Автор книги Никола́й Я́ковлевич Марр (груз. ნიკოლოზ მარი; 25 декабря 1864 (6 января 1865), Кутаис — 20 декабря 1934, Ленинград) — российский и советский востоковед и кавказовед, филолог, историк, этнограф и археолог, академик Императорской академии наук (1912), затем академик и вице-президент АН СССР. После революции получил громкую известность как создатель «нового учения о языке», или «яфетической теории». Отец востоковеда и поэта-футуриста Юрия Марра.
«В формации местного славянина, конкретного русского, как впрочем, по всем видимостям, и финнов, действительное до-историческое население должно учитываться не как источник влияния, а творческая материальная сила формирования».
I.
Почти ровно пять лет тому назад, в Академии Истории Материальной Культуры был прочитан мною доклад «Третий этнический элемент в созидании Средиземноморской культуры». Это был момент, когда я собирался по командировке от советской власти к западно-европейским яфетидам, баскам. небольшому народу в 600 или 800 тысяч душ для изучения его живого языка на месте, в пределах смежных Франции и Испании у Пиренейских гор. Баскский язык мне тогда еще до отъезда наметился, как один из языков яфетической семьи, впервые мною определенной по относящимся к ней коренным языкам Кавказа. Тогда же вплотную подходил я к признанию яфетическим другого европейского языка, этрусского, уже мертвого, языка предшествовавшего латинскому на Апенинском полуострове, языка, известного теперь лишь по оставленным этрусским народом надписям, малопонятным. Это был момент, когда в результате 30-летней посильной для меня и немногих моих учеников работы над культурой и речью, мертвой и живой, Кавказа, равно Сирии, Палестины и Месопотамии, мы приходили к убеждению, что народы вновь определившейся яфетической семьи и в Средиземноморской Европе предшествовали индоевропейцам, что яфетическая речь на берегах Средиземноморья и островах раздавалась раньше, чем индоевропейская, и из нее, уже значительно культурной, черпали впоследствии появившиеся здесь индоевропейцы богатства своей речи, потому так пышно богат древнейший язык европейцев, греческий, и потому так универсально выразителен древнейший общий язык той же Европы, языческой и затем римско-христианской, латинский. Эти языки, хотя теперь одинаково мертвые, оба — молодые сравнительно с предшествовавшими им яфетическими языками, до их появления в Европе занимавшими нераздельно все Средиземноморье. В баскском, равно этрусском, я искал союзников или свидетелей этой научной моей мысли. В ней нас поддерживали и памятники материальной культуры Средиземноморья, обнаруженные величайшими культурными предприятиями наиболее просвещенных европейских народов XIX в., именно археологическими раскопками. Само собою понятно, что эта научная мысль, это частью гипотетическое, но в основной своей части проработанное на вовсе не изучавшихся раньше просвещенной Европою языках «дикого» Кавказа или на изучавшихся с совершенно иной, обратной, точки зрения, научное построение повлекло за собою пересмотр взаимоотношений языков вообще, наметилась, а в некоторых частях обосновалась, определенная система возникновения и развития человеческой речи, постепенность размножения тогда казалось из одного языка, и последовательность усовершенствования форм, самих типов речи, словом наметились в значительной степени иные взаимоотношения языков Африки (северной), Европы и Азии, т. е. всей Афревразии, и я с моими последователями оказались в полном расхождении с европейским ученым миром, со всей господствующей школой учения об языке, лингвистики.
В этом расхождении я находился однако давно, с первых же шагов научной работы над неизучавшимися раньше вовсе, или с тем же углублением, или в том же масштабе, языками Кавказа и соседящих с Кавказом стран, с 1886 г., когда я впервые наметил, еще студентом, родство коренных языков, в первую голову грузинского, с семитическими. Это расхождение закрепилось, когда та же мысль, проношенная и проработанная в течение 20 лет с лишним, получила первую, качалось, окончательную свою формулировку в труде моем «Основные таблицы к грамматике древне-грузинского языка с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими». Это было уже в 1908 году. По наивности я предполагал, что с появлением таблиц, разменявших основы раньше совершенно не понимавшейся природы грузинского глагола, вообще строя грузинской речи, ученый мир сразу увидит ценность учения, сравнительной яфетическо-семитической грамматики, без которой не постичь бы сложного механизма грузинского спряжения. Ученый мир вовсе, однако, не знал грузинского языка и не думал им интересоваться, и эффект получился обратный, никакого внимания, точно на свет появился мертворожденный.
