Закрепощение русских крестьян как часть колониальной политики - 3

Н.И. Кисляков «Юноша Ломоносов на пути в Москву»

...Поэт Василий Тредиаковский, архитектор Василий Баженов, актёр и режиссёр Федор Волков, как и многие другие выдающиеся деятелей русской культуры XVIII века, получили образование в Славяно-Греко-Латинской академии. Идея создания национального университета принадлежала Алексею Михайловичу, и в этом начинании, как и во многих других, он наследовал Борису Годунову. То, что мучительно трудно вырабатывалось во второй половине XVII века, стало большим, нежели образовательная программа, сюда, скорее, подошло бы «национальная научно-просветительская платформа». «Мужи зело мудры» — византийские и греческие учёные монахи, схоластики из Киева, представители западноевропейской науки совместно с русскими мыслителями под руководством просветителя и поэта Симеона Полоцкого, «мужа благоверного, церкви и царству потребного», и его ученика Сильвестра Медведева (казненного при Нарышкиных за его публичное заявление, что народ имеет право «рассуждать») составили учёное братство. Своей задачей братство видело в плане открытия первого российского университета выработку образовательной концепции, объединяющей восточную (греческо-византийскую) и западную (латинскую) научную мысль. Это было так называемое Ртищевское братство, названное по имени «милостивого мужа» Фёдора Михайловича Ртищева, одного из ближайших сподвижников царя Алексея Михайловича.

Памятник греческим учёным братьям Лихудам, стоявшим у истоков образования Славяно-Греко-Латинской академии, поставлен теперь в центре Москвы. Это последняя работа недавно ушедшего от нас народного художника России, замечательного скульптора, президента Международного фонда славянской письменности и культуры Вячеслава Михайловича Клыкова.

На решение непростой задачи открытия Славяно-Греко-Латинской академии ушли десятилетия, тщательной её проработкой занялся Фёдор Алексеевич, утвердивший в 1682 году «Привилей Московской Академии» (правила деятельности академии, её юридическое и экономическое обоснование), а претворять задачу в жизнь пришлось уже царевне Софье. Долгострой, скажет кто-то. То ли дело Пётр: «Что нам стоит академию построить? Раз-два, и готово дело». Да почему же одну только академию, давайте и Навигацкую школу откроем, и вообще наоткрываем всё, что взбредёт в голову. Только вот ведь незадача, вернее три незадачи разом: преподавательские кадры, концепция образовательной программы и финансовое обоснование проекта — до таких скучных вещей у Петра никогда не доходили руки. Преподаватели петровских учебных заведений все сплошь были иностранцами, не удосужившимися овладеть русским языком, и что они там бубнили с кафедр, никто толком не понимал. К тому же половина преподавателей была представлена далеко не лучшими специалистами в своём деле, а вторая их половина вообще не имела никакого отношения к наукам. В 1705 князь А.А. Курбатов, курировший Навигацкую школу, докладывал царю о неполадках в системе образования, об отсутствии самых необходимых школьных принадлежностей, о том, что английские «учителя учат нерадиво», «загуляются или по своему обыкновению почасту и долго проспят», о том, что часть иноземных учителей — «плуты», которые «ни к чему не годны». В отсутствие внятной образовательной программы учащихся пичкали разрозненными, зачастую ненужными или вовсе лженаучными сведениями — открытые Петром учебные заведения стали глупой пародией на европейские образцы. Впрочем, пичкать даже такого сорта знаниями было особенно некого — из-за отсутствия материального обеспечения учащиеся, которые «не только кафтаны проели, но и босиком ходят» выживали тем, что целыми днями просили милостыню. В 1711 году, чтобы не умереть от голода, разбежались все ученики Навигацкой школы. «Ловили их с солдатами, но поймали не всех; кое-кто так и пропал безвестно».

А. Саврасов «Сухарева башня». В этом здании Пётр в 1701-ом году открыл Навигацкую школу — техническое училище для дворянских детей.

