Смерти нет!

Жизнь земная — отраженье,

Полузвук и полусвет;

Смерть есть к жизни приближенье,

К жизни той, где смерти нет!

Ратгауз

I  Обличение неверия в загробную жизнь

Как часто в наше время раздаются голоса, что жизни за гробом нет, что мир потусторонний — выдумка, что для человека все кончается смертью. Кто говорит это? Да, к сожалению, многие из так называемых «людей образованных», которые сознательно или бессознательно содействуют пропаганде воинствующих безбожников — антихристов, которые, отвергнувшись от Христа — Начальника жизни и смерти, тем самым стали на сторону диавола — начальника смерти духовной.

На чем же основано у них такое мнение? Грустно и стыдно отвечать, а надо: на отсутствии опыта, на котором только и основывает свои знания рассудок, и на недостаточности религиозного образования, даже на полном религиозном невежестве: ни знаний нет у таких людей, ни духовного опыта, никто из них не потрудился даже познакомиться (не говорим уже — изучить) и вдуматься в творения и жизнь великих наших подвижников, а сердце их — гордо отрицающих все, что не поддается рассудку, — глухо и слепо к красоте и величию Божьего мира, чтобы созерцание этой красоты — их, как св. великомученицу Варвару, — привело к познанию Творца вселенной. Они, люди эти, верят лишь тому, что признает их разум, что познают наши лишь жалкие пять чувств; люди эти не хотят знать о жизни духа, лучшей и высшей части человеческой природы. Книг, отрицающих их жалкие, однобокие понятия, они читать не желают, говорят с чужого голоса, злословят то, чего сами не изучали. Ведь, чтобы приготовить какое-либо кушанье или сшить сапоги, и то надо предварительно поучиться, а легко рассуждать о вере берется всякий, кому только пришла охота пофилософствовать, и даже не задается вопросом — честно ли так авторитетно рассуждать о том и отрицать то (мы уже не говорим о диавольских насмешках), о чем ты и понятия не имеешь? Особенно любят неверующие свои рассуждения подкреплять тем бесстыдным и совершенно ложным утверждением, будто все настоящие ученые не веруют в Бога. На эту удочку они поймали и ловят до сего времени многих простецов. А между тем, какая это неправда. Мы потом в беседе этой словами самих ученых докажем, как ложно обвинение это, возводимое на них атеистами.

Можно всю жизнь прожить без Христа и без христианского учения, можно не верить в христианское учение, можно без Христа сделать свою жизнь легкой и приятной; но нельзя без Него пройти мрачную долину смерти и еще менее — чрез Страшный Суд. Неверие старается скрыть это и от себя, и от других, выставляя свои, якобы, убеждения, что «там», на «том свете», не может быть ничего страшного, вроде «ада» и «вечного мучения»… Но, если можно скрыть от людей свой страх и свое опасение пред вратами смерти и будущей жизни, то это еще не значит уничтожить, а тем более доказать, что ни ада, ни вечных мучений не существует. У более откровенных и честных из неверующих бывают такие часы и минуты, когда они свободно раскрывают перед людьми борьбу и скорбь своего сердца… Из сердца и совести многих тысяч неверов нередко вырывается восклицание: «а что, если то правда, что говорит Евангелие?», и это боязливое восклицание мы слышим в их шумном весели и в их насмешках и глумлениях над религией, и в их убежденных речах неверия. На все это можно сказать только одно: да, Евангелие говорит правду, в нем заключается Божественная истина, о которой говорит Иисус Христос: «Мое учение не Мое, но пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении — от Бога ли оно».

Нужно заметить вообще, что в предметах веры безопаснее меньше участвовать и больше верить: смиренное признание своего невежества иногда лучше знания. Пытливость человеческого ума с его гордыми притязаниями на «разоблачение» тайн веры, собственно, страшна не для небесной истины, ибо она лучше всякого мудрования, а для тех, которые злоупотребляют разумом. Восставать против небесного учения сомнениями и прекословиями — значит метать стрелы в небо: небо не страшится от них ран и поражений и не имеет нужды отражать их: они опасны для тех только, которые пускают их над своими головами…

Заметьте — неверующие всегда желают умереть внезапно, вернее, избежать смерти через смерть бессознательную. Такое желание — или ощущение ужаса, или ощущение тупого отчаяния, скрытого под маской равнодушия. Во всяком случае, такая смерть есть результат жизни бессмысленной. Насколько легка, спокойна, радостна смерть истинно верующих христиан (вчитайтесь и вдумайтесь, как умирали наши праведники!), настолько она страшна и мучительна для неверующих или для людей, взявших свою веру не из Божественного Откровения.

