Автор Константин Александрович Шестаков — кандидат социологических наук, доцент кафедры экономики товарных рынков Тюменского государственного нефтегазового университета, председатель Тюменского регионального отделения Общероссийского общественного движения «Народный собор», председатель Тюменского регионального отделения Общероссийской общественной организации «За жизнь и защиту семейных ценностей», заместитель председателя Тюменского родительского комитета
Опубликовано: альманах «Развитие и экономика», № 8, декабрь 2013, стр. 30.
Фамилистическая теория рождаемости (от англ. family — семья) противостоит в науке, прежде всего, концепции модернизации, или «демографического равновесия» Анатолия Вишневского, с точки зрения которого депопуляция — не проблема, а норма жизни и даже благо цивилизованного общества. Фамилисты же утверждают, что современная демографическая катастрофа развитых стран вызвана ценностно-институциональным кризисом семьи и является глобальной проблемой, возникшей под воздействием сущностных, атрибутивных признаков индустриально-рыночной цивилизации.
Рассматриваемые во взаимосвязи демографический кризис и кризис семьи могут привести к самым неблагоприятным последствиям — к депопуляции и разрушению государства, во всяком случае, к утрате социокультурной идентичности страны. Депопуляция, в отличие от концепции модернизации, воспринимается здесь как явление однозначно негативное и даже катастрофическое, требующее немедленных и решительных действий для его предотвращения, планомерного и целенаправленного регулирования воспроизводства населения. По мнению ведущего российского фамилиста Анатолия Антонова: «Истинная цель демографии — предотвращение катастрофы убыли населения».
Для достижения этой цели необходимо прежде всего выявить корневые мотивы рождаемости и использовать полученные знания в области демографической политики. Фамилистическая теория рождаемости утверждает безусловный приоритет потребности в детях и опирается на нее при регулировании репродуктивного поведения в целях повышения рождаемости. Эта потребность в упрощенном виде может быть описана как сочетание усвоенных индивидом репродуктивных норм (того, что принято в обществе) и внутренней потребности в родительстве. Каким же образом можно добиться формирования устойчивой потребности иметь 3–4 детей? Ведь именно такая задача ставится сторонниками фамилизма.
Эффективное воздействие на психологические мотивы потребности в детях (на потребность быть родителем) возможно только на индивидуальном уровне и не рассматривается как элемент социально-демографической политики. Кроме того, потребность в родительстве имеет свой естественный диапазон — до 2 детей. По мнению российского демографа Владимира Борисова, «это тот оптимум, который позволяет родителям сочетать удовлетворение потребности в родительстве с удовлетворением других потребностей». То есть, имея двух детей (желательно мальчика и девочку), можно с полной уверенностью считать себя состоявшимся родителем и в то же время, по большому счету, ни в чем себе не отказывать. В этом диапазоне потребность в родительстве и существует на данный момент, потенциал ее увеличения невелик.
Таким образом, в целях увеличения рождаемости остается идеологическое воздействие с помощью убеждения на «социальный конформизм». Поэтому фамилисты и предлагают меры по повышению в обществе роли, статуса семьи, семейности и семейного образа жизни как основной тренд демографической политики. Безусловно, это необходимо и полезно. Но достаточно ли этого для преодоления катастрофы депопуляции в России (даже в сочетании с грамотной социально-экономической политикой)? Для ответа на этот вопрос рассмотрим причины и механизмы многодетности и среднедетности в истории, в отдельных социальных группах и в других странах и культурах. Иначе говоря, почему рожали и рожают 3–4 или 5–7, а то и 10–15 детей? С точки зрения фамилизма, главная причина — потребность в детях, обусловленная в прошлом преимущественно экономической мотивацией, а сегодня — неким иррациональным желанием иметь много детей: если в семье рожают 10-го или 15-го ребенка, даже в бедности, значит, существует глубинная заинтересованность в этом ребенке.
