я ведь так и не запомнил ни имени, ни фамилии.

* * *

«В моем сердце не было раскаяния. Я шел через луговины и пажити, через заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались васильки. Но, повторяю, в сердце не было раскаяния... Закатилось солнце, а я все шел.

"Царица Небесная, как далеко еще до Петушков"! – сказал я сам себе. "Иду, иду, а Петушков все нет и нет. Уже и темно повсюду - где же Петушки?"»

Дома я никого не застал, влез под душ, смывая двухдневную грязь и метафизическую мерзость, потом, решив повременить со сном, включил телевизор – интересно же, как из этой непристойности будут героическую сагу лепить – и, неожиданно для самого себя прикипел к экрану.

Это было захватывающее зрелище – тебя впустили во внутренние монтажные залы Министерства Правды, у тебя на глазах режут и клеят обманку, которая с сегодняшнего дня станет официальной историей.

Переключая каналы, я с отвисшей челюстью наблюдал за процессом монтажа. По всем каналам крутили хронику прошедших дней, и с каждой перемоткой лента чуть-чуть менялась. Вырезались куски, снижающие пафос исторического события. Добавлялись новые, свежепоступившие, еще нетронутые, которые вычищались уже к следующему показу. Единственную запись с пьяной баррикады, и без того сумбурную, очень быстро привели в нужное состояние – чтобы ничего нельзя было разобрать в принципе. Мелькающие тени, вспышки света, на секунду попадающие в кадр угловатые броневые силуэты – и все.

За окном постепенно темнело, памятник истории приобретал законченность, наполнялся осмысленностью, величием и трагизмом… Где-то на двадцатой или тридцатой перемотке в душу стало закрадываться сомнение – может, в самом деле, все было не так убого и фальшиво? Может, дело просто в злом устройстве собственного глаза, в душевном изъяне, в осколке зеркала Снежной Королевы…

Опять вся рота шагает не в ногу, один прапорщик Иванов – в ногу?

Но тут началась демонстрация новой – уже окончательной версии истории. В очередной раз показали невнятное мельтешение в тоннеле, и Татьяна Миткова трагическим голосом произнесла за кадром: «В этот момент начался штурм…»

Наваждение сразу прошло, я зашелся в истерическом хохоте, мгновенно преисполнившись горячей благодарности к этой милой девушке, сумевшей вернуть мне уже почти утерянное чувство реальности одной-единственной фразой.

Вообще настоящая, умелая ложь – сугубо мужское искусство. Не стоит подпускать к такой работе женщин, они своей трогательной неуклюжей старательностью разом перечеркивают качественную работу десятка профессионалов…

Поняв, что спать уже не буду, заглянул в холодильник, обнаружил там полторы бутылки водки, засунул их в сумку и пошел к друзьям в общагу.

Народ сидел смурной, мрачно смотрел телевизор и пил. Все пребывали в тех же сомнениях – об устройстве глаза и осколке зеркала. Люди мирного времени – они пока еще были подвержены той же магии подлинности и величия, которая так легко возгоняется из пролившейся крови умелыми людьми. А потом я стал рассказывать – как все было на самом деле. Ребята заходились в хохоте, освобождаясь от сомнений, наведенных телевизионными затейниками, и я хохотал вместе с ними, освобождаясь от унизительного абсурда прошедших двух дней.

Мы хохотали, расплескивая водку, и были совершенно свободны.

Свободны от всенародного ликования, носившегося на перепончатых крыльях над обезумевшим городом, от тоски по неслучившемуся будущему, которое сегодня хоронят эти ликующие толпы, от понимания, что с этого дня нас берет в жвалы совершенно другое будущее, мало приспособленное для жизни людей, которым уже слишком поздно мутировать в офисных крыс, не будущее, а хищная членистоногая тварь, искусственно выведенная в заокеанских лабораториях. И даже свободными от уныния, что мы не в силах остановить эти похороны…

Наверное, не все они сидели в этот день и за этим столом, но память – сама себе фотограф – монтирует кадр, в котором все они рядом – те, кого я не хочу забывать… Такие, какими я хочу их помнить.