Лев Толстой, например, создал свою особую веру, и ему пришлось на 82-м году жизни предстать самому со своей верой пред лицом смерти, и умер он… жестоко и трагично. Это потому, что религия, которую он создал, была непрочная, призрачная религия. Она была лишь временной формой его успокоения. Он и перед смертью все еще искал Бога, не будучи доволен в глубине души своей религией. Несомненно, что в последние годы он упорно думал о смерти, но… почвы под собой перед этой надвигающейся на него смертью он не чувствовал. Непрочность его религиозного мировоззрения была характернейшим свойством его рационалистической философии. Так, например, за два дня до ухода своего из Ясной Поляны, т.е. 26 октября 1910 г., в письме своем Черткову, высказывая свои воззрения на настоящую и будущую жизнь, прибавляет: «иногда это мне кажется верным, а иногда кажется чепухой».

Толстой 30 лет трудился над созданием своего религиозного миросозерцания, изучал Конфуция, Сократа, Зороастра, Марка Аврелия и… совсем не знал нашей святоотеческой литературы — целого ряда великих мыслителей, не имел понятия, что была за книга «Добротолюбие», что за философы были св. Исаак Сирин, св. Ефрем Сирин, св. Авва Дорофей и другие, создавшие наших русских святых.

Гордость мешала Толстому открыто признать свои заблуждения, так сказать, покаяться всенародно, но в тайниках своей души он сам не был уверен в том, что писал о Христе и религии, только мужества не хватило сознаться в этом пред лицом всего мира. Учение свое, в котором Толстой называет веру в Св. Таинства «лжеучением», он решил обнародовать в 1897 году, с целью дать «полезное людям», а между тем, в 1904 г., после этого издания, когда умирал его брат Сергий и в предсмертные минуты решил приобщиться, то Толстой, неожиданно для всех, выразил самое горячее сочувствие этому решению и сам хлопотал о приведении этого решения в исполнение.

Перед смертью он бежит не к толстовцам, а к своей сестре — монахине, имея целью «близ нее пожить», и не едет туда прямо, а заезжает в Оптину Пустынь. Зачем? — с целью повидаться с оптинскими старцами. Но тут, в Оптиной, происходит нечто жестокое для Толстого: его к старцу не пускает противящаяся этому порыву более могущественная сила, которую «своими человеческими силами» он не мог победить всю свою жизнь. Сила эта — собственная гордость Толстого. Толстой идет к скиту, подходит к наружным дверям кельи старца, стоит перед дверьми, но не входит, поворачивает назад…

Темна и мучительна была смерть Толстого. Он был духовно одинок, несмотря на то, что толстовцы окружили его попечениями, и когда уж очень приставали с этими попечениями и спрашивали, чего ему хочется, он отвечал: «мне хочется, чтобы никто мне не надоедал»…

По словам сестры Льва Николаевича — «от него слышали в последние дни слова: «что мне делать. Боже мой, что мне делать? Руки его были сложены, как на молитву»…

Смерть Толстого была длительная, при полном сознании, — смерть философа, не обретшего успокоения в своей философии, и при том, что всего мучительнее, — философа, находившегося под надзором своих учеников, слепых в своем рабском поклонении его заблуждениям.

Религия Толстого, поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоения; последние дни Толстого были днями мятущегося человека, «не знающего, что ему делать».

Теперь послушаем о другом «властителе дум» — Гейне. Он известен как неверующий и насмешник, для которого не было ничего святого: яд, который он вливает в сердца незрелых юношей, был бы менее вредоносен, если бы читатели Гейне знали о происшедшей перемене в убеждениях поэта в последние годы его жизни. Гейне заражал и заражает читателей не только религиозным вольномышлением, но и циническими остротами о половых отношениях.