И если при этом родители прямо указывают (например, при анкетировании) на отсутствие указанной заинтересованности, то «запускается» так называемый парадокс Ла-Пьера: «Люди не всегда поступают так, как говорят». Конечно, нельзя отрицать того, что у некоторых многодетных при анкетировании проявляется данный парадокс. Но безосновательно относить этот психологический феномен ко всем многодетным семьям только потому, что рождение детей без потребности в очередном ребенке не вписывается в фамилистическую концепцию рождаемости, согласно которой рождение детей без потребности в них невозможно.
Опуская многочисленные примеры многодетных семей, рожающих очередного ребенка вопреки жизненным обстоятельствам и при явном и декларируемом отсутствии потребности в детях, обратимся к одному специфическому методу контрацепции, не рассматривавшемуся доселе медициной и социологией. Речь идет о так называемом молитвенном способе контрацепции, который описан в творениях Паисия Святогорца. Данный метод, используемый исключительно в среде воцерковленных православных христиан, представляет немалый интерес. Суть его заключается в следующем. Многодетная супружеская пара по материальным или медицинским основаниям фактически не может и уже не хочет иметь еще больше детей. Но при этом она не желает идти против Бога — вмешиваться в сакральный репродуктивный цикл, попирая волю Творца использованием современных методов контрацепции. Вместе с тем подвиг воздержания в браке оказывается не под силу. Казалось бы, безвыходная ситуация. И супруги начинают возносить молитвы к Богу, прося не посылать очередного ребенка, на которого уже нет ни здоровья, ни сил, ни желания его иметь, сокрушаясь при этом, что они не в силах понести крест воздержания в браке. Но если беременность все-таки случается, об аборте, естественно, не может быть никакой речи, и при благоприятном ее течении рождается очередной ребенок. В данном случае утверждение, что молящиеся об отсутствии зачатия супруги имеют некую алогичную, скрываемую от самих себя потребность в детях, выглядит безосновательным. Ведь зачатый ребенок уже по факту своего существования становится любимым и желанным — это конкретный живой ребенок, а не какой-то абстрактный, следующий в череде уже имеющихся детей. У православной семьи есть потребность жить в мире с Богом и со своей совестью, потребность творить волю Божью, но не потребность в очередном — например, 10-м — ребенке.
Итак, если мы допустим, что в семье могут рожать детей и без потребности в очередном ребенке, то в систему мотиваций репродуктивного поведения нам придется ввести еще одну составляющую — некие аксиологические рамки, или нравственные ограничители репродуктивного поведения. Для большей ясности обратимся к истории. Понимание механизмов аксиологического воздействия на рождаемость осложняют стереотипы теории демографического перехода в отношении эволюции демографических процессов. Теория демографического перехода, до сих пор воспринимаемая многими как аксиома, практически полностью игнорирует воздействие аксиологического фактора на репродуктивное поведение, сводя все к социально-экономической полезности детей в духе утилитарного прагматизма. По убеждению многих современных демографов, главной причиной уменьшения рождаемости стало постепенное изменение, а затем и отмирание экономической составляющей потребности в детях, или экономической мотивации деторождения. По мнению Владимира Борисова, «дети имели значение для родителей как работники, помощники в хозяйстве, его наследники, воины-защитники хозяйства. Большое число детей способствовало благосостоянию семьи (рода, племени), росту авторитета родителей в общине. <…> После промышленной революции XVIII в., по мере развития индустриальной цивилизации, все вышеназванные роли постепенно переходят от семьи к другим социальным институтам. <…> Дети постепенно теряют свою экономическую полезность и начинают удовлетворять в основном лишь эмоциональные потребности родителей, для чего в большинстве случаев, очевидно, достаточно именно 1–2 детей».
Действительно, экономическая потребность в детях существовала, но являлась ли она определяющей? Ведь рождение детей может быть вызвано и другими причинами. Скорее всего, здесь имеет место экстраполяция современного мировоззрения, ценностей и мотиваций в прошлое. То есть процитированное выше предположение справедливо в отношении современного человека — носителя модернизационных ценностей, спроецированных в прошлое.