Этот через шесть лет замерзнет пьяным в сугробе, этот через восемь лет умрет от передоза, этот, сняв два фильма, не сумеет отбить кредиты и с тех пор будет скрываться от московских кредиторов по маленьким поволжским городкам. Этот – единственный из многих, кто сунется, было, в бизнес – неожиданно процветет, станет крупным издателем, перестанет узнавать бывших друзей, а еще через два года его найдут на собственной кухне с перерезанным горлом. Этот три года спустя будет сидеть через две кабинки от меня на Московской Товарно-Сырьевой Бирже, а еще через два года дойдет слух, что он бригадирствует у каких-то подмосковных бандитов. Этот первым придет к церкви, и его дорога будет самой прямой и достойной – он просто все годы будет учить детей литературе и вести, как это сформулирует школьная администрация, «факультатив по Закону Божьему». Этот через пять лет получит сан и уедет в свой приход под Ярославлем. А этот – тот самый, с пьяной баррикады – сделается областным литературным начальником средней руки и, приезжая в Москву, будет тусклым невыразительным голосом рассказывать о жене, детях, машине, даче, книжках, дарить эти книжки – такие же тусклые и невыразительные – оживляясь только в тот момент, когда речь зайдет о том, что он не пьет уже три года… пять лет… семь… Будут проходить годы, будут рождаться новые дети, выходить новые книжки, но самым ярким событием в его жизни так навсегда и останется тот факт, что когда-то в середине девяностых он все-таки сумел бросить пить… Эти двое спрячутся от надвигающейся мерзости в глухих деревнях, эмигрируют вот этот – в чем никто и не сомневался – и еще тот и вон тот, от которых никто этого не ожидал. Второй однажды вернется на две недели, и за два дня до отъезда его на Невском собьет машина, в больнице ему загипсуют сломанную ногу, не заметив трещину в основании черепа, и он умрет на рассвете. А тот, и тот, и еще вон тот станут мелкими московскими функционерами от литературы…

Этот вспомнит свою четвертушку абхазской крови, поедет в Абхазию и там, по рассказам, его убьют в первом же бою… Даже не в бою – грузовик попадет в засаду, и он, вместе с десятком других новобранцев, погибнет, не успев выскочить из кузова и даже, может быть, не сделав хотя бы своего первого выстрела. Вон тот – аварец – пройдет всю абхазскую войну в батальоне Шамиля Басаева, мы с ним после этого пересечемся только однажды, когда он вернется в Москву торговать браконьерскими каспийскими осетрами, проквасим всю ночь, и он расскажет, что в Абхазии понял – у Чехова каждый абзац устроен, как та самая, полумифическая пуля со смещенным центром тяжести – ударная фраза всегда расположена ближе к концу абзаца, чаще всего – предпоследняя, и никогда – в середине… А вот про того мы узнаем только, что он тоже был в Абхазии, но на своей, грузинской стороне – и ничего больше…

Они сидят передо мной со стаканами в руках, и кто-то говорит тост – о том, что началось веселое время, что мы стоим на вершине холма, и от ветра нигде уже не спрячешься, и этот режущий ветер уже начинает наждаком снимать с нас мягкие ткани, и будет продолжать, слой за слоем, пока не выветрится все человеческое, пока не обнажится стальной каркас. А в ком не окажется такого каркаса – того просто сотрет в труху…

Может, я и говорю, не помню…

Сумерки сгущаются, и воздух в комнате, и так синий от полутора десятка непрерывно дымящих беломорин, делается все синее и синее… Но форточку никто не открывает – наверное, затем, чтобы не этот синий слоистый воздух свободы не смешался с уличным воздухом, безнадежно отравленным болотными миазмами всенародного ликования.