Между тем в параграфе 7-м своего завещания он пишет: «Четыре года уже прошло, как я отбросил всякую философскую гордость и вновь пришел к религиозным идеям. Я умираю с верою в вечного Бога, Творца мира, и призываю Его милосердие на свою вечную душу. Я скорблю, что непочтительно отзывался о святых предметах, но я к этому увлечен был не столько внутренним расположением, сколько духом времени. За то, что я почти бессознательно оскорблял добрые нравы и целомудрие, Боже, прошу Тебя простить меня». Об этом параграфе завещания умалчивают заграничные и русские издатели сочинений Гейне. Им, ради корыстных и партийных целей, надо сохранить за Гейне репутацию невера и циника, ибо это не переносит его в лагерь «консерваторов» и увеличивает спрос на его сочинения.

Но возвратимся к нашей нечуткости, к нашему индифферентизму. У нас, хотя бы в толще Зарубежной России, царит безграничное невежество в области богословско-религиозного знания; даже есть много интеллигентов, которые наивно хвалятся этим крупным пробелом своего образования. Люди, легко относящиеся к вере, никогда не читали наших первоисточников; немало людей, которые никогда даже не читали Св. Евангелия; не будем даже говорить о том, что они никогда не пробовали жить жизнью духа, т. е. путем опыта познать наше христианское учение.

Неверы упорны в своем отрицании, но ведь нельзя не видеть, что религиозная истина по самой своей природе допускает не рассудочный, а только опытный путь ее усвоения, — и все-таки не делают никакой честной попытки идти к своей цели по пути опыта. Неверующие всегда признают знанием только то знание, которое опирается на опыт, на факты, и если бы кто сказал им, что совсем не верит в выводы химии или физики, то, несомненно, они такому ответили бы, что в химии или физике, конечно, ничего не изменится от их неверия, вызванного незнанием, что скептик никогда не изучал опытным путем химии и физики.

Физический мир познается физическими опытами, а духовный мир — опытами духовными, а потому, кто позволяет себе судить о христианстве от имени разума, без личных опытов в области христианской, тот идет не путем разума, сколько бы он ни ссылался на разум, а действует, мягко выражаясь, как глупый.

Пора понять, что и в религиозном знании, как и везде, разум должен обратиться к обычному для него опытному пути знания, вне которого он теряет свою правоспособность и осужден на совершенное бессилие. Необходимо обратиться к изучению богословской литературы для ознакомления с учением христианства не из вторых и третьих рук, без посредства Ренана и Толстого, и не относиться с презрительным невежеством к книгам людей, многие годы своей жизни проведших в служении Богу, очищая и просветляя свой дух, и находивших в этом радость и смысл, и цель своей богатой духовным опытом жизни.

В нашей интеллигенции, невежественной в богословии, отсутствует, кроме того, чувство греха настолько, что слово «грех» звучит для интеллигентского уха почти так же далеко и чуждо, как «смирение». Вся сила греха, его влияние на всю человеческую жизнь, — все это остается вне поля сознания интеллигенции, находящейся как бы в религиозном детстве. Покаянное настроение духа должно неизменно сопутствовать человеку во всех стадиях его духовного развития, и если нет его, то человек стоит на ложном и опасном пути и далек от спасения.

Убедиться в Божественном происхождении Священного Писания можно одним средством: надо слушаться этого учения, жить по его правилам, отведать и вкусить этого учения на опыте, тогда убедишься, что оно не простое, а Божественное; тогда узнаешь, как совершен закон Господень и какая отрада в нем для души. Скажет, быть может, кто: «я тогда стану жить по учению Св. Писания, когда вполне уверюсь, что оно, точно, Божественное»; — но возможно ли так увериться? Если бы вам предложили известную пищу и сказали, что эта пища самая вкусная и здоровая, то, не отведав ее, узнали бы вы, что она действительно вкусна и здорова? Вспоминаются слова одного старца, к которому однажды пришел некто и заявил: «Бога нет!» Старец тихо и смиренно ответил: «А куда же Он девался? До тебя все был, а теперь уже Его нет!»… В простоте слов старца заключен такой глубокий, ясный ответ, что трудно придумать еще другое что-либо, столь ясное и основательное. Надо помнить: без меня — спасти меня нельзя! Надо, чтобы ты сам пожелал заняться очищением твоего сердца, и тогда начнет в тебе господствовать дух, а не тело. Чтобы дать господство духу, надо побороть то, что ослабляет дух.