Впрочем, этот период новой теории, в значительной мере обоснованной на изучении литературных языков Кавказа, грузинского и армянского, в значительной же мере сохранял характер и привкус филологической дисциплины. За это время в науке робко, но все таки вводился, закреплялся, хотя и в кругу немногих специалистов, термин «яфетический», возникший впервые потому, что дело началось с выявления родства грузинского языка с семитическими, и группа языков с относившимся к ней грузинским была названа по имени Ноева сына Яфета — яфетической из-за родства ее с семитической семьею, т. к. по родству с семитической еще одна группа языков Африки называлась именем другого Ноева сына — хамитической, и свободным термином для указания родственного отношения новой семьи с семитической оставалось имя среднего брата Яфета.
С тех пор шло углубление учения об яфетических языках по линии сравнительной грамматики вплоть до октябрьской революции. До начала европейской войны круг сравнивавшихся языков расширялся включением живых бесписьменных языков Кавказа; война съузила и вскоре прервала живую работу на Кавказе, направленную на изучение северных бесписьменных горских его языков. В 1916 году был открыт один яфетический язык, живой бесписьменный, вершикский, на южном склоне Памира, в сторону, значит, Индии. Перед войной и за войну все в линии той же сравнительной грамматики теория была развита далее привлечением в исследование древнейших письменных яфетических зыков, клинообразных, эламского из Ирана (Персии) времени Ахеменидов за VI—V в. в. до н. э., халдского из языческой Армении на Ванском озере IX—VII в. до н. э., шумерского языка богатой литературы в Месопотамии с V тысячелетия до н. э.
Прочитанный в 1920 г. доклад «Третий этнический элемент в созидании Средиземноморской культуры», хотя и с проблесками и предвосхищением некоторых моментов последующего развития теории, был составлен все таки со старыми приемами сравнительного метода. Ознакомление с баскским языком в первую поездку к ним вскрыло более широкое значение яфетических племен и языков, с захватом всего западного мира, романского и германского. Ко мне примкнул-было известный лингвист старой школы проф. Браун, прочитавший в Лейпсигском Университете, в этой твердыне старой школы науки об языке, индоевропейской, вступительную лекцию о происхождении германских языков путем скрещения с яфетическими, с обоснованием на положениях яфетической теории. Яфетическая теория, мало кому известная и никому из катедральных лингвистов неизвестная, из кавказоведной науки обращалась по своим основным заданиям, по проблемам, в общеевропейскую, с углублением языковедных изысканий по северной Африке и Передней Азии. Дело потребовало коллективной работы различных специалистов. При Академии Наук учрежден был специально для такой работы Яфетический Институт[3]).
Яфетическая теория вступила в третий период своего развития с такой быстротой, особенно после второй моей поездки в Западную Европу к маленькому баскскому народу, что еще в немецком переводе «Третьего этнического элемента в созидании средиземноморской культуры», появившемся в свет в Лейпциге в 1923 году, я вынужден был оговориться, что работа, напечатанная по-русски там же, тремя годами раньше, устарела[4]). С тех пор, однако, много воды утекло, но и притекло много нового. В Москве и Ленинграде в среде частью сочувствующих тем или иным нашим мыслям, частью самих учеников наших, началась непосредственная работа над яфетическими языками в смысле необходимого выявления материалов мало изученных из них. Основан был Комитет по изучению языков и этнических культур Северного Кавказа в Москве, ныне Кавказский Комитет, образовался кружок северно-кавказской молодежи в Ленинграде, наметивший новый путь тех же работ в сотрудничестве привлекаемых к ним объектов исследования.