В рамках разрушения «до основанья» всего созданного предшественниками Пётр разогнал общедоступные школы, существовавшие со времён Алексея Михайловича, которые дети посещали, оставаясь жить в родительских домах. Царь-плотник и тут пошёл своим путём — стал открывать «цифирные школы» для детей всех сословий кроме крестьянского — последним запрещалось учиться грамоте (политика колонизации всегда предполагала установление для порабощаемого населения заслона на пути к грамотности). «Трудно вообразимый язык, на каком преподавали выписанные иноземные учителя» (Ключевский), жестокое обращение с учащимися, голод, тюремные условия пребывания в школах — за решётками и под караулом, заставляли родителей прятать своих детей. Учеников набирали с помощью солдат, хватали всех подходящих по возрасту, запирали под замок, но дети всё равно бежали. Так, в открывшуюся в 1722 году школу набрали 96 учеников, но из них 59 бежало. Беглецы, среди которых были и маленькие десятилетние дети, часто исчезали по пути домой, попадаясь в лапы профессиональных нищих или в разбойничьи шайки, которых при Петре развелось огромное множество. В.О. Ключевский пришёл к выводу, что в петровскую эпоху «молодежь приучалась смотреть на школу, как на тюрьму или каторгу». «Из 42-х цифирных провинциальных школ, открытых в 1716-22 гг., только 8 доживают до середины века; из 2000 навербованных, большею частью силой, учеников, действительно выучиваются к 1727 году только 300 на всю Россию. Высшее образование, несмотря на проект «Академии», и низшее, несмотря на все приказания Петра I, остаются надолго мечтой». (Каменский А.Б.) Челобитные вроде этой: «Ежели школе быть, то потребны на содержание её деньги, а буде деньги давать не будут, то лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости», не производили на монарха впечатления. Не того было неистовому реформатору: он открывал всё новые учебные заведения, например, Морскую академию, студиозусы которой часто тоже «не ходили на учение затем, что стали наги и босы».

Не удовольствовавшись разрушением системы образования, Петр принялся за уничтожение очагов национальной культуры, которыми издревле на русской земле являлись монастыри. По специальному указу Петра монахам под страхом жестоких наказаний даже запрещалось иметь чернила и другие письменные принадлежности. Непослушным приходилось туго, например, архимандриту Псковско-Печерского монастыря царь лично отрубил голову. Пётр не оставил точек, вокруг которых могла бы в обозримом будущем произойти консолидация русской нации. Он подверг небольшую прослойку русских людей (около 100 тысяч) насильственной и до пародийности, примитивно понятой им европеизации, а миллионы крестьян обрёк на рабское существование, доведя его до положения безгласного рабочего скота. «Петр, — писал Н.М. Карамзин, — захотел сделать Россию — Голландиею». И вслед за Петром в течение всего XVIII века иноземцы, допущенные к сотворению никогда не бывшей истории России, целенаправленно разрывали историческую память русского народа и его национальную самоидентификацию. Российское общество по милости иностранных «русских историков» оказалось без своих исторических корней, и когда оно воспряло в XIX веке, стало болезненно переживать свою отдельность от общемирового исторического процесса — то, что оно не принадлежит «ни к одному из великих семейств человечества». Отечественные историки в своём большинстве послушно шли по услужливо проложенному для них пути, не смея свернуть с лукавой колеи. «Наши классические историки жили на духовный чужой счет и никак не могли себе представить, что кто-то в России мог жить на свой собственный. Занимаясь систематически кражами чужих идей, они не могли допустить существования русской собственной идеи». (И.Л. Солоневич)