Путь Богопознания — во внутреннем, духовном опыте. И люди, отдавшие всю жизнь свою на точное исполнение завета Христова, — здесь еще, на земле, вкушали радость небожителей, невидимый мир для них был реален, близок так же, как земной, они поднимались на такие вершины духа, что им повиновались силы природы.

II. Голос ученых о Боге, душе и бессмертии

Ведь среди авторов богословских творений были не только простецы-пустынники, а и люди глубоко образованные, даже философы, обладавшие сведениями по всем отраслям знания и обладавшие ими в такой полноте, которая нам, теперешним интеллигентам, и не снилась. Для примера укажем хоть на одного из них — св. Василия Великого. Он изучал науки в знаменитой Афинской школе, привлекавшей к себе в то время цвет ума и таланта. Изучил он ораторское искусство, астрономию, философию, физику, медицину, естественные науки. Был красой и гордостью своих профессоров. Но все светские знания не могли насытить его ума, искавшего нечто высшее, — небесного озарения, и по окончании курса он отправился в те страны, где жили христианские подвижники, и где бы он мог вполне ознакомиться с истинно христианской наукой. Был в Египте, Карфагене, Сирии и Палестине. Там он нашел и духовное руководство, и большое собрание богословских творений, прилежно и долго изучал их…

Возвратясь в Афины, он захотел увидеть своего любимого профессора, который был язычником, чтобы обратить его в христианство (что ему потом и удалось) и тем заплатить ему за все доброе, полученное от него. Долго искал его и, наконец, нашел у городской стены, где по обычаю того времени профессор рассуждал с другими философами о каком-то важном предмете, и никак не могли решить некий замысловатый вопрос. Набросив плащ на лицо, св. Василий прислушивается к спору; потом, оставаясь неузнанным, вступает в разговор, блестяще решает затруднявший всех вопрос и, с своей стороны, задает вопрос своему учителю. Все недоумевают, кто бы мог так отвечать, так возражать знаменитому философу, а учитель говорит: «Это или какой либо бог, или Василий!», т. е. он хотел сказать, что св. Василий имел разум, превосходивший обычную человеческую мерку ума и в этом отношении приближался к богам. И сочинения таких-то людей находятся в презрении!..

Неверующие гордо заявляют, что разум не признает сверхчувственного мира, потусторонней жизни, но они забыли, что мудрейший из смертных — Сократ — сознавал, что все, что человек знает и что может знать, — ничто в сравнении с тем, чего он не знает и не понимает. И это признание Сократа в немощи человеческого ума имеет всю силу убеждения, потому что мудрец приобрел это сознание опытом целой жизни, посвященной исканию истины. До него философия занималась почти исключительно созерцанием внешней природы, не обращая внимания на мир нравственный. Сократ открывает этот мир, оставляет внешнюю природу, в основание всей мудрости полагает самосознание и в глубине человеческой души находит свидетельство о Боге. Он веровал в Бога Единого, Невидимого, Творца и Промыслителя мира. Бог, по учению Сократа, есть Устроитель и Виновник всего. Он один мудр, и пред Его премудростью человеческая мудрость малоценна и даже ничтожна. Язычнику, воспитанному в своей чувственной религии, трудно было возвыситься до идеи о Боге Невидимом.

«Да, ты не видишь своей души, — говорил Сократ, — которая, однако, господствует над твоим телом, следовательно, можешь сказать, что в тебе нет и ума, что все ты делаешь случайно. Ясно, что душа царствует в нашем теле, но она невидима. Знай, что невозможно видеть лицо Бога, довольно с тебя видеть дела Его, чтобы поклоняться им и чтить их. Тот, Кто устроил и объемлет весь мир, в Ком вся красота и благо, созерцается в Своих великих делах, но невидим в Своем домостроительстве. Подумай, что и солнце, которое кажется для всех видимым, не позволяет, однако же, пристально смотреть на себя, и если бы кто с наглостью устремил на него глаза — потерял бы зрение».

Такое Божество, возражали Сократу, так высоко и величественно, что не имеет никакой нужды в человеческом поклонении.

