В одной не так уж толстой книжке
Сошлись лягушки, рыбаки,
Ослы, медведи и мартышки,
Разбойники и мужики.
Тут Моська, Лебедь, Рак и Щука,
Тут Тришка и Демьян с ухой –
Всё для того, чтобы наука,
Как жить, не сделалась сухой.
Чтоб в полусказочном обличье
Живее басенка была,
Чтобы евангельская притча
Вернее на душу легла.
монах Лазарь (Афанасьев)
Слова «гений» и «человек со странностями» в глазах обывателя практически стали синонимами. Действительно, люди, которые своим творчеством изменяли мир, в жизни и быту очень часто отличались большими причудами. Дмитрия Ивановича Менделеева, например, все соседи знали не как гениального химика, а как мастера по изготовлению чемоданов. Это занятие было отдушиной ученого. Исаак Ньютон однажды, задумавшись, сварил свои карманные часы вместо яйца, которое он задумчиво держал в руке. К Николо Паганини творческая энергия приходила после долгих скрипичных концертов на кладбище. Лорд Байрон ужасно раздражался, видя солонку на столе, а Чарльз Диккенс каждые 50 написанных строк запивал глотком горячей воды. Иоганн Гёте был способен работать только в душных, закрытых со всех сторон помещениях без доступа свежего воздуха. А Сальвадор Дали однажды появился на публике в водолазном шлеме и костюме цвета морской волны, объяснив, что так ему «удобнее спускаться в глубины подсознания».
Продолжая тему, но переводя ее на духовно-религиозный лад, можно размышлять о феномене юродства, своего рода «духовной гениальности». В отличие от чудачеств первых, юродивый, или, как говорят, «дурак Божий», не просто говорит «глупости» или совершает не принятые в социуме поступки, но ими символически указывает на иную, божественную, реальность, выходящую за пределы «земного» ума. Когда апостол Павел говорит, что распятый Христос «для иудеев – соблазн, а для эллинов – безумие» (1 Кор. 1, 23), то имеет в виду, что Христова весть не вписывается ни в одно из прежних представлений, включая представления о земной мудрости. Юродство возникает как крайняя реакция на неправду мира. Когда все способы удержать неправду исчерпаны, есть только один способ – удерживать ее собой, своей личностью.
С какой любовью и с каким тонким пониманием творчества Крылова говорит о нем наш талантливый современник, прекрасный литератор монах Лазарь (Афанасьев): «Христианский мудрец, "истинно народный", по выражению Пушкина, писатель, он с доброй усмешкой, с сердечным участием говорил людям о вечном – о евангельских истинах, губительной силе порока, нужности противостояния греховным помыслам, смысле жизни, о том некрадомом богатстве, которым может обладать каждый, старый и молодой, умный и не очень, простец и вельможа… Богатство это – Царство Божие. Вот она, разгадка тайны Крылова. Его жизнь, натура, православное мировоззрение органично запечатлелись в его баснях. Разгадывая тайну Крылова, мы делаем шаг в верном направлении – к духовному постижению Того, Кто есть Путь, Истина и Жизнь».
Обратившись к стародавним мемуарам об Иване Андреевиче Крылове, последуем совету отца Лазаря и попробуем приоткрыть завесу тайны души мудрейшего нашего классика! А загадок после своей блаженной кончины он оставил столько, что и не разгадать вовеки.
Читая воспоминания о Крылове, можно заметить, что не только творчество, но и сам образ его жизни оказывались неизменно окрашены таинственной завесой недоговоренности. Жанр басни, или, как говорят, «эзопов язык», стал словно самим духом его поведения, индивидуальной особенностью его мышления.
