Когда речь заходит о будущем Восточной Азии, одной из постоянных тем последних десятилетий являются разговоры о некоем «Восточноазиатском содружестве», которое, дескать, может со временем возникнуть на просторах Восточной Азии. В большинстве случаев эти разговоры явно вдохновлены успехом Евросоюза — хотя в последние годы прямых ссылок на европейский опыт интеграции, кажется, стало меньше. Это и понятно: после Brexit, греческого валютного кризиса и проблем с Восточной Европой пример Евросоюза потерял часть своей былой привлекательности.
Тем не менее идея о том, что и в Восточной Азии со временем возникнет некий региональный блок, исчезать не собирается — хотя многие и согласны с тем, что этот гипотетический блок вовсе не будет иметь столь же высокую степень интеграции, что и Евросоюз. Однако более спокойный взгляд на нынешнюю ситуацию в Восточной Азии заставляет подозревать, что идеи эти являются не более чем утопией.
У термина «Восточная Азия» есть не только условно-географическое, но и вполне конкретное историко-культурное содержание. С историко-культурной точки зрения, к восточноазиатскому региону относятся страны, в которых в доколониальные времена, то есть до середины или конца XIX века, определяющую роль в идеологии играло конфуцианство, а также китаизированный вариант буддизма, где древнекитайский язык был главным или единственным языком государственной администрации и высокой культуры, а структура государственного аппарата копировала классические китайские образцы. Иначе говоря, речь идёт о Китае, Тайване, обеих Кореях, Японии и Вьетнаме (но, скажем, не о Монголии или Лаосе). Регион этот в последние десятилетия является одним из главных центров роста мировой экономики и, несмотря на все бурные события прошлого XX века, и поныне в немалой степени сохраняет культурное единство. Однако некоторое сходство с Европой обманчиво. На пути к созданию жизнеспособного «Восточноазиатского содружества» лежит немало препятствий, часть из которых являются очень серьёзными, а часть, кажется, и вовсе непреодолимыми.
Если начинать с разговора о серьёзных препятствиях, то главным из них является национализм, который в XX веке стал основой государственных идеологий во всех странах бывшего конфуцианского региона. Отношение к национализму в Восточной Азии в корне отличается от европейского. Спору нет, именно Европа является колыбелью современного национализма, и восточноазиатский национализм во многом был «импортирован» из Западной Европы 100–150 лет назад. И поныне восточноазиатский национализм с его постоянной риторикой «крови и почвы», с его претензиями на «исконные земли», якобы отнятые коварными соседями, с его рассказами о достижениях прошлого и мировом значении собственной культуры на удивление похож на европейский национализм начала XX века.
Однако в Западной Европе Первая и — особенно — Вторая мировая войны привели к полной дискредитации большинства форм этнического национализма среди элит — слишком уж тесно этот национализм ассоциировался с бессмысленными мясорубками Соммы и Вердена, с гитлеровским безумием, с холокостом. Вдобавок в условиях относительного упадка Европы после 1945 года и перемещения глобальных центров силы в дальние страны европейские государства и их элиты быстро осознали, что окончились времена, когда европейские страны в спорах и конфликтах между собой делили весь мир. Напротив, в новой ситуации самой Европе нужно было объединяться в целях самосохранения. Последнему немало способствовали и советские танки на восточных границах. Евросоюз возникал в тесной связке с НАТО и цементировался ощущением исходящей с Востока угрозы, по поводу которой в регионе тогда в целом существовал консенсус.
В Восточной Азии аллергии на национализм так и не возникло — как среди «широких народных масс», так и среди элит. И в наши дни корейский, вьетнамский или китайский профессор может совершенно спокойно делать такие заявления о национальном величии и чуть ли не генетическо-биологическом превосходстве своего народа, которые наверняка стоили бы работы его европейскому или американскому коллеге. В Восточной Азии уверены: если во Второй мировой войне и виноват национализм, то это, безусловно, национализм японский. К своему собственному национализму интеллектуальные элиты региона относятся вполне позитивно — и часто даже и вовсе не считают его национализмом.
Это означает, что между странами региона многие десятилетия сохраняется высокий уровень взаимного недоверия и враждебности, причём все страны региона (включая и Японию) считают себя воплощением разума, миролюбия и добра, а соседей по региону — по крайней мере некоторых — воплощением коварства и неблагодарности. Что бы не писали в советские времена о якобы возникающем «военном блоке Сеул — Токио — Вашингтон», в действительности отношения Японии и Южной Кореи оставались крайне напряжёнными и сеульское руководство при любой возможности с энтузиазмом разыгрывает антияпонскую карту, требуя от Токио в очередной раз принести извинения за былые прегрешения (предшествующие заявления считаются «недостаточно искренними»). Вьетнам по-прежнему воспринимает Китай как вечного врага, борясь против которого он готов вступать чуть ли не в любые ситуационно выгодные союзы (в том числе и с США, несмотря на ещё живую память о кровавой Вьетнамской войне). Постоянные напоминания о японских преступлениях времён Второй мировой войны являются важным оружием идеологической мобилизации в современном Китае.