«Так что же? — отвечал мудрец. — Чем выше То существо, Которое удостаивает тебя приносить Ему поклонение, тем усерднее ты Его должен чтить. Бог, хотя и невидим, — продолжал он, — печется о людях, видит все в мире и все объемлет Своим промышлением». Последнюю мысль Сократ раскрывал с особенной силой и любовью: «Ты согласен, — говорил он, — что твой ум, живя в твоем теле, управляет им, как хочет: должен согласиться и на то, что Ум, живущий во всем, — все устрояет так, как Ему угодно. И твое око может простираться на много стадий: а око Божие будто не может обнять все одним взором? И твоя душа может обтекать мыслью и здешние места, и страны Египетские, и Сицилийские — неужели же Божья мысль не в силах обнимать все существующее?»

Высокое мнение имеет Сократ о человеческой душе, возвышает ее над всем видимым и временным и, вместо безотрадного и безжизненного бытия в царстве теней, возвещает жизнь бессмертную и лучше настоящей, в союзе с Божеством благим, не таковым, каковы боги, признаваемые языческой религией. «Человеческая душа, — говорит он, — более, чем все другое человеческое, причастна Божеству. Она видимо управляет телом, хотя сама невидима. Посему человек мыслящий не должен презирать невидимое, но, изучая его силу из действий, чтить в душе Божественное».

Самопознание открыло Сократу, что душа по природе есть существо, причастное Божественному естеству. Предсмертные речи Сократа проникнуты верой в бессмертие и во всеблагое Божество, хотя философ по привычке или по иной причине и говорит об этом Божестве языком многобожника: «Если бы я не думал, что пойду к иным богам, мудрым и благим, и к отшедшим людям, которые лучше здешних, — то, конечно, я был бы не прав, равнодушно смотря на смерть. Но теперь знайте, что я надеюсь увидеться с добрыми людьми, хотя этого и не могу доказать решительно; но что я предстану пред могущественными богами, всеблагими, — будьте уверены; это я могу доказать решительнее, нежели что другое, посему я не скорблю, но уверен, что умершие существуют и что добрым там гораздо лучше, чем злым».

Прочитанным легко опровергается ходячее мнение многих, что будто ученые и образованные люди не верят в Бога и бессмертие души. Следя постепенно от древних веков до наших дней, — справедливы ли слова воинствующего атеизма, что образование и ум отвергают веру в Бога и потусторонний мир? Приведем сначала мнение другого язычника — философа Платона; язычника, говорим, и, быть может, неверующие или маловерующие христиане — устыдятся!

Слово Платона остается последним и заключительным словом древней философии и древнего мира о будущей жизни человека. «Душа человека бессмертна, — говорит Платон, — все ее надежды и стремления перенесены в другой мир. Истинный мудрец желает смерти, как начала истинной жизни. Потустороннее — предмет его созерцания, всех его помыслов. В том только мире открывается истинная сущность вещей. Здешний мир сам по себе не имеет никакой цены, но имеет значение только по отношению к другому, как его отобраз, подобие». В этом заключается величие Платонова учения, возвышающего и устремляющего душу к свойственной ей свободе, к господству над всеми чувственными ограничениями.

Из туманной дали веков звучат нам эти голоса… Но возьмем другие книги, другое время: прислушаемся к голосу человека, более близкого к нам по времени; человек этот — великий Гёте. Вот его слова: «При мысли о смерти я совершенно спокоен, потому что твердо убежден, что наш дух есть существо, природа которого остается неразрушимой и непрерывно, вечно будет действовать; он подобен солнцу, которое заходит только для нашего земного сна, а на самом деле никогда не заходит».

Математик Коней говорил: «Я христианин, я верую, что Иисус Христос был Бог, сошедший на землю; верую, как Тихо де Браге, Коперник, Ньютон, Паскаль, Лейбниц, как все великие астрономы, физики и математики. Во всем христианском вероучении я ничего не вижу, что сбивало бы с толку мою голову, было бы ей вредно. Напротив, без этого святого дара веры, без знания о том, на что мне надеяться и что ожидает меня в будущем, душа моя в неуверенности и беспокойстве металась бы от одной вещи к другой, и эта тревога души и неуверенность в мыслях есть то, что нередко производит отвращение к жизни и может в конце концов повести к самоубийству».