Вообще необходимо пересмотреть отношение к потребности в детях как локомотиву, главному фактору, определявшему репродуктивное поведение.
С точки зрения сторонников теории демографического перехода, в демографической эволюции нравственные ценности всегда действуют опосредованно, их влияние второстепенно. Действительно, ценности, рассматриваемые как некие преходящие социокультурные репродуктивные нормы, занимают именно такое положение в системе мотиваций репродуктивного поведения. Однако нравственные ценности как неизменные абсолютные принципы, идеалы и понятия добра и зла имеют непосредственное и зачастую определяющее влияние на жизнь человека, в частности, на его репродуктивное поведение. Но их влияние практически полностью игнорируется в рамках теории демографического перехода.
Утилитарный взгляд оценивает аксиологические факторы воздействия на репродуктивное поведение как подчиненные социально-экономическим факторам. Приведем одно из типичных суждений Владимира Борисова: «Чтобы выжить, общества вырабатывали в течение тысячелетий социальные нормы, поощрявшие максимально высокую рождаемость. Эти нормы действовали прямо и косвенно в форме законов, религиозных предписаний, народных обычаев и традиций». Данное утверждение опровергается хотя бы таким фактом, что, например, по религиозным соображениям аборты полностью запрещены в Монако, Ирландии и на Мальте. А в 119 странах аборты разрешены только в случае угрозы жизни или здоровью матери (большинство стран Южной Америки, Африки, Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии).
К сожалению, фамилизм, на практике противоборствующий «переходникам», в теории полностью поддерживает концепцию исторической подчиненности аксиологических факторов социально-экономическим. Это — разрыв теории и практики — является главной проблемой и причиной внутренней противоречивости фамилизма. Апологет фамилизма Анатолий Антонов фактически повторяет тезисы своих идеологических противников: «В ходе развития человеческого общества невозможность непосредственного воздействия на высокую смертность вызвала запрет на непосредственное вмешательство в репродуктивные события, предшествующие родам (хотя средства предупреждения и прерывания беременности были известны издревле). В процессе исторического развития и усложнения социальной организации запрет на контрацепцию оставался в силе из-за высокой смертности. В связи с запретом на сексуальные отношения в зависимости от сезонного цикла хозяйственных работ (производственные табу) из календарного года выпадала значительная часть времени, что делало излишним какое бы то ни было предупреждение и прерывание беременности».
Из сказанного можно сделать вывод, что, например, большинство женщин в Российской империи не совершали аборты и не пользовались контрацептивами, потому что этого не требовалось. Якобы традиционное общество вырабатывает определенные традиции, исходя из социально-экономической или демографической целесообразности, а индивид действует в соответствии с традициями, не подозревая о подобного рода прагматике. Якобы общество вырабатывает такие табу, которые позволяют амортизировать высокую смертность.
Можно согласиться со сторонниками социально-экономического подхода в том, что, например, отмена запрета на аборт закрепляет, усугубляет изменение ценностных ориентаций в обществе. Но никак не инициирует их. Если в обществе назрела легализация абортов, совершается множество нелегальных абортов, то законодательная отмена табу закрепит уже совершившийся нравственный переворот. Однако если разрешить делать аборты тем, которые считают детоубийство нравственно недопустимым, то это не приведет к росту числа абортов — даже в условиях сверхнизкой смертности и материального благополучия.
Таким образом, сторонники теории демографического перехода не отрицают ценности совсем, но ставят их в жесткую зависимость от социально-экономических факторов. Главной опорой многодетности объявлены не религия, не культура, не мировоззрение или нравственные ценности, а высокая смертность и необходимость ее преодоления.