Несмотря на то, что Крылов был завсегдатаем и одним из самых активных участников всевозможных литературных кружков и салонов, где он острым глазом мог подмечать сюжеты для будущих своих произведений, глубина его личности оставалась всё же сокрытой от посторонних глаз. Он ни с кем не состоял в переписке и никому не открывал свою душу. За всю жизнь ни с кем серьезно не ссорился, но и друзей у него было мало. «Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось, – утверждает современник. – Он всех сторонился, ёжился, уходил в себя и убегал от всякого сближения». «В домашнем быту и обхождении Иван Андреевич был отменно радушен, приятно разговорчив, но искренен редко...» – вторит другой. «Душу он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то… оболочкой, как раковиной защищавшей его от житейских смут и бурь», – говорит третий. «Он был скрытен, особенно если замечал, что его разглядывают, тут уж замолкал, никакого не было выражения на его лице, и он казался засыпающим львом». Крылов не имел близких родственников, поэтому в последние минуты его жизни заботился о нем, а после его кончины распоряжался похоронами генерал-майор Яков Иванович Ростовцов, начальник штаба военно-учебных заведений и главный начальник типографии этого штаба, в которой Крылов печатал последнее издание своих бессмертных басен.
Но вместе с тем душа, жившая в нем, была полна любви, преданности и самого искреннего чувства. Но проявлялась она лишь изредка в самые отчаянные моменты жизни, о чем свидетельствует вырвавшееся у него при известии о смерти Пушкина: «О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моем кабинете, я связал бы тебя веревками… Если б я знал!» (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом).
А вообще о Крылове известно совсем немного. Что стал он прототипом гончаровского Обломова, что написал 236 басен, 30 лет работал библиотекарем и жил в здании Публичной библиотеки, что так никогда и не женился. Говорили, что Иван Андреевич был сентиментален и плакал, когда ему вручали какую-то награду или премию. По всему Петербургу о нем ходили всякие небылицы, которые очень часто шутки ради он выдумывал о себе сам.
«Личность Крылова вся отразилась в его баснях, которые могут служить образцом русского себе на уме... –писал В.Г. Белинский. – Человек, живой по натуре, умный, хорошо умевший понять и оценить всякие отношения, всякое положение, знавший людей, Крылов был спокоен до равнодушия. Он всё допускал, всему позволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в образе жизни своей был оригинален до странности».
О неординарности личности Крылова, о которой говорит Белинский, можно было судить с самой его юности. Сохранилось очень любопытное воспоминание о молодом Крылове. Живя в поместье графа Татищева, Иван Андреевич как-то остался в имении один за хозяина. Пользуясь удобным случаем, юное дарование задумал привести в действие одну из давнишних своих причуд – испытать быт первого человека. И вот: он отпустил себе бороду, отрастил длинные ногти и волосы, похаживая по саду, читал книги. Так продолжалось несколько месяцев до внезапного возвращения графа с семейством. При виде «аборигена» поднялся такой шум и крик, что наш Иван в ту же минуту исчез. Хозяин нашел его, велел выбрить, одеть и снова покорил его общественным законам. Тем и кончились проказы.
Фантастические затеи Крылова были иногда до того чудные, что едва ли им поверили, ни останься тому живых свидетелей. Уже в зрелом возрасте увидевши индейца, который, между многими штуками своего искусства прекрасно играя светящимися мячиками, наконец составлял из них светлый венок вокруг своей головы, Иван Андреевич был до того восхищен его игрою, что не мог не испытать сию затею на себе самом, говоря: «Ведь индеец такой же человек как я – почему же русскому не сделать того же, что делает индеец?» Задумал, да и за дело: достал себе таких же шаров, заперся в комнате, возился с ними несколько недель на разостланном ковре и наконец сделался индейцем. В доказательство он показал свое искусство в одном семействе, разумеется, тайком, запершись в кабинете. Поиграл-поиграл, да и бросил, как и все свои затеи, и никогда более к этому не возвращался.
