Лишний будущий родственник и необходимый настоящий агент
В пушкинском Болдине не было почтового ящика; приезжая, почтальон привозил и забирал письма. Поэтому, написав единым духом французское письмо невесте, Пушкин в тот же день, 9 сентября, с той же оказией отослал ещё два русских письма, прямо противоположные по тону и содержанию: почтительно-холодное – Афанасию Николаевичу Гончарову, деду невесты, и теплое дружеское – своему близкому другу и, говоря современным языком, литературному агенту Петру Александровичу Плетнёву.
Письмо Гончарову малоинтересно. Будущий внучатый зять вынужден начать с оправданий:
«Из письма, которое удостоился я получить, с крайним сожалением заметил я, что Вы предполагаете во мне недостаток усердия. Примите, сделайте милость, моё оправдание».
Можно представить, как «приятно» было Пушкину его писать! Речь шла о хлопотном деле, которым промотавшийся барин «нагрузил» своего будущего родственника, известного своими связями при дворе. Пушкин не мог отказать — не только из родственных соображений, но и из житейских: только при благополучном разрешении вопроса он мог рассчитывать на приданое. Но не мог (да и, вероятно, не собирался) в письме чужому и чуждому человеку объяснять особенности парадигмы «поэт и царь», и вынужден был изъясняться иносказательно:
«Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка...»
Тучка прошла, и дело разрешилось, а через два года Афанасий Николаевич умер. Успев показать новообретенному внуку себя далеко не с лучшей стороны. «Дедушка свинья,– припечатал Пушкин его через год, уже женатым, в письме Нащокину, – он выдает свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих 12 000 – и ничего своей внучке не даёт».
Закончив письмо дедушке Гончарову цветистым формальным «Препоручая себя Вашему благо-расположению, имею счастие быть с глубочайшим почтением и сердечной преданностию, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга Александр Пушкин», этот самый Пушкин, вероятно, в тот же присест, не вставая, пишет совсем другое письмо – Плетнёву. И вот его-то стоит привести полностью
--------------------------------------------------------------------------------------------
П. А. ПЛЕТНЁВУ
9 сентября 1830 г. Из Болдина в Петербург
«Я писал тебе премеланхолическое письмо, милый мой Пётр Александрович, да ведь меланхолией тебя не удивишь, ты сам на этом собаку съел. Теперь мрачные мысли мои порассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: "как скучны статьи Катенина!" и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche! Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдёт. Зовёт меня в Москву – я приеду не прежде месяца, а оттоле к тебе, моя радость. Что делает Дельвиг, видишь ли ты его? Скажи ему, пожалуйста, чтоб он мне припас денег; деньгами нечего шутить; деньги вещь важная – спроси у Канкрина и у Булгарина.
Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов. Прости ж, моя милая.
9 сентября 1830. Болдино.
Что моя трагедия? я написал элегическое маленькое предисловие, не прислать ли тебе его? Вспомни, однако ж, что ты обещал мне своё: дельное, длинное. А цена трагедии, 10 или 12?»
------------------------------------------------------------------------------------------------
Здесь всё поразительно – и абсолютно живая, человеческая интонация задушевной беседы c близким другом об интимных, домашних делах. Включая совсем уж разговорное «сколько хошь» и весёлое «моя милая», обращённое ко взрослому мужчине. Которого автор при этом всё равно называет по имени-отчеству: никакое «Петя» или «Петруша» было бы здесь немыслимо: Пушкин игрив, но не развязен: грань, которую стоило бы освоить современным насельникам фейсбука!
И возникающее – вероятно, неосознанно – далёкое эхо «Онегина»: «что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души» – «деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок… Вообрази: я здесь одна…» Пушкин уже думает об «Онегине», он готовится завершить свой затянувшийся почти на десять лет роман.
И упоминание о «звере» Cholera Morbus («то, как зверь она завоет…»), увязанное со смертью дяди. Именно в этом письме Плетнёву Пушкин окончательно оформил легенду о том, что Василий Львович умер «с боевым кличем на устах». Хотя в действительности это было не совсем так: после слов дяди о Катенине племянник сам вышел из комнаты, желая сохранить в памяти именно эти «последние слова».
И, конечно, разговоры о деньгах. Деньги вещь важная! Об этом знают, каждый по-своему, и министр финансов Егор (Георг Людвиг) Канкрин, и «король жёлтой прессы», журналист, автор бестселлеров Фаддей Булгарин. Знает об этом и поэт Пушкин. И поэтому, после предвкушения «наготовить стихов и прозы», прямо спрашивает у профессора Плетнёва, ведшего, как настоящий литературный агент (только, в отличие от агента, совершенно безкорыстно) все его дела: по десять или по двенадцать рублей будем продавать «Бориса Годунова»? (И то и другое, заметим – довольно дорого за небольшую книжку: в 1832 году «Вечера на хуторе близ Диканьки» стоили у Смирдина 7р. 50 коп). Словно предвосхищая собственный же пассаж из «Египетских ночей»:
«Итальянец умолк… Чарский молчал, изумлённый и растроганный.
<…>
Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но он очень хо-рошо понимал житейскую необходимость и пустился с итальянцем в меркантильные расчёты».
Конечно, отношения небогатого поэта-дворянина Пушкина с профессором-семинаристом Плетнёвым – совсем иные, чем Импровизатора (его прототипы – реальные импровизаторы Франческо Джанни и Томмазо Згриччи) с Чарским. Едва ли бы Чарский понял, «как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать». А Пушкин именно этим и занялся.
Оценили 2 человека
4 кармы