Курс любви для революционера

Его называли «русским Андерсеном», сказками «Кота-Мурлыки» зачитывались Блок и Черубина де Габриак. Теперь имя писателя, ученого и медиума Николая Вагнера почти забыто. Но Грин помнил его всю жизнь. Когда вокруг будут рвать друг друга на части из-за куска хлеба и «неправильной» политической позиции, запечатленный в детстве образ помог ему остаться человеком. И — вместо бегства из России — создать тот уникальный мир, который назовут Гринландией.

Говоря об авторе «Алых парусов», обычно не упоминают того, кто стал сказочником Эглем для него самого. Но прочитав в 8 лет вагнеровскую сказку о Миле и Нолли, Саша Гриневский «затосковал о той любви, жажда которой… всю жизнь сопровождала его». Потрясшая его история не из веселых: двое сирот бегут из социума, который их отвергает, но не находят счастья и на сказочном острове сплошных наслаждений, где вроде бы все есть — но нет сострадания. Как и ответа на вопрос: «Для чего мы живем?»

Мила погибает от непонятной тоски, а Нолли и спустя миллионы лет не может забыть ее, размышляя над тем, «чего недоставало для полного счастья» его любимой.

Сказка неожиданно запала в душу — и навсегда: «Я… как бы сказал себе: 'Хочу такого для себя! Это был первый стук в душу моих мужских чувств. Потом я узнал о Коте-Мурлыке, об этом человеке с пестрой душой, сказавшем вовремя мне, ребенку, верное поэтическое слово. Это был первый цветок в венке событий, о которых я тогда не знал... Это было как слова Эгля для маленькой Ассоль».

С годами образ Милы не померк — напротив: «все рос в моей душе, в моем понимании счастья», пересказывала слова Грина его жена Нина Николаевна.

Задолго до встречи с Ниной (урожденной Мироновой, по первому мужу — Коротковой) Грин попытается найти счастье в совместной жизни с дочерью государственного чиновника, социалиста по убеждениям Верой Павловной Абрамовой.

Они сняли комнату в доходном доме №44 на 11-ой линии Васильевского острова — напротив женских Бестужевских курсов. Когда-то там училась и Вера, и другие возлюбленные Грина, бывшая (эсерка Екатерина Бибергаль, на которой он едва не женился) и будущая, которая останется с ним до конца дней.

А еще раньше на этих курсах преподавал тот самый Кот-Мурлыка, пробудивший в нем мечту о совершенной любви.

Вел Вагнер отнюдь не курс филологии, как можно было бы предположить, а зоологию беспозвоночных.

Ум ученого занимали двукрылые насекомые и головоногие моллюски. Дух же Николая Петровича общался с ушедшими в мир тенями. Он занимался экспериментальной психологией, принимал участие в популярных в то время спиритических сеансах и чуть что — все списывал на духов.

В потертом сюртуке, старом пальто, в какой-то рыжей шапке — якобы «из меха зеленой обезьяны», в выцветшем, некогда синем пледе, он мог вдруг сорваться с лекций в Санкт-Петербургском университете «по наущению духов» в Ясную Поляну ко Льву Толстому. И с той же мотивировкой явиться читать лекцию «бестужевкам» с несвежим носовым платком вместо галстука — таким запомнили студенты и курсистки своего профессора.

А матери жены Блока, Анне Ивановне Менделеевой врезалась в память белая крыса, которая выбиралась из кармана ученого «к великому удовольствию ребят».

«…имел вид полусумасшедшего человека (как и следует спириту)», — резюмировала Анна Григорьевна Достоевская. Впрочем, ее супруг чудаку как раз симпатизировал. С ним Федор Михайлович познакомился в Старой Руссе и затем общался, в том числе эпистолярно. Хотя медиумические увлечения если и разделял, то недолго. «Спиритизм… — чья-то насмешка над людьми, изнывающими по утраченной истине», — выскажется на этот счет Достоевский в «Дневнике писателя».

Судя по всему, не жаловал «контактерство» и Толстой, высмеявший спиритизм в «Плодах просвещения». Хотя и уверял Вагнера, что вовсе не думал о нем, «пиша комедию».

Однако этот «полусумасшедший» сделал немало для науки: основал на Соловецком острове на Белом море биологическую станцию, сделал сенсационное открытие личиночного размножения у насекомых, издал научно-популярные очерки «Картины из жизни животных» и основал Русское общество экспериментальной психологии.

А прочитав в 40 лет сказки Ханса Кристиана Андерсена, решил, что может сочинять не хуже датчанина. «Сказки Кота-Мурлыки» и вправду становятся популярными, хотя многие считали, что они больше для взрослых: много философского подтекста и мало развлекательности. Но этими сказками, тем не менее, зачитывались в детстве Александр Блок и Елизавета Дмитриева, которой Макс Волошин придумал псевдоним Черубина де Габриак. Говорят, что Аркадий Голиков взял себе псевдоним Гайдар под впечатлением вагнеровской «Сказки о царевиче Гайдаре». Хотя это всего лишь одна из версий.

Ценил Вагнера и литературный критик Аркадий Горнфельд (благоволивший также к Грину), для которого сказочник был «милым старым другом далекого раннего детства». Хотя не мог принять его антисемитский роман «Темный путь». Но смерть автора, по его словам, вернула ему Кота-Мурлыку: «Воспоминания воскресили во мне живую близость – к старому коту-сказочнику, – или к моему прошлому...»