Между тем, в 1924 году вскрылось, что индоевропейские языки вовсе не представляют языков особой расы, это первоначально те же яфетические, из которых они выработались в особый новый тип в результате коренной экономическо-общественной перестройки, связанной с открытием металлов и особенно с широким введением их в хозяйственную жизнь[5]). Все языки того же очерченного района Африки, Азии и целиком арийской Европы, т. е. и хамитические, и семитические, и индоевропейские, оказались членами одной и той же семьи с яфетическими языками, но лишь различных ступеней развития человеческой речи. Яфетические языки оказались древнейшими, при том из них дошедшие в живом виде до наших дней в общем оказались носителями ярких переживаний различных эпох. Открылась материальная перспектива на состояния языков, типы до-исторических различных языков, вплоть до эпох, когда еще не было звуковой речи человечества, и мы получили возможность изучать исторические языки индоевропейские, семитические и другие, подходя к ним от предшествующих эпох, изначальных, и с этим зародилась наука о происхождении и древностях языка, так называемая палеонтология речи, и стали вырабатываться ее особые методы. Вскрылось, что сравнительный метод вообще обманчив, существовавший же сравнительный метод индоевропеистов оказался учением лишь формальным, упустившим, что человечество меняло формы, самые типы языка, меняло с ними не только значения слов, но и основы распределения значений, и даже их созидания, в связи с изменением системы мышления в зависимости от коренной перестройки хозяйственной и общественной жизни.
Так, напр., ‘небо’, ‘земля’ и ‘преисподняя’ первоначально носили одно и то же название. ‘Небо’ и части его ‘светила’, ‘солнце’, ‘луна’, ‘звезды’, равно окружение ‘небо’ — ‘облака’, даже ‘птицы’, носили одно и то же название, так что слово ‘птица’ и каждое название особого вида птицы оказались разновидностями слов, означающих ‘небо’ или ‘небеса’, впоследствии ‘небесенок’[6]). ‘Небо’ воспринималось и как ‘твердь’ и как ‘вода’, воспринималось оно как протяжение и во времени и в пространстве, так что ‘небо’ и ‘вода’, ‘небо’ и ‘год’ ‘пространство’ и ‘время’ оказались также одинаково означающими ‘небо’.[7] Мышление до-исторического человека было не отвлеченное, не научное, не логическое, а конкретное, поэтическое, образное, с родством слов-символов, как выразителей образов. Когда хотели сказать ‘круг’, ‘свод’, ‘арку’, ‘шар’ они говорили ‘небо’[8]). С другой стороны ‘небо’ и ‘гору’, также ‘голову’ обозначали одним и тем же словом. ‘Небо’ же служило названием племенного божества, т. н. тотема потому чув. слово Tur-ǝ <-> Tor-ǝ ‘бог’, значившее первично ‘небо’, означало и ‘гору’, отсюда в усеченной форме tu ‘гора’.
Как ‘небо’ и его части, так ‘тело’ и его части назывались одним и тем же словом, и т. к. у каждого первобытного племени, собственно первичной хозяйственной группировки, был свой тотем, свой ‘бог’, свое ‘небо’ по названию своего объединения, то по названию своего же объединения у каждой первичной хозяйственной группировки, скажем — «первобытного племени» было свое слово для ‘человека’, для ‘тела, и для его частей, и в одном и том же племени первоначально и ‘небо’ и ‘человек’, ‘тело’ (‘душа’ тогда не имела особого названия, точнее не было аналитического восприятия особо души и особо тела) назывались одним и тем же словом; чтобы различать одни и те же слова-символы различных представлений, люди пользовались указанием руки, т.