О необычайном экономическом подъёме в России XVII века говорят факты и цифры. Даже многие предвзято настроенные иностранцы, бывавшие в то время в «Московии» признают, что сытый, нарядно одетый и весёлый народ при Алексее Михайловиче благоденствовал, что страна была наполнена товарами и деньгами. Тем не менее, до наших дней сохраняющий свой незыблемый авторитет историк С. Соловьёв на голубом глазу утверждал: «В России в описываемое время видим застой в промышленности, в торговле, бедность, в XVII веке видим условия еще более неблагоприятные для увеличения народного богатства, чем прежде...». Это и подобные ему заявления охотно транслируются по сию пору, и даже данные демографии, которая, как известно, ярче и объективней всего остального рассказывает о положении дел в конкретную эпоху, ничего не меняют в этом раскладе. За XVII век население России удвоилось (без учёта вновь присоединённых территорий). И это при огромных людских потерях в Смутное время! Утраты двадцатипятилетнего правления Петра одни исследователи оценивают в четверть населения станы, другие — в треть. То есть, если к концу XVII века численность населения равнялась 10, 5 миллионам человек, получается, что Пётр уложил в «свальные могилы» около трёх миллионов. И этот «зверь на троне» продолжает олицетворять собой величие России! Профессор Г.П. Федотов писал: «Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными классами общества) — та пропасть, которую пытается завалить своими трупами интеллигенция XIX века. Отныне рост одной культуры, импортной, совершается за счет другой — национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения, опустошения народной души... Над крестьянством... стоит класс господ, получивших над ними право жизни и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою очередь презираемых им. Результат приблизительно получился тот же, как если бы Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое обратив в рабство туземное население, поставило бы над, ним класс иноземцев-феодалов, лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся обрусению». В другом месте Г.П. Федотов продолжает эту же мысль: «Со времени европеизации высших слоев русского общества, дворянство видело в народе дикаря, хотя бы и невинного, как дикарь Руссо; народ смотрел на господ как на вероотступников и полунемцев. Было бы преувеличением говорить о взаимной ненависти, но можно говорить о презрении, рождающемся из непонимания». И ещё: «Разумеется, за всеми частными поводами для недоброжелательства зияла все та же пропасть, разверзшаяся с Петра. Интеллигенция как дворянское детище осталась на той стороне, немецкой, безбожной, едва ли не поганой». А.И. Герцен так оценивает отдалённые результаты ударов топора, которым царь-плотник разрубил русский народ на «русских ингерманландцев» — господ, и «русских-русских» — рабов: «Правительство, помещик, офицер, столоначальник, управитель (интендант), иноземец только то и делали, что повторяли — и это в течение, по меньшей мере, шести поколений — повеление Петра I: перестань быть русским и ты окажешь великую услугу отечеству».

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел...
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда разбитые полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.
А.С. Пушкин

Миф о величии Петра мастерски сопряжены с мифами о звероподобной дикости допетровской России и о порочности самого русского народа, с которой пришлось столкнуться великому реформатору. Мифы эти создавались о стране, разграбяемой и терзаемой иноземцами. Аналогичные мифы создавались и об индийском народе, который англичане обирали ещё более беспощадно, чем русский народ, и о других порабощённых народах. Проблема не в том, что мифы профессионально создавались и искусно внедрялись, а в том, что они были-таки внедрены в сознание европеизированной части русского народа. Впрочем, частью русского народа «подкинутое сословие» себя не считает с петровских времён — русский народ отдельно, а они отдельно. Народ остался на своём месте, а вот «русские ингерманландцы» оказались, что называется, не пришей кобыле хвост — ни русские, ни европейцы. Но пусть так, лишь бы их не отождествляли с русским быдлом, ведь согласно политической мифологии русские люди тупы, ленивы, непредприимчивы, безынициативны, а в дополнение к этому обязательному колониальному набору — жестоки, пьяны, безнравственны. «Русские ингерманландцы» отказались от собственной истории, но от неё не отказался «ленивый и тупой» русский народ. Простые русские женщины в самые тяжкие времена продолжали замысловатыми орнаментами расшивать одежду, деды продолжали лепить из глины и резать из дерева игрушки внукам, бабушки продолжали рассказывать русские сказки, мужчины после изнурительной барщины где-то брали силы, чтобы деревянным узорочьем украсить свою избу. Этим упорным подвижническим трудом по поддержанию национальных традиций русские люди не только сохранили навыки ремёсел, но и из поколения в поколение передавали символы столь древние, и столь мощные, что они до сих пор говорят нашим сердцам о чём-то важном. Говорят, сердцам, но не умам — умами мы Иваны, родства не помнящие, и не потому, что ленивы и нелюбознательны, а потому что с первыми ударами топора царя-плотника у нас начали красть нашу историю. И украли.