«На наших глазах, — пишет французский историк Тэн, — и на виду истории, совершается превращение образованных людей и целых классов — в зверей там, где христианская вера забывается. Христианство — это великая пара крыльев, необходимая для того, чтобы поднять человека выше его самого, выше его пресмыкающейся жизни и его ограниченных кругозоров. Всегда и повсюду, в течение 19 веков, как скоро эти крылья слабеют или их разбивают, общественная нравственность понижается».

«Религиозное обучение, по-моему, — говорит Виктор Гюго, — в настоящее время более необходимо, чем когда-либо. Чем больше человек растет, тем более он должен веровать. Несчастье и, можно сказать, главнейшее несчастье нашего времени, составляет стремление все ограничить этой жизнью. Ставя для человека конечным пределом и целью земную материальную жизнь, люди увеличивают свои бедствия отрицанием будущей жизни».

Материализм говорит: то, что мы называем духом, душою, мыслью и т. д., — есть произведение мозга; от свойства мозга зависит и свойство мысли; душа есть функция телесного организма. Фохт, например, говорит: «Пусть покажут нам душу». В таком случае мы можем сказать подобным вопросителям: «Пусть покажут они нам свой ум!»

Так как под микроскопом нельзя рассмотреть никакого духа, то будто бы его не существует и совсем. Но разве мир микроскопа и есть весь мир? Разве не существует привязанности, верности, сыновней любви, дружбы среди людей, никакой душевности и т. д. только потому, что анатом со своим ножом не находит в человеческом теле никакого следа этих невещественных величин? Материализм исходит из чувственного восприятия и потому все, что называем духом и т. п., — есть деятельность материи. Но оба эти положения — только легкомысленные утверждения.

Почему, например, в преклонном возрасте, часто даже при смерти, когда мозг, следовательно, совершенно сморщен и уже начинает отказываться от исполнения своего назначения, — могут иметь место поразительнейшие проявления духа, и последним словам умирающего придавалось во все времена особенно важное значение? Это наглядно показывает, что душа не есть просто функция мозга. Конечно, мозг есть орган мышления, орудие духа. Но всякий инструмент требует играющего на нем, иначе он будет нем, хотя бы в его струнах и заключались все звуки. Материализм смешивает необходимые условия действительности с причиной ее.

Материалистам можно напомнить глубокую мысль Иннокентия, архиепископа Херсонского, в пользу мнения о бессмертии души: «Если бы душа была одно с телом, — говорит он, — то болезни тела должны были бы отзываться на всех так называемых душевных способностях, а мы видим часто, что при совершенном изнеможении тела, в крайних страданиях, сохраняется некоторыми людьми совершенно ясное сознание и совершенно полное владычество над всеми муками телесными».

Что думают о Боге и о бессмертии души современные нам мыслители и ученые? Трудно было бы в отдельности пересказать то, что они дали нам в опровержение ходячего мнения, будто наука отрицает и Бога, и вечную жизнь: лучше расскажем о результатах анкеты по вопросу о бессмертии, с которой Роб. Томсен из Чикаго обратился к ученым и мыслителям всех стран, в том числе и России, в начале настоящего века. Ответы, размерами от нескольких строк до больших трактатов, были собраны в большую книгу под названием: «Доказательства в пользу загробной жизни. Собрание мнений некоторых выдающихся ученых и мыслителей о будущей жизни».

Из 47 ответов подавляющим большинством голосов (39 против 6) даны положительные ответы, притом основательно мотивированные, чего совершенно нельзя сказать об отрицательных ответах двух и уклончивых четырех; двумя же не дано никакого определенного ответа. Среди этих 39 ученых встречаются имена высокого ранга, как химик Крукс, психолог В. Джемс, психофизик Рише, биолог А. Р. Уоллес и др.

III. Бессмертие пред судом веры и разума

Разлад между верой и разумом наблюдается лишь там, где вера слаба. Если неверующие находят много непонятного в учении о Боге, то это само собой объясняется тем, что само Откровение пришло к нам не из нашей сферы знания и жизни, а из тех беспредельных сфер бытия, где живет и открывает Себя Верховное Существо. Все возражения разума против Откровения падут сами собою, потому что они большею частью основываются на том, что разум не хочет поглубже вникнуть в высшее Откровение.

Не с умом имеет непрерывную борьбу Св. Церковь, а с «превозношением» ума. С умом, сознающим свою силу и немощь, и широту своего разума, и границы познания, — религия не враждует. ...

читать далее