к. раньше люди говорили линейной речью—жестами, руками; когда же человечество стало говорить звуковой речью, племена были скрещенные, и тогда в каждом племенном образовании пользовались различными первобытно-племенными словами и различным произношением одних и тех же первобытно-племенных слов, чтобы иметь возможность свободно говорить звуковой речью. На звуковую речь человечество перешло, оно создало свою звуковую речь после того, как создало искусственное орудие производства, после того как руку оно заменило искусственно приспособленным орудием для того или иного вида производства, так что ‘рука’ лежит в основе всех первичных слов. Если ‘небо’ играет громадную роль с известной эпохи, именно с эпохи возникновения мирового, космического мышления, и соответственных религиозных представлений, когда ‘небо’ ‘есть ‘бог’, когда с одной стороны ‘небо’ значит и ‘знамение’, ‘имя’, а с другой первично, ‘рука’ есть ‘знак’, ‘указание’, ‘знамение’, ‘рука’ — ‘сила’, ‘мощь’ ‘рука’ — ‘право’, ‘рука’ — ‘бог’, то ‘рука’ спорит с ‘небом-богом’ несомненно ‘рука’ берет верх над ним — ‘небом’, как более древний образ, более древнее представление, как древнейшее, я бы сказал, первое слово звуковой речи. Термин ‘рука’, ‘творец’ он же глагол: отдельных отвлеченных глагольных понятий не было, ни, конечно, неопределенного наклонения, ни вообще глагола. Действие или состояние выражалось в самой фразе тем или иным именем, его образным восприятием, напр., для ‘делания’ нужен был образ ‘руки’, для ‘брания’ или “дачи’ — одинаково тот же образ ‘руки’, для ‘бытия’ тот же образ ‘руки’, для указания — тот же образ ‘руки’ и т. д., и т. д. Нет глагола, который не происходил бы прямо или посредственно от образа, для нас понятия, ‘рука’, т. е. нет глагола-действия, который не происходил бы от слова ‘рука’, орудия действия. В то же время нет глагола-состояния, которое не происходило бы от того же слова ‘рука’, т. к. первобытный человек не представлял абсолютного, отвлеченного бытия или состояния, не представлял его без отношения к человеку, собственно к племени, т. к. представления о чем бы то ни было, даже об индивиде-человеке еще не было вне обладания или вне принадлежности ему, т. е. племени, потому ‘быть’ выражалось тем же словом, что ‘иметь’, ‘владеть’, т. е. словом, выражающим орудие держания, владения, следовательно, опять таки ‘рукой’, точнее ‘руками’. И нужно ли говорить, что от ‘руки’ получилась возможность в великой сложившейся в одну общественность семье производить числительные и “один’ и ‘два’, и ‘пять’, и ‘десять’, и промежуточные числа. И как совершенно не случайно, что баск. bur-u и чув. pus—pos по закону чувашского соответствия свист. или шипящего s, S, ш плавному l, r одинаково означают ‘голову’, как совершенно не случайно, что ‘нести’, происходящий от ‘руки’, и ‘быть’, ‘иметь’, происходящий от ‘руки’, имеют одинаково основу por, в чув. por ‘существует’, и во-французском por+ter ‘нести’, т. к. французы это слово получили, разумеется, не от чувашей, а от западно-европейских яфетидов, басков-иберов, находившихся в до-исторические эпохи в ближайшем родстве по языку с чувашами, так же не случайно, что чув. por ‘иметь-быть’, происходящий от ‘руки’, чув. par-às ‘давать’, происходящее от ‘руки’ имеют одни и те же коренные согласные p и r, что же касается огласовки, то это говорит лишь о различном племенном произношении, т. к. чувашский народ не первобытное племя, а еще до-историческое образование из скрещения различных первобытных племен. Первобытное племя не представляло себе и отвлеченного неплеменного языка, отвлеченного вне-племенного говорения: ‘говорить’ представлялось и означало как действие племенное, способность того или иного племени, тогда только яфетического, ‘ионить’, если говорил яфетид ион или ионянин, ‘иберить’, если говорил яфетид ибер, и т. д. Когда в чувашском имеем sǝmaq ‘слово’, ‘речь’ и т. п., то это форма от основы sǝma-, пережитка племенного названия шумер или сумар, откуда происходит и национальное племенное название ϑǝvaш, и sǝmaq, sǝmaq-la ‘говорить’, первоначально означало ‘шумерить’ или ‘чувашить’, т. е. говорить племенным языком шумеров и т. п.