Если говорить о внешнем виде Ивана Андреевича, то был он весьма причудлив: редко менял одежду, ходил в старом, засаленном и дырявом, не расчесывался, а мылся только по большим праздникам. Весь его облик выдавал человека не от мира сего, но было это не из-за того, что он испытывал финансовую нужду, (гонорары Крылова на тот момент оказывались, пожалуй, самыми высокими среди литераторов), но именно оттого, что было ему это неинтересно. Появляясь таким чудаком в высших обществах, где ценили французский шик и частенько не в меру усердно гнались за модой, Крылов будто бы провоцировал публику, он словно кидал ей вызов и самим собою заявлял мораль сей «басни»: «Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гал. 6:7–8). Совсем неслучайно излюбленной метафорой Крылова были сети – символ всевозможных соблазнов, уловляющих чистые души, в которые у него попадают то обезьяны, то медведь…
Но еще более часто его наблюдали молчащим или дремлющем в удобном кресле. Он выказывал только то, что в состоянии были оценить, истинные же сокровища ума своего ему не перед кем было расточать.
Известен случай, когда, прогуливаясь по Петербургу, Крылова увидела сама императрица Мария Федоровна и приказала привести к себе. Так и явился великий литератор в потертом камзоле и сапоге с дыркой, при этом еще чихнув на руку самой монаршей особе. Однако императрица благосклонно улыбнулась, а позже прислала Крылову новый отменный костюм и кожаные сапоги.
Чуть позже великодушная монархиня пригласила любимого писателя погостить у нее в Павловске, и, когда он, поднявшись по лестнице, был уже у входа в залу, тогда его добрый товарищ А.Н. Оленин, обратившись к нему, сказал: «Дай-ка взглянуть на тебя, Иван Андреевич, всё ли на тебе в порядке?» – «Как же, Алексей Николаевич, неужто я пойду неряхой во дворец? На мне новый мундир». – «Да что это за пуговицы на нем?» – «Ахти, они еще в бумажках, а мне и невдомек их раскутать!»
Рассеянность Ивана Андреевича доходила до того, что вместо носового платка он клал в свой карман всё, что ни попадалось под руки, свое или чужое, а поэтому за обедом сморкал иногда то в чулок, то в чепчик. Подобное поведение свойственно натурам задумчивым, имеющим склонность к рефлексии, коим в точности был Иван Андреевич.
Но однажды чернота и неопрятность его быта вдруг наскучили Крылову. Петербуржский свет был ошеломлен! Все только и обсуждали, что великую смену в писателе. Он переменил почерневшие от времени рамки всех своих картин, завел новую мебель, купил серебряный богатый столовый сервиз, пол устлал прекрасным английским ковром, завел несколько дюжин полотняного и батистового белья. Нарочито показывая товарищам расходную свою книжку, он гордо восклицал: «Это стоит мне более десяти тысяч рублей». И несколько дней всё это было в порядочном виде. Однако недели через две те же товарищи были шокированы совершенно невероятной картиной: все голуби Гостиного двора, поедая рассыпанный везде для них овес, пировали на новом ковре Крылова, а сам он, гордо восседая на диване с сигарою, с наслаждением тешился их аппетитом и воркованьем. При входе посетителей голуби стаей поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец и вовсе исчезли.
По этому поводу нельзя не вспомнить слова из Евангелия от Луки: «Идеже бо есть сокровище ваше, ту и сердце ваше будет» (12:34), а прочитав басню Крылова «Откупщик и сапожник», нетрудно догадаться, зачем наш мудрец устроил для своих друзей подобный «театр». Могли ли современники оценить смысл чудачеств их эксцентричного товарища, Бог весть – имеющий уши слышать да слышит.
Иван Андреевич, действительно, был мудрецом в самом высоком понимании этого слова – недаром он зачитывался премудростями Соломона и прекрасно знал житийную литературу. Как ни вспомнить одну из наиболее глубоко православных басен Крылова «Крестьянин и Лошадь»? Лошадь, наблюдая, как мужик бросает семена в землю, осуждает его: ведь можно было бы с большей пользою употребить тот овес – накормить скотину или на худой конец припрятать. У Лошади своя логика и нет соображения, что Крестьянин поступает истинно мудро, прозревая будущую цель своего действия. Как тут ни увидеть евангельскую мысль о непостижимом и до времени сокрытом от человека Промысле Творца? Автор возводит сюжет на предельно высокий – евангельский – уровень. Совершенно очевидно, что вдохновение для этой басни он почерпал из Послания к Римлянам апостола Павла: «О бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень?»