Деревянное кружево русской избы. Вся эта красота выполнена при помощи единственного инструмента — ТОПОРА.

Не хотели и не хотят оторванные от национальных корней и лишённые национальных архетипов «русские ингерманландцы» знать, что во второй половине XVII века, пережив и злые времена Ивана Грозного, и ещё более злые времена Смуты, Россия сумела-таки осуществить подготовленное десятками предшествующих поколений — она стала сильной процветающей страной. Не иноземцы, а «безынициативные» торгово-промышленные люди, поднявшиеся из низов, организовывали промышленные предприятия в XVII веке. Не рабским трудом прикованных к орудиям производства крепостных крестьян, проданных на заводы, как это было при Петре, создавалось русское экономическое чудо XVII века, а свободным трудом «ленивых» русских людей. Не в кандалах гнал Алексей Михайлович в Сибирь крестьян — 200 000 человек в течение шестидесяти лет добровольно переселились на сибирское приволье из нечерноземья центральной России, и к концу XVII века русские в Сибири количественно сравнялись с малочисленным местным населением. «Ленивые» русские поднимали целину, выкорчёвывали вековую тайгу, и в течение нескольких десятилетий сумели развить в Сибири успешное земледелие; создавая рабочие места, они основывали там промышленное производство. «Жестокие» русские не создавали резерваций для коренного сибирского населения, не занимались его геноцидом, а учились жить с ним в мире и даже в родстве — часто вступали в смешанные браки. «Жестокие» русские не навязывали сибирским аборигенам своего образа жизни, не посягали на их верования и обычаи, не заставляли говорить по-русски, но сами осваивали их языки. «Жестокие» русские не имели права судить, и, тем более, наказывать, местных жителей, а в случаях серьёзных преступлений, направляли дела на рассмотрение в Москву, где они, как правило, спускались на тормозах — межнациональные отношения, требовали особой осторожности. Пётр, глубоко презиравший русских людей, не верил, что они могут создать что-то стоящие. Он не верил глазам своим, когда видел перед собой мощный русский флот, и он его уничтожил, ничего не создав взамен. Бессмертное «подкинутое сословие», продолжая считать своих «русских-русских» соотечественников тупыми и неизобретательными, предпочитает миф о величие Петра, которому достался неудачный народ. (В XXI веке и без того несложная мысль о неудачном народе будет в максимально доходчивой форме в «Исповеди бунтаря») подана Б. Немцовым: «Проблема России — это россияне».) Так сложилось, что русский народ, застрявший на низшей ступени общественного развития, «нуждаются в некотором руководстве» извне — и что ж с того? — стало быть, так тому и быть. Был у этих русских строгий, но справедливый лидер по имени Пётр, обученный не абы кем, а отпрыском английского королевского рода Патриком Гордоном и генералом-адмиралом (!) Францем Лефортом. Пётр, этот великий патриот России, мечтал о том, чтобы, вырвав из груди собственное сердце, вывести диких сородичей из глухого леса к белому европейскому свету, да не успел, бедолага, — умер на полпути, и даже корабликов после себя не оставил. Осиротелое российское государство без великого Петра стало не способно самостоятельно решать цивилизационные задачи, и это означает, что благородные представители Запада просто обязаны помогать братьям своим меньшим.