Ясное дело такое палеонтологическое углубление в изучение языка обнаружило и несостоятельность формального сравнительного метода, т. е. основного метода индоевропейской лингвистики, и яфетическое языкознание, вступив в третий период своего развития, стало разрабатывать и уточнять методы палеонтологии речи и конкретно отдельных языков в связи с историею общественности и ее базы—материальной культуры. Яфетическое языкознание с самого начала было связано с изучением материальной культуры исторической и бытовой, т. е. с исторической археологиею и этнологиею, но, раскрыв настежь двери неожиданно для себя в до-историю человеческой речи и, следовательно, и мышления, в обладании конкретными языковыми материалами, отложениями эволюции культур различных эпох и различных стран, оно вплотную подошло к истории развития общественности, как фактора языкового творчества, и также неожиданно и без подготовки для себя оказалось утверждающим положения учения об историческом материализме, т. е. в методе скрестилось с марксистским учением. В то же время яфетическое языкознание, осознавая связь речи как продукции общества с другими культурными ценностями, также продукциями общества, все более и более стало осуществлять свое давнишнее положение об изучении языка в связи с изучением общественности, следовательно, с изучением истории материальной культуры, быта, общественного мировоззрения, права, начиная с первобытного права. Учуяв невольно источник уразумения смысла вещей не в нашей мудрости, а в полноте материалов и исчерпывающей экстенсивности охвата, оно как и раньше, но более упорно, стало выдвигать в первую очередь изучение всякого живого языка, и быта, и верования, и права, независимо от исторического значения и письменной культуры, т. е. стало выдвигать необходимость и важность изучения в первую голову языков и культур бесписьменных или без-древнеписьменных народов, и на такой стадии развития год тому назад, не будет и года, яфетическое языкознание напало на родство чувашского языка с яфетическими языками, на принадлежность чувашского языка к яфетическим, и теперь определяется, уже наметилось ясно, место чувашского языка среди яфетических.
Каково же это место?
Для этого я должен бы изложить всю классификацию яфетических языков и очертить их взаимоотношения не только формально-сравнительные, но палеонтологические по состоянию их принадлежности различным эпохам развития человеческой речи. Самое краткое изложение этого вопроса нас заняло бы еще столько, сколько я уже прочитал, а это ведь все лишь одно вступление, и мы до чувашского народа и его языка так бы и не дошли своевременно. Я, конечно могу дать определение места чувашского языка среди яфетических в степени их разработки, и его сейчас и дам, но как всегда в таких случаях с риском, что самая точная в стадии изученности чувашского языка формулировка этого определения не представит ничего осязуемого или конкретного для непосвященных в классификацию яфетических языков и ее научные основы, разве в части иллюстрации примерами, и, конечно, оно скажет еще меньше тем, кто и желания не имеет быть в нее посвященным по соображениям конфессиональных (классово-научных) убеждений, и тем не менее утверждаю, что: 1) чувашский язык принадлежит сибилянтной ветви, именно шипящей ее группе, окающей, осложнением огласовки и аканием, т. е. к той группе, к которой принадлежат, яфетические языки при-черноморские: из живых мегрельский и лазский, из мертвых, по всем видимостям, скифский и шумерский (–кимерский); 2) чувашский язык имеет поразительные встречи, общие слои, с языком свистящей группы, к которой принадлежат из живых грузинский, из мертвых, по всей видимости, сарматский или что то же по составу, салский-харский, он же италский, в средние века хазарский; 3) чувашский сильно осложнен спирантизациею, обращением свистящих и шипящих согласных в придыхательные при огласовке е (ĕ), т. е. в общем отмечен характерными признаками особой экающей группы.
Конкретно, в общем чувашский язык с одной стороны по коренному слою своей целиком яфетической природы становится в один тесный круг с языками баскским в Европе и с армянским в Армении, собственно с его до-исторической яфетической основой.
С другой стороны, особо от родства чувашского языка со всеми яфетическими языками по его изначальному положению и особо же от более тесного потому же родства с определенным кругом из них, приходится в первую голову обсудить исключительные точки соприкосновения чувашского с тем или другим из яфетических языков, по позднейшей, по всей видимости, встрече и скрещению с ним, так прежде всего с грузинским.
Так достаточно прослушать список настолько близко созвучных чувашских и грузинских слов[9], как —
1. чув. sıv- ĕ ‘холодный’; груз. ϑıvı ‘холодный’
2. чув. tıv- es ‘дотрагиваться’, ‘достигать’; груз. tı-v-a ‘достиг’, ‘настиг’
3. чув. sıy-es ‘есть’, ‘кушать’; груз. шı — чув. sı-mes ‘пища’, ‘еда’.