Способность во что бы то ни стало выполнить то, что он задумал, проявлялась у Крылова не только в связи с необычными его увлечениями, но и в тяге к наукам. Он был чрезвычайно щедро одарен умом, живым, пытливым. Был эрудирован и энциклопедически начитан.
От самой юности у Крылова была феноменальная способность к языкам. Изучение французского и немецкого языков начато было им еще в родительском доме. Итальянскому языку научился он в молодости сам собою. В 50 лет Крылов поспорил с Гнедичем (переводчиком «Илиады»), что сумеет выучить древнегреческий. За два года он глубоко изучил этот сложнейший язык, и никто не был участником его тайны. В итоге купил собрание сочинений греческих классиков и свободно их читал. Сличить тексты Библии на церковнославянском и греческом для Крылова также не составляло трудности. На 53-м году Крылову ничего не стоило в совершенстве освоить и английский.
О необыкновенном трудолюбии и твердости воли Крылова говорят его черновики. Желая достичь совершенства, он переписывал строки своих басен десятки, а порой и сотни раз. Например, только к одной басне «Кукушка и Петух», в которой всего-то двадцать одна строка, позже было найдено около двухсот строк черновых набросков.
А еще он был чрезвычайно сильного сложения. Те же современники отмечали: «Богатырская была натура». Большой, сильный, он много ходил пешком, никогда не болел. Как сам однажды написал о себе, «…у меня довольно силы». Одно время ходил даже купаться в омывающий Летний сад канал. Купался весь сентябрь и октябрь месяцы; наконец в ноябре, когда реки уже покрылись льдом, Крылов все-таки не оставлял свою затею: скачком проламывая лед, продолжал купаться до сильных морозов.
Крылова отличало не только сильное сложение, но и сила духа. «Ни перед кем главу не преклонял», – замечала о нем В.А. Оленина. Будучи центральной и самой желанной фигурой всех возможных литературных кружков Петербурга, он, однако, не являлся приверженцем какого-то одного из течений – его позиция всегда была самостоятельной и независимой.
«Есть пророки, которым дано истину царям с улыбкой говорить», – эти слова сказаны будто бы именно об Иване Андреевиче! Еще со времен известного противостояния поэта императрице Екатерине II, со времен скандальной статьи молодого и никому еще не известного Крылова под названием «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», в которой были сплошь намеки и издевки над бездельниками, пребывающими во власти, для смелого и убежденного в существовании высшей Божественной правды Крылова никогда не было цензуры, а поэтому когда при очередном личном приеме императрица Мария Федоровна попросила поэта прочесть любимую его басню, Крылов, ничтоже сумняшеся, выбрал именно «Листы и Корни». Заключенное в басне насмешливое сравнение «верхов» и «низов» в стенах царского дворца, высказанное прямо в лицо придворным и самой императрице, конечно же, приобретало резко бунтарский смысл, что, впрочем, не мешало высокому семейству почитать талант великого и при жизни признанного русского гения. Крылову можно было то, что другим возбранялось!
Но стоило Крылову услышать на маскараде в Зимнем дворце от Николая I, похлопавшего поэта по плечу, «Пиши, старик!», после того дня он не написал больше ни строки. Наш мудрец знал о двух распространенных в России страстях: страсти провинциала к самоутверждению и страсти русского литератора стать духовным отцом светской власти. Стоило ему услышать лишь отблеск сих недугов в своей чуткой душе, как им овладевал бунт.
О совестливости Крылова и внимании к своей внутренней жизни может свидетельствовать воспоминание близко знавшего поэта академика М.Е. Лобанова. «На одном литературном обеде, – пишет Лобанов, – на который был зван Иван Андреевич и который начался залпами эпиграмм некоторых людей против некоторых лиц, Иван Андреевич, не кончивши супу, исчез. Я взглянул – место его пусто!.. Резкие выходки прекратились, обед продолжался мирно». Потом Лобанов спросил Крылова, почему он ушел. Оказалось, не хотел слышать злословия! «Все-таки лучше быть подальше от зла», – сказал Иван Андреевич.