В том, что понятного рода профессионалы политические мифы сочиняли и сочиняют, и отнюдь не забавы для, а с конкретными корыстными целями, нет ничего странного. Народ, предназначенный к порабощению, не должен себя уважать, его волю необходимо парализовать, с тем, чтобы он не задумал вдруг сопротивляться «цивилизаторам». Социальная депрессия и отсутствие оптимизма — непременные атрибуты коренных народов порабощённых стран. Странно другое: многие отечественные историки и публицисты уже не одно столетие с мазохистским наслаждением развивают порочащие русский народ мифы, а общество не предаёт их обструкции. Так, один из самых почитаемых у нас историков С. Соловьёв обосновывает необходимость «реформ» Петра откровенно оскорбительным для русского народа образом, но его как ни в чём ни бывало продолжают изучать и цитировать. Вот какой вердикт вынес допетровской России С. Соловьёв: «Сознание экономической несостоятельности, ведшее к повороту истории, было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности».

«Создание, раздувание, пропаганда черных исторических мифов — это целенаправленная идеологическая работа против России и русского народа».
(В. Мединский)

Объединившаяся в войне с Наполеоном Россия в XIX веке начинает выходить из наведённого на неё морока, и краеугольным камнем на пути к новому обретению национального самосознания становится переоценка роли Петра. Гений Пушкина позволил ему в течение короткой жизни пройти путь, по которому след в след пошла русская культура XIX века — подлинная русская культура, культура Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Тютчева. Смердяковы шли другим путём. Обращение Пушкина к народным корням, к древней истории России, к её фольклору, к самому духу национальной культуры стали началом процесса, который можно обозначить как «вспомнить всё». «По-моему, Пушкина мы еще и не начинали узнавать, — писал Ф.М. Достоевский, — Это гений, опередивший русское сознание еще слишком надолго. Это был уже русский, настоящий русский, сам, силою своего гения, переделавшийся в русского, а мы и теперь все еще у хромого бочара учимся. Это был один из первых русских, ощутивший в себе русского человека всецело, вырастивший его в себе и показавший на себе, как должен глядеть русский человек, - и на народ свой, и на семью русскую, и на Европу, и на хромого бочара, и на братьев славян. Гуманнее, выше и трезвее взгляда нет и не было еще у нас ни у кого из русских». Разумеется, путь Пушкина по осознанию себя как русского человека, как частицы и проводника русской культуры, рано или поздно должен был упереться в каменную глыбу Петра. Пушкин, как и всё его поколение, знал русскую историю, во многом, по писаниям Вольтера, автора книги «История России в царствование Петра Великого», в которой исключительно высоко оценивалась деятельность этого русского императора, а также по трудам главы энциклопедистов Дидро, восторгавшегося Петром. Пушкин начал с юношески-восторженного отношения к Петру в «Полтаве», позже образ усложнился и проникся иррациональным ужасом в «Медном всаднике». А потом Пушкин взялся за фундаментальный труд «История Петра Великого», полагаемый им главным делом жизни, был для этого допущен в архивы, и — в последних его записях находим: «тиран», «деспот», «разрушитель», «Пётр хвастал своей жестокостью», «произвол», «дубинка», Петр «презирал человечество», «народ почитал Петра антихристом», «история показывает вокруг него всеобщее рабство», «Петр I — одновременно Робеспьер и Наполеон» (отношение Пушкина к Робеспьеру было резко отрицательным, и весьма критическим — к Наполеону). Многие указы Петра поражают Пушкина своей жестокостью, и он называет их «тиранскими». Так за нарушение приказа «делать полотна широкие вместо узких» Пётр положил наказанием ссылку на галеры — «как обыкновенно кончаются хозяйственные указы Петра», делает грустную приписку Пушкин. (Кстати, приказ Петра перейти на широкие полотна привёл к полному параличу русской текстильной промышленности — условий для такого перехода не имелось, а прежние полотна ткать было запрещено). Официальная идеология не была готова к низвержению главного государственного мифа, и первоначальный вариант работы Пушкина цензура отвергла. Писать славословие эпохе, «когда «Россия молодая мужала гением Петра», поэт и историограф не желал, работу над книгой прекратил, однако, процесс развенчания грандиозного мифа пошёл. Разумеется, восстановление национального самосознания происходило непросто. И едва ли не главная битва на информационном поле XIX века происходила вокруг оценки деятельности Петра I — только пересмотрев отношение к этому историческому злодею, российскому обществу удалось прорваться к правде о себе и о своей великой стране. «Образованщина» всех мастей, частью по невежеству, частью зачумлённая презрением к русскому народу, продолжала отстаивать представление о допетровской России как о царстве кромешной тьмы. Неистовый Виссарион Белинский, плоским топориком не изрубивший так поцарапавший все основные произведения великой русской литературы XIX века, старательно низводя их до уровня своего скудного понимания, продолжал расточать восторги в адрес царя-плотника с его окровавленным топором.