В то же время западные ученые, занимающиеся проблемами депопуляции, объясняя причины неумолимого спада рождаемости в постмодернистском обществе, напрямую указывают на значимость аксиологического фактора. Австралийский демограф Джон Колдуэлл утверждает: «Изменение систем ценностей влияет на сокращение рождаемости больше, чем экономические обстоятельства. Смена семейной экономики рыночно-индустриальным капитализмом, разумеется, важна, но семейная пирамида связей, семейная мораль способны противостоять развалу личных установок на рождаемость лишь благодаря поддержке религии. Однако усиление европейского эгалитаризма — продукта Французской революции — открыло путь гендерному феминизму и гендерному конструированию социума». Американский исследователь института семьи Аллан Карлсон делает следующий вывод: «Действительная проблема, стоящая как за „вторым“, так и за „первым“ демографическими „переходами“ (первый переход — это снижение смертности с сохранением высокой пока рождаемости, что по-прежнему приводило к росту населения, второй — сокращение рождаемости вслед за сокращением смертности, что приводило к стабилизации численности населения, но в реальности — к депопуляции, так как рождаемость падает еще ниже. — К.Ш.), была религиозной: она сводилась к соперничеству веры, которая приветствовала детей, и светского секуляризма, который их не хотел. Это объясняет, почему „кампания популяционного контроля“ до сих пор продолжается, хотя давно добилась своей исходной цели — нулевого прироста. По-видимому, для тех, которые отстаивают новый социальный строй жизни, даже в мире со стабильным населением слишком много детей».
Демографы Джон Клеленд и Кристофер Уилсон утверждают: «Ослабление религии является самым главным фактором упадка рождаемости». Бельгийский демограф Рон Лестеге констатирует, что «в нынешних изменениях структур семьи и в упадке рождаемости нет ничего нового: это продолжение отхода западной идеационной системы от христианских ценностей альтруизма и ответственности в сторону воинственного „светского индивидуализма“. Подобная секуляризация, уменьшение приверженности к религии и есть причина падения рождаемости». Согласно Вардану Багдасаряну, «современная репродуктивная пассивность западных обществ рассматривается <…> не только и не столько как результат производственно-экономической трансформации, а как следствие широко понимаемого процесса секуляризации». Очевидно, что данные высказывания также актуальны в отношении России, поскольку цивилизационная модернизация общества в нашей стране происходила по европейскому сценарию с некоторыми «рывками» и «перегибами» эпохи социализма.
Таким образом, социально-экономический подход в определении причин изменения репродуктивного поведения и снижения уровня рождаемости в ходе демографической эволюции грешит методологической неточностью. В процессе демографической эволюции мы наблюдаем несколько тесно коррелирующих между собой с определенным временным лагом количественных и качественных показателей.
Во-первых, это научно-технический прогресс: развитие науки и техники, в том числе медицины, экономики и как следствие — улучшение материальных условий жизни и снижение смертности, повышение уровня образованности общества, индустриализация и урбанизация.
Во-вторых, модернизация ценностей: секуляризация, распространение индивидуализма и эгоцентризма, отказ от традиционных нравственных ценностей, соответствующее изменение традиций, образа жизни, культуры и т.д.
В-третьих, изменение репродуктивного поведения в сторону снижения уровня рождаемости.
То есть наряду с научно-техническим прогрессом и модернизацией ценностей с некоторым временным лагом трансформируется репродуктивное поведение и падает рождаемость. Чем это обусловлено в первую очередь? Научно-техническим прогрессом или изменением ценностей? Обычно делается вывод, что прогресс влечет за собой изменение и ценностей, и репродуктивного поведения. Данное утверждение воспринимается как аксиома. В воздействии на репродуктивное поведение модернизации ценностей отводится (если отводится вообще) второстепенная и вспомогательная роль. Модернизация ценностей выступает здесь не причиной, а скорее следствием модификации репродуктивного поведения, напрямую обусловленной прогрессом: «Снятие запрета с применения контрацепции и абортов привело к дальнейшей переоценке ценностей», — пишет Анатолий Антонов (см. рис. 1).
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ
Оценили 7 человек
18 кармы