Крылов был частью Православной Церкви, любил посещать богослужения, принимал участия в таинствах, молился. Как и многие выдающиеся поэты его времени, перелагал псалмы Давида, писал оды, большая часть которых представляет собой переложения тех же псалмов; известны его лирические размышления по мотивам «Песни Песней» царя Соломона и Книги Екклесиаста.
Но более всего религиозность Крылова очевидна для нас, конечно же, из его творчества. Будучи от Бога исконно народным писателем, он просто не мог иначе – мораль его басен всегда оказывалась именно христианского, православного толка. Недаром творчеству Крылова искренне сочувствовал великий старец Оптиной пустыни Амвросий, часто поучавший приходивших к нему богомольцев на примере известных и любимых всеми с детства сюжетов.
Умирал Крылов в одиночестве, тихо. С истинным христианским чувством приобщился он Святых Тайн, произнес слабым голосом: «Господи! Прости мне прегрешения мои!» – и глубоко вздохнул. Вздох этот был последним вздохом незабвенного поэта! Умер он от скоротечного воспаления легких. После отпевания в Исаакиевской церкви в Адмиралтействе гроб с телом поэта был перенесен в Александро-Невскую лавру.
В последний день жизни Крылов успел сделать завещание. Он уже не мог писать и диктовал свою волю об имуществе, о праве на издание своих сочинений.
Рассказывают, что когда в 1823 г. с Крыловым сделался такой сильный апоплексический удар, что лечившие его врачи впали в отчаяние, императрица Мария Федоровна, питавшая к знаменитому баснописцу большое расположение, прислала ему букет цветов и переселила его для восстановления здоровья к себе в Павловск, сказав: "Под моим надзором он скорее поправится".
Высочайшее внимание так тронуло Крылова, что, выздоровев, он написал басню "Василёк". В ней, выражая свою благодарность, баснописец изобразил императрицу солнцем, а себя в виде василька, простого дикого цветка, который достоин того, как это высказывает в басне жук, чтобы солнышко его пригрело.
Букет императрицы Крылов бережно засушил, часто им любовался и завещал положить ему в гроб, что и было, по молве, в точности исполнено."
(По книге Н. Ф. Золотницкого "Цветы в легендах и преданиях" (СПб., 1914).)
"Василёк"
В глуши расцветший Василёк
Вдруг захирел, завял почти до половины,
И, голову склоня на стебелёк,
Уныло ждал своей кончины;
Зефиру между тем он жалобно шептал:
«Ах, если бы скорее день настал
И -солнце красное поля здесь осветило,
«Уж как ты прост, мой друг!
Ему сказал, вблизи копаясь, жук. –
Неужели солнышку лишь только и заботы,
Чтобы смотреть, как ты растешь,
И вянешь ты, или цветешь?
Поверь, что у него ни время, ни охоты
На это нет.
Когда бы ты летал, как я, да знал бы свет,
То видел бы, что здесь луга, поля и нивы
Им только и живут, им только и счастливы.
Оно своею теплотой
Огромные дубы и кедры согревает
И удивительною красотой
Цветы душистые богато убирает;
Да только те цветы
Совсем не то, что ты:
Они такой цены и красоты,
Что само время их, жалея, косит,
А ты ни пышен, ни пахуч,
Так солнца ты своей докукою не мучь!
Поверь, что на тебя оно луча не бросит,
И добиваться ты пустого перестань,
Молчи и вянь!»
Но солнышко взошло, природу осветило.
По царству Флорину рассыпало лучи,
И бедный Василек, завянувший в ночи,
Небесным взором оживило.
О вы, кому в удел судьбою дан
Высокий сан!
Вы с солнца моего пример себе берите!
Смотрите:
Куда лишь луч его достанет, там оно
Былинке ль, кедру ли - благотворит равно
И радость по себе и счастье оставляет;
Зато и вид его горит во всех сердцах,
Как чистый луч в восточных хрусталях,
И всё его благословляет.
Крылов И.А. 1823 г.
Оценили 23 человека
60 кармы