Ваше здоровье, друзья мои.

Такими вы и для меня и остались – веселыми и свободными. А те стареющие угрюмые маски, которые я иногда встречаю на московских улицах – и каждый день за утренним бритьем в зеркале – это все не в счет. Пусть даже эти маски и носят имена и фамилии выживших. Кто-то из нас уже подписывал какие-то мерзостные петиции в защиту Ходора, кто-то – не менее мерзостные бумажки противоположного содержания. Кто-то пишет на заказ рифмованные поздравления на юбилеи директоров и вице-президентов всяких Газпромов и прочих Станкоимпортов – по сотне баксов за стишок. Кто-то получает какие-то премии из рук тех же директоров и вице-президентов, благодарит и кланяется, кланяется и благодарит. Кто-то уже после второй рюмки, с пузырящимся на губах полупьяным, полубезумным хихиканьем рассказывает об остальных – и мертвых, и пока еще живых – мерзкую небывальщину…

Это тоже не в счет.

И что там будет дальше, кто из нас под какими знаменами будет маршировать завтра, кто кого будет терпеливо выцеливать в следующий раз – на горной ли тропе, на улицах ли мегаполиса, кто кого будет волочь после допроса в расстрельный подвал, кто будет азартно мастерить из подручного материала «Россию для русских», а кто, окончательно съехав с катушек на почве антифашизма, будет выскакивать ночами на крышу – не летят ли еще натовские гуманитарные бомбардировщики, не подсветить ли им с крыши фонариком – все это, в конечном счете, тоже не в счет.

Однажды мы были свободными.

А потом водка кончилась, и мы пошли в таксопарк за догоном.

© livejournal

полный текст - см. по ссылке

Году этак в 2005-м в жж один из участников того августовского спектакля на стороне "защитников демократии", вопрошал другого, в том же 1991-м находившегося "по другую сторону баррикад": - Что ж вы, сволочи, нас не разогнали тогда?

При том, что в личном плане у товарища было всё вроде как тип-топ: работа/должность, хорошая зарплата...

"Падение такого мамонта в пропасть официального иноагентства, со всеми последствиями, - шаг заметный"

Переформатирование элит идет сверху донизу, обратно и во все стороны.  Если это правда - что Аллу Пугачёву признают иноагентом, то падет один из самых значимых "бастионов" отечестве...

Невоенный анализ-57. Десять поляков вышли погулять. 27 марта 2024

Традиционный дисклеймер: Я не военный, не анонимный телеграмщик, не Цицерон, тусовки от меня в истерике, не учу Генштаб воевать, генералов не увольняю, в «милитари порно» не снимаюсь, ...

Опять обманули
  • pretty
  • Вчера 14:46
  • В топе

МАЛЕК  ДУДАКОВУкраина давно мечтала заполучить что-то от замороженных активов России. Сначала ей обещали сами активы - затем только набежавшую по ним прибыль. Но и это теперь отменяется. Бельгия,...

Обсудить
  • Мда. Был я там на "баррикадах". Бухие с дружком и 10-и литровой канистрой пива. Видели обоссаных панков,облеванных рокеров и прочих креаклов. Какой-то мудак с выпученными глазами истошно орал,есть ли среди присутствующих "афганцы" типа он сам афганец. Потом мы потерялись и я попиздил на улицу А.Толстого просмотреть новые Т-80,ибо сам служил на Т-72. Когда я спросил танкистов как у них работает ТПДК они не смогли ответить, потому что не знали и не умели стрелять из танка. И тут до меня дошло,что они будут давить тот сброд у белого дома и поехал бухать дальше. В общем бездарно просрали СССР,надо было как в Пекине на хуй всех раздавить,а эльцина с горбатым повесить.
    • Igor
    • 5 июля 2022 г. 04:43
    Интересно? Дураки на фотке узнают себя, когда у них крышу сорвало....
  • Водка - Зло!