Эта чувашская основа имеет не один закономерный свой эквивалент шı в грузинском, но mes и -me в чувашском функциональные части; ‘кушать’, ‘есть’ по-чув. выражается собственно основой sı, и вот в грузинском эта чистая основа, чувашская, используется в виде шı в глаголе m-шı-а ‘я хочу есть’, ‘я голоден’, g-шı-а ‘ты хочешь есть’, ‘ты голоден’ и т. п. Однако, такой односложный вид основы шı- в грузинском — пережиточное состояние, сохранившееся в глаголе со специальным значением ‘голодать’, ‘хотеть есть’, в значении же ‘есть’ у грузин глагол tam-, у мегрелов и чанов — tkom-, с вобранным в основу функциональным губным m в качестве коренного, так что в шп. группе как бы трехсогласный корень tkm, в точности соответствующий сем. tem ‘есть’, ‘кушать’, тогда как в чувашском именно в значении -кушать’, ‘есть’ лишь слог sı (←шkı- шko), т. е. чувашский представляет этап состояния яфетических языков до выделения семитической семьи, предшествующей зарождению трехсогласия, и то же наблюдаем мы у грузин, но лишь пережиточно в слове ‘голодать’. Несомненно, сюда же относится как арм. tam-el ‘жевать», так чув. ϑǝm+lа- ‘жевать’.
4. Чув. ϑır ‘боль’, ‘болезнь’; груз. tır ‘болезнь’.
Однако, tır ‘болезнь’., ‘страдание’ налично и в арм. языке в разновидности спирантной ветви — kır (kır-q ‘страсти’), и вот в груз. tır употребляется в значении ‘необходимости’, ‘нужности’, отсюда г. sa-tır-o ‘необходимый’, m-tır+ı-а ‘мне он нужен’, но и чув. использует с тем же значением это слово в разновидности kır : (kır-lĕ) ‘необходимый».
С этим возникает, уже возник, вопрос какой-то особой исключительной связи чувашского языка, языка шипящей группы по своей массовой природе, с грузинским языком, языком свистящей группы, как результата особой позднейшей встречи и скрещения, произошел ли этот акт если не в до-исторические, то все таки в архаичные поры на северном Кавказе в процессе естественного непосредственного общения чувашского с сарматским, также языком свистящей породы, или позднее на самом Кавказе, в процессе классово дружинных внедрений хазарского племени. Иногда эти чувашские элементы выслеживаются в живой диалектической речи грузинского, так, напр., рядом с древне-литературным, да и современным ϑreml для понятия ‘слеза’ грузинский располагает словом kur-ϑqal, уже разобранным[10], и, как было выяснено, означающим буквально ‘глаза вода’: вторая часть ϑqal—tqal ‘вода’, коренное грузинское слово, как и двухсогласно dal, на нисшей ступени zal←sal, эквивалент слова шипящей группы шur(←jur), в арм. dur ‘вода’, и в волжском яфетическоы районе, с перебросом до северного предела, у зырян в значении ‘воды’ обращается этот шur↔шоr, в чувашском шur в значении ‘топкого места’, а в значении ‘воды’ с утратой исходного плавного — шu, с раздвоением u в ыv—шыv. Что же касается первой части слова kur-ϑqal, то kur ‘глаз’ совершенно не ладит с груз. ϑual ‘глаз’, но находит свое оправдание в основе kur — глагола из живой грузинской народной речи — kur-еb-а ‘смотреть’, и затем та же основа kur и дезаспированно, как ее видим в составном kur-ϑqal, kur в значении ‘глаза’ до сих пор имела поддержку в баскском ı-kus-ı ‘видеть’, основа которого kus, следовательно, должна бы означать ‘глаз’, и вот в чувашском и находим и этот kus в значении ‘глаза’, откуда в нем же kusшu или kusmǝv ‘слеза’, букв. ‘глаза вода’ и его двойник kur, как основу глагола kur-as ‘видеть’. Может показаться, что в грузинском kur в значении ‘глаза’ в составе kur-ϑqal ‘слеза’←’вода глаза’ изолированное в грузинском явление, результат местного стороннего влияния, а связываемое с ним kur-еb-а ‘смотреть’, означающее и ‘слушать’, может мол найти и иное объяснение. Было бы, однако, желательно услышать это иное объяснение без палеонтологии речи! А пока что укажем и на другие связи у kur ‘глаз’ в грузинской речи: так 1) с сванским раздвоением u в wı это имя дает основу kvır грузинского глагола со значением ‘устремляю взор’, ‘наблюдаю’ v-a-kvır-d-eb-ı ‘вперяю глаз’, ‘удивляюсь’ mı-kvır-s; 2) с палатализациею kur→kvır соответственно представлен разновидностями tur→, из которых tvır у грузин значит ‘прозрачный’ (← ‘видный на сквозь’), а tur, основа грузинского глагола tur-et-a ‘смотреть’, излюбленного у поэта Шоты из Рустава, происходящего из Месхии, т. е. племени басков или болов, т. е. болгар.