Знал ли Грин, поселившись осенью 1907-го напротив Бестужевских курсов, что совсем недавно, 3 апреля умер один из кумиров его детства? И что похоронен Кот-Мурлыка совсем неподалеку, на Смоленском кладбище? Размышлял ли над удивительными пересечениями судьбы?

Скорее всего, не до этого было тогда беглому ссыльному, бывшему революционеру, вынужденному скрываться от полиции, и начинающему писателю. Писал он тогда больше не о любви, а как раз наоборот. «Главное в революции — ненависть», — говорит один из героев гриновского сборника «Шапка-невидимка», вышедшего 110 лет назад, в 1908-м.

Несмотря на волшебное название, придуманное Верой (они жили, как под шапкой-невидимкой из-за нелегального положения Грина), сборник составляли отнюдь не фэнтези. Эти рассказы ближе к нон-фикшн: например, в основе сюжета «Марата» — дело эсера-террориста Ивана Каляева о покушении на дядю Николая Второго, великого князя Сергея Александровича.

Но вместо того, чтобы вслед за «Шапкой-невидимкой» засесть по совету жены за «крупный бытовой роман» и проложить верную дорогу в «большую литературу», Грин переключается на «фантастические пустяки» — романтические новеллы.

Ему недоставало чего-то Несбывшегося. «Я знаю, что я теперь должна быть счастлива... а мне чего-то недостает, Нолли, мне грустно, скучно, даже с тобой, моим дорогим другом», — примерно то же, что с Милой, происходило с Грином.

А Вере не хватало покоя, стабильности и предсказуемости. Их любовная лодка разбилась о быт — дочь чиновника, ведавшего делами государственного бюджета, не была научена распоряжаться семейным бюджетом. Грин же, если случались гонорары, спускал деньги то на конфеты и цветы для жены, то на вино и кутежи, считая экономию мещанством.

Вера Павловна не выдержала. В отличие от вагнеровской героини, она не погибла, а просто ушла. Хотя навсегда осталась для него верным другом. Он в свою очередь всегда будет считать ее главным человеком в своей жизни и хранить ее портрет у себя в комнате. А когда будет на волоске от смерти в 1920-м из-за тифа, завещает ей все свои авторские права. Она же будет молиться о доброй жене для бывшего мужа.

Пройдут годы, пока Грин вернется к любовной теме. Это произойдет довольно поздно, к 40 годам. Именно в этом возрасте его учитель и «предтеча» начал писать сказки, удивив научный мир Петербурга.

Вот и Грин поразил Петроград и более всего — своих соседей по писательскому общежитию.

Как «такой светлый, согретый любовью к людям цветок мог родиться в… холодном и полуголодном Петрограде… 1920 года»? — поражался Всеволод Рождественский.

Грину рукоплещет Горький, тогдашний ангел-хранитель российских писателей. Повесть выйдет отдельной книжкой в 1923-м.

Возможно, успех отчасти был обеспечен красным цветом парусов, который не мог не понравиться новой власти.

Именно так и называлась поначалу феерия — «Красные паруса». Однако Грин меняет слово в названии, чтобы никто не увидел в нем политического подтекста. Для него алый был цветом вина, роз, зари, яркого ликования, без «сектантского», как он сам пояснял, значения.

Вряд ли бы ему простили «Алые паруса» в их первоначальном варианте, с картинами тогдашнего Петрограда: «Иногда завеса, раскрывшись, показывала малолюдную улицу, с её прохожими, внутренне разоренными революцией. Это разорение можно было подметить в лицах даже красногвардейцев, шагавших торопливо с ружьями за спиной… Нева казалась пустыней, мертвым простором города, покинутого жизнью и солнцем. … в атмосфере грозной подавленности, спустившейся на знакомый, но, теперь, – чужой город было нечто предвосхищенное».

В той рукописи, которую одобрил Горький, вместо Петрограда —вымышленная Каперна. Царство, куда, по словам волшебника Эгля, увезет Ассоль добрый принц на корабле — где есть все что пожелаешь и где они будут «жить дружно и весело» — напоминает остров Феи Лазуры, куда бежали Мила и Нолли.

В то время как многие покидали Россию, Грин вместо эмиграции спасался бегством в воображаемые города, где побеждает любовь и где есть сострадание. «Если Грину что-нибудь не нравится, он уходит в свой мир. Там хорошо, могу Вас уверить», — говорил он о себе.

В любимой с детства сказке Грин поменяет трагический финал на happy end. А заодно подправит и сюжет личной истории.

«И вы, дорогая, являетесь мне, как солнечный зайчик на темной стене», — такая строчка родится у него после мимолетной встречи с Ниной Мироновой в редакции газеты «Петроградское эхо». Затем, после единственного свидания у памятника Стерегущему подарит ей свое довольное безыскусное, но искреннее стихотворение.

И вот январским днем 1921-го на Невском, переименованном в Проспект 25 октября, «солнечный зайчик» явится ему в третий раз. Среди хлопьев мокрого снега возникнет знакомое лицо редакционной барышни-машинистки. Теперь она — медсестра больницы в Рыбацком. На ногах у нее рваные туфли — в райсовете отказали в выдаче ботинок. Но это все неважно. Ему ясно: «Вот это наконец-то она».

Их «островом Феи Лазуры» станет Крым, куда они уедут насовсем весной 1924 года.