Конечно, теоретически национализм можно было бы и преодолеть — в конце концов удалось же его преодолеть странам Западной Европы? Понятно, что задача эта весьма непроста. Ведь в регионе нет тех факторов, которые облегчили изживание национализма в Западной Европе — нет ни ощущения общей угрозы извне, ни общего отвращения к национализму.
Для большинства стран региона главная внешняя угроза (или то, что считается таковой) находится не за пределами региона, а внутри его: для Вьетнама, Тайваня и Японии, например, такой угрозой является Китай, для Южной Кореи — Северная. Только две страны — Китай и отчасти Северная Корея — обеспокоены в первую очередь угрозой, источник которой находится за пределами региона.
Однако даже если задача искоренения национализма каким-то чудом и будет решена, на пути создания гипотетического «Восточноазиатского содружества» останется ещё одно и, кажется, непреодолимое препятствие — глубоко несбалансированная структура региона.
Одна из особенностей ЕС — это отсутствие явного лидера, который бы резко превосходил по своим основным показателям прочие страны Союза. Это хорошо демонстрируется самой базовой статистикой.
В ЕС решающую роль сейчас, после Brexit, играют Германия, Франция и Италия. Самая крупная из этих стран — Германия, в которой живёт 82,5 миллиона человек, то есть 18,5% всего населения ЕС, и на долю которой приходится 23,4% совокупного ВВП Евросоюза (без Великобритании). На долю Франции приходится 15,0% населения и 16,2% ВВП, а на долю Италии — 13,6% населения и 12,1% ВВП.
Таким образом, демографическое и экономическое лидерство Германии является очевидным, но не преобладающим, две другие страны не так уж сильно отстают от неё. Вдобавок в ЕС также входят Польша и Испания, которые по населению (а Испания — и по размерам ВВП) не слишком отличаются от стран-лидеров.
На Дальнем Востоке ситуация совсем иная. Если говорить о «конфуцианском союзе» (о гипотетическом блоке, в состав которого войдут Китай, обе Кореи, Япония, Тайвань и Вьетнам), то численность населения такого союза составит 1,75 млрд человек. Однако при этом китайцы составят 81,7% всего населения этого «Восточноазиатского содружества». Немногим лучше обстоят дела и с ВВП. Суммарный номинальный ВВП перечисленных выше стран Восточной Азии составляет 19,5 трлн долл. (на 2017 год) Однако из этой суммы на Китай опять-таки приходится больше половины — 11,9 трлн долл., или 61,2%. При этом доля Китая в суммарном ВВП региона, и без того огромная, продолжает увеличиваться, так как экономика Китая растёт быстрее, чем экономики всех его развитых соседей — Японии, Южной Кореи и Тайваня. Чтобы понять масштаб проблемы, следует вспомнить, что на долю Германии приходится только 23,4% номинального ВВП Евросоюза — и даже это, при всей слабости европейского национализма, служит основанием для частых упрёков Германии в «гегемонизме».
Итак, картина ясна: в силу колоссального демографического и экономического дисбаланса любой региональный интеграционный проект в Восточной Азии неизбежно превратится в попытку создания «Китайского союза». Вступление в такое объединение будет неизбежно означать подчинение китайским политическим, экономическим и даже военным интересам. Учитывая недоверие к Китаю, которое характерно для многих стран региона (в особенности — для Вьетнама, Японии и Тайваня), для большинства из них участие в таком союзе является политически неприемлемым. Даже Республика Корея, в которой до недавнего времени антикитайские настроения были слабее, чем в иных странах региона, едва ли будет приветствовать членство в столь принципиально неравноправном блоке.
Косвенным подтверждением этой позиции служит то прохладное отношение, с которым в странах Восточной Азии столкнулась китайская инициатива «Пояса и пути». Несмотря на то, что торговля с Китаем занимает большое место в их товарообороте, страны региона не проявляют особого желания включаться в интеграционные проекты, за которыми стоит Китай — по причинам, описанным выше.
Таким образом, совместные проекты в регионе вполне возможны, но при этом нам не следует строить иллюзий по поводу долгосрочной комплексной интеграции Восточной Азии.
Автор Андрей Николаевич Ланьков — востоковед-кореевед, историк и публицист. Кандидат исторических наук, профессор. Преподаватель Университета Кунмин (Сеул).
Оценили 5 человек
15 кармы