Но едва ли это представит для вас что-либо осязуемо конкретное.
Потому я обращаю ваше внимание на одно положение яфетического языкознания, это то, что различные семьи языков, семитическая, индоевропейская, урало-алтайская, т. е. турецко-монголо-угро-финская в языковом отношении не представляют расово различных образований, это семьи хозяйственно-общественно народившихся языковых типов, возникавших в процессе сложения и развития общественного хозяйства и связанного с ним схождения, скрещения различных племенных языков. Яфетические языки в числе их и чувашский, представляют по типу переживание до-исторического состояния человеческой речи, следовательно, до-исторических яфетических языков, из которых в различные эпохи и в различных странах вылупились семьи и хамитическая, и семитическая, и индоевропейская и, как теперь мы получаем возможность утверждать, также угро-финская и монголо-турецкая, к которым нам перебрасывает мост чувашский язык. Было бы мало, если бы мы могли сказать только то, что чувашский язык не примитив. Это можно бы утверждать и а priori, т. к. примитивных языков в мире не существует. Но у нас есть путь для выяснения, какие примитивные социальные группы отложились в племенном составе, руководясь с одной стороны племенным названием и названиями богов, также племенными названиями, поскольку они тотемного происхождения, а затем и соответственными сложными особенностями самой чувашской речи вообще. По названию «чуваши» —шумеры. И мы увидим, что чувашская речь сохранила культовый термин, название шумерского тотемного бога, по норме палеонтологии речи в роли служителя этого бога.
Племенной состав чувашей, конечно, образован не из одних шумеров, но на первом месте стоит тот племенной слой, тотемный бог которого у чувашей служит общим названием вообще бога Tor-ǝ ↔ Tur-ǝ, т. е. салское (фе-салское) или талское (и-талское) племя с названием в шип.-окающей форме. Такова и природа, шипяще-окающая, чувашского языка. Более того, в связи с богом-небом, т. е. небом, названия птиц и всего относящегося к пернатому, в том числе и перьев, носили одно название с небом, и как уже разъясняется в работе об Иштари[11], именно окающая разновидность ϑor-↔ϑur- означала различные виды птиц, вообще птицу и перья, но в то же время небо являлось гомонимом всех космических явлений, и в частности как мы видели ϑur, бск. е-dur означало ‘снег», так, должно быть, обстояло дело и в чувашском, где ныне вместо ϑur —спир. yur ‘снег’. Но раз ϑur значило и ‘перья’ и ‘снег’, то интерес представляет следующее у Геродота место соблазна для ученых (IV, 7;), Описывая Скифию, Геродот замечает: «А о землях, лежащих далее, на север от народов, живущих за их краем (т. е. за собственно скифским краем), они (т. е. скифы) говорят, что нет возможности ни видеть, ни проходить далее из-за рассыпанных там перьев, потому что земля-де и воздух наполнены ими, и они-то, дескать заслоняют вид». Геродот это известие объясняет так: «А что касается до перьев которыми, по словам скифов, воздух наполнен… я думаю вот что: в странах, лежащих за этой землею, постоянно снег идет, только — как это понятно — летом менее, нежели зимою. А уж всякий, кто поближе видел, знает, что я хочу сказать: снег именно походит на перья, и вследствие такой суровости тамошней зимы северная часть этого материка необитаема. Итак, по моему мнению, перьями скифы с окрестными народами, выражаясь иносказательно, означают ‘снег’ τὰ ὦν πτερὰ εἰκάζονταϛ τὴν χιόνα…[12]
У первоначального до-исторического населения северовосточной Европы «снег» назывался перьями не иносказательно, а прямо-таки словарно. К этой мысли подходил 50 лет тому назад Л. Расмузен, который в работе «О двух преданиях у Геродота» после пространного обсуждения вопроса, каким образом могло случиться, что скифы сказали перья, когда речь была о снеге, заключает (стр. 63): «Во всяком случае было в языке скифов (или какого-нибудь другого северного народа) слово, которое допускало перевод: 1) ‘перья’, 2) ‘снег’ известного свойства, напр., ‘густой снег’, и в переданном Геродоту известии это слово было переведено, в данной связи, неправильно».