Россия тьмой была покрыта много лет.
Бог рек: да будет Пётр — и был в России свет
В.Г. Белинский

Н.Г. Чернышевский, последователь утописта Фурье и посредственный литератор, приближавший времена реальной антиутопии, тоже не менял убеждений: «Для нас идеал патриота — Петр Великий; высочайший патриотизм — страстное беспредельное желание блага родине, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность этого великого человека». Тем не менее, в течение XIX века миф о Петре в основном был развенчан. В начале столетия Н.М. Карамзин осторожно, не для публикации, в личном письме Александру I писал: «Дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?». Тут Николай Михайлович касается главного в политическом мифотворчестве: оскорбляющие народ мифы создаются целенаправленно — для снижения самооценки, для неверия в собственные силы, для малодушного отказа от своей самобытности. Униженный народ не будет слишком дорожить своей независимостью. «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие, есть первый признак дикости и безнравственности», утверждал А.С. Пушкин, а Россию в течение долгого времени отучали гордиться своей настоящей историей, предлагая взамен разукрашенные лубочные картинки, написанные с её палачей. Во времена Александра II историкам стали доступны документы, радикально меняющие представления о Петре I и итогах его царствования. Критический подход к оценкам деятельности этого правителя постепенно всё более углублялся, и в конце XIX века В.О. Ключевский решительно сорвал с Петра нимб полубога. В начале XX века выразителем нового взгляда на этого сомнительного исторического деятеля стал тогдашний «властитель дум» Л.Н. Толстой. Русский писатель заклеймил царя-плотника весьма выразительными определениями, как-то: «осатанелый зверь», «убийца», «великий мерзавец».

«С Петра І начинаются особенно поразительные и особенно близкие и понятные нам ужасы русской иcтории... Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжет, закапывает живьем в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует... Сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных органов и подобием Евангелий — ящиком с водкой... Коронует блядь свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына... И не только не понимают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему».
Л.Н. Толстой.

Но потом в России вновь наступили смутные времена. Большевики замазали чёрной краской не только допетровскую Русь, но и всю предшествующую историю страны. Однако пришёл Сталин, вызвал из чёрной бездны призрак Петра и возвёл его на пьедестал почёта. Белинский с Чернышевским надолго стали нашими пророками; «красный граф» Алексей Толстой, гурман и бонвиан, отрекшись от своих прежних «заблуждений», пишет насквозь лживую книгу о Петре; главный режиссёр сталинской эпохи снимает о нём не менее лживый фильм; историки принимаются наперебой восхвалять «царя-реформатора», «создателя» российского флота и рубщика пресловутого окна, через которое утекли несметные деньги, добытые ограблением России. Ответ на вопрос, зачем Сталину понадобился такой занятный предтеча, лежит на поверхности, и исследователи его дают: для оправдания террора. Ежели эдакий великий человечище, как Пётр I, терроризировал население собственной державы, стало быть, хорошее это дело — террор, не только позволительное, но и одобряемое с высот большой политики. А хорошему, доброму, коммунистам не грех учиться даже у царей. Возможно, это, действительно всё объясняет, но есть соображение, мешающее поверить в версию оправдания террора, как единственной причины того, что Сталин сделал своими историческими предшественниками Ивана Грозного и Петра I. Сталин не мог быть настолько плохо образованным, чтобы по неведению назначить главными патриотами страны именно тех двух исторических персонажей, в результате действий которых Россия теряла свою экономическую и политическую независимость и вымирала. Это от нас до последнего времени тщательно скрывалась правда о Петре, а в начале XX века почитать, например, соответствующие труды В.О. Ключевского было несложно. При Петре «хрустели выламываемые суставы, трещали разрываемые на дыбе хрящи и сухожилия, ломались кости, лопалась под страшными ударами кнута прорванная кожа, разрывались ткани тела и брызгала из рваных ран святая мученическая русская кровь» (А. Мартыненко «Зверь на престоле»). У Петра было два зловещих учреждения — Преображенский приказ и Тайная канцелярия, — которые вершили людские судьбы, не обращаясь ни к властным органам, ни к закону, и от сотрудников которых требовались собачья преданность Петру, горячая голова, холодное сердце и грязные руки. Функции карательной службы были приданы армейской элите — лейб-гвардии, — находившейся в ведении Преображенского приказа. Репрессии, несоразмерные проступкам наказания, чудовищные по жестокости пытки и казни, немотивированные акции устрашения, развитие системы доносительства, неуважение к человеческому достоинству, вмешательство в частную жизнь — только оглушающий террор мог заставить людей, обрекая свои семьи на голодную смерть, отдавать последнее сборщикам налогов, сотнями тысяч гибнуть на петровских «стройках века» и в «бессмертных рекрутах».