Бесспорно чувашский язык родственен с турецким. Это близкое родство теперь поддерживается и общностью племенного названия турок (анализ этого термина вполне в этом убеждает) и названием основного божества чувашей tur-ǝ. Мы теперь уже не можем отмахиваться от созвучия терминов tur–tuш и terek, как явления бесспорного закономерного родства. Мы не можем отмахиваться не только потому, что в них наблюдается закономерное звуковое созвучие, но и потому, что ϑuш и даже ϑuш-k, в произношении греков и римлян tus-k, действительно служили, наравне с ϑur-q’ ом, племенным названием народов различного порядка, одни из которых на Кавказе были ‘коренные’ (bun ϑurq), ‘местные’, другие, следовательно, заведома ‘пришлые’. Более того, когда в описании за-скифских северных стран у Геродота, народ именно чувашского района называется Τυσσαγέται ( ср. Τυραγέται), то правильно отмечали, что мы имеем дело с племенным названием, в составе которого налично название чувашей, tus- или tuz; это однако не ‘чуваш’, а второе название чувашей, оно же название чувашского бога (Tor-ǝ ↔ Tur-ǝ[13]).
Но родство с турками исходит из того, что чувашский язык — один единственно сохранившийся из той тесной связанной группы яфетических языков, из которой сложились впоследствии турецкие языки. Чувашский язык теперь дает возможность разъяснить древности турецкой языковой семьи, используя через свое посредство все богатство родственных с ним, одинаково с ним до-исторических, яфетических языков. Турецкие языки, с момента их возникновения исторические, также не в силах служить источником для разъяснения подлинных древностей ни своих, ни тем более чувашских, как нельзя возникновение реки разъяснить условиями местоположения устья, или хотя бы среднего ее течения, а не по месту нахождения источников и вообще верховьев, образующих данную реку притоков, речек и ручьев. Таково же отношение индоевропейских, также исторических языков, к яфетическим, до-историческим, из которых они вышли. Таково, в частности, положение дела с русским. Он также образовался в конечном результате на той территории, где он впервые выступает исторически: он также образовывался из до-исторического населения Европы, повсеместно яфетического, из которого никак нельзя исключить чувашский, где бы процесс оформления русской речи ни происходил — на западе, на юге или на востоке, в частности в Восточной Европе. В Восточной Европе во всяком случае русский язык получил завершение своей формовки, в среде древнейшего также яфетического населения, от которого в настоящее время в наиболее чистом виде сохранился один чувашский язык, и можно себе представить, какое огромное значение должен получить чувашский язык для изучения действительных древностей русского языка, и вообще его происхождения, хотя бы с нашей точки зрения.
На вопросе о значении чувашского языка для изучения русского языка и вообще русской племенной культуры, для толкования названий до-исторических населенных пунктов, рек и т. п., т. е. так называемой топонимики, на роли чувашей, вообще классово-племенных образований Приволжья с их средневековой исторической культурой, и остановлю ваше внимание, подходя к этой ограниченной теме, в том числе к вопросу о болгарах, с точки зрения данных яфетического языкознания. Вместе с этим отпадает в нашем докладе речь, почти всякая, о значении чувашского для вопросов о мировых средиземноморских и западно-европейских культурах, до-исторической и исторической, равно обхожу молчанием значение чувашского языка и для глубоких теоретическо-научных вопросов о происхождении вообще человеческой речи и т. п.
Достаточно, если удастся наметить лишь основные моменты значения чувашского языка в связи с одним положением яфетической теории, положением о возникновении исторических языков, турецких и индоевропейских, из яфетических.
Оценили 37 человек
49 кармы