При Алексее Михайловиче число преступлений, подлежащих смертной казни, не превышало 60 — значительно меньше, чем в любой европейской стране того времени. В артикулах Петра смертная казнь предписывается в 200 случаях, в том числе, за изготовление сёдел русского образца, за пошив и торговлю русской одеждой. В жестокости Пётр превзошёл жестокую Европу, в сравнении с которой Россия Алексея Михайловича (при том, что, разумеется, и у нас в то суровое время всякое бывало), представлялась краем гуманизма и благоденствия. «Миф о человеколюбивой, благоустроенной Европе и варварской Москве есть сознательная ложь, — пишет Иван Солоневич. — Бессознательной она быть не может: факты слишком элементарны, слишком общеизвестны и слишком уж бьют в глаза». Состояние дел в Европе той поры, когда туда поехал Петр, было значительно хуже, чем в Московской Руси. Европа ещё не оправилась от разорившей её Тридцатилетней войны, Франция и германские государства, потерявшие до трёх четвертей населения, вымирали от голода. Голландия, в которую первым делом направил свои стопы царь-плотник, оказалась не преуспевающей уютной страной, как о том Пётр с юности был наслышан от Лефорта, а такой же разорённой, как и вся остальная Европа, переполненной бродягами и бандами разбойников.

Петр I в костюме голландского матроса

«Сказка о «саардамском плотнике», навсегда покоренном чистотой и порядком Европы, ее благоустроенной администрацией, остается без фактического подкрепления. Ничего этого Петр в Европе увидеть не мог...». (А.Р. Устян «Пётр I как государственный преступник и политический авантюрист на троне российском?») И речь не только о нравственной чистоте, но и самой обыкновенной — бытовой. Города Европы утопали в нечистотах. Путешественники догадывались о приближении большого города по смраду, появляющемуся задолго до того, как становились видны его стены. И речь идёт не о раннем Средневековье, а о XVII, XVIII веках, в какой-то степени это относится и к XIX веку. Вот выдержка из официального доклада об антисанитарии английских городов, опубликованного в середине XIX века: «Отсутствие коммунальных удобств... доходит до такой степени, что в отношении чистоты они напоминают становища дикой орды или лагеря недисциплинированной солдатни... В городах с постоянным населением не проявляют элементарной заботы о гигиене жилищ. Дома, улицы, площади, переулки, сточные канавы загрязнены, источают зловоние, а самодовольные гражданские власти сидят среди этой варварской грязи, прикрываясь незнанием того, что творится вокруг них». Русские путешественники, попавшие в Версаль даже во второй половине XIX века, надеявшиеся уловить там тонкий аромат французской культуры, чуяли совсем иные запахи, доносящиеся из-под каждого красиво подстриженного куста. Чистоте русских городов и полному отсутствию в них смрада иностранцы удивлялись ещё во времена Ивана III и продолжали удивляться в XVII веке. Но удивительного в этом ничего не было: чистота воздуха была обусловлена повсеместным обустройством регулярно очищаемых отхожих мест и выгребных ям. Московский Кремль XVI-XVII веков ничем не напоминал современный ему Версаль, где придворные дамы, замысловатые причёски которых ходуном ходили от вшей, а на корсетах которых красовались расшитые бисером блохоловки, испражнялись на его лестницах, равно как и блохастые и вшивые кавалеры. Ну, не принято было иметь toilettes даже во дворцах просвещённой Европы, а не то что в домах простолюдинов. (О санитарно-гигиенической организации сёл и городов средневековой Руси можно прочитать в книге В. Мединского «О русском рабстве, грязи и тюрьме народов»). Уже при Борисе Годунове в Кремле появился водопровод, а Фёдор Алексеевич обустроил там единую канализационную систему.

В Европе, которую увидел Пётр, даже аристократы годами и десятилетиями не мыли своих тел, тогда как в России самый никудышный мужик еженедельно парился в бане. И Пётр, вернувшись из Европы, первым делом повелевает уничтожить русские бани — чтобы было как у культурных европейцев, со вшами и блохами. «Русские-русские» не отдали своих бань. Вместо разрушенных они стали тайно обустраивать баньки в пристройках, в сарайчиках, и власть, обложив народ специальным банным налогом, сдалась — если невозможно цивилизовать этих тупых варваров, пусть они хотя бы платят за свою мракобесную чистоплотность. Набраться в Европе начала XVIII века гуманистических идей, также как представлений о гигиене, Петру было негде. Он мог унаследовать всё это от своих предшественников на российском троне, однако Пётр пошёл по тому пути, по которому его направили, что называется, с младых зубов.

В пятидесятых годах XVII века был создан особый приказ, задачей которого стала защита «сирых и убогих». Сиротские приюты, созданные при Алексее Михайловиче, царе Фёдоре III и царевне Софье будут уничтожены с захватом власти Нарышкиными, и возродится традиция милосердного отношения государства к самым слабым и беззащитным своим членам только в XIX веке. (Эрудированный читатель может возразить: при Екатерине II по всей России раскинулась обширная сеть сиротских приютов — сиропитательниц. Да, было такое, раскинулась, только вот ведь закавыка: смертность детей в этих приютах «великой» продолжательницы дела «великого» Петра приближалась к ста процентам.) В Москве на личные средства Алексея Михайловича открывается первая больница для неимущих, и это начинание будет подхвачено сподвижниками царя. Алексей Михайлович часто выходил на улицы Москвы, раздавал деньги «без щоту», расспрашивал людей об их нуждах, принимал челобитные. Разумеется, бывало и такое, что меры по отношению к бунтовщикам принимались жёсткие — Алексей Михайлович не был «тишайшим» руководителем, и порядок в стране поддерживать умел. Но чаще во время народных волнений (когда они были именно народными, а не организованными внутренней оппозицией и внешними врагами) царь Алексей Михайлович выходил на площадь, договаривался с выборными людьми, «бил по рукам» с ними — разруливал конфликты мирным путём. Так ведь у нас и Пётр позиционируется как вполне себе демократичный правитель. Пишут, что молодой царь запросто заходил в дома москвичей, сиживал с ними за одним столом, чем доводил своих подданных до слёз умиления. До слёз, и правда, доводил, только вовсе не до умильных. Цинизм исторических сказочников, дружеские застолья Петра в домах простых горожан, расписывающих под Палех — изящно, возвышенно, и в то же время «простодушно» — потрясает даже на фоне их привычной лжи об этом деятеле. «Кумпания», от членов которой царь требовал «быть пьяным во все дни и не ложиться трезвым спать никогда», вламывалась в дом, а затем, насильно напоив хозяина «до изумления», принималась изощрённо глумиться над ним и вытворять паскудства над его домашними без учёта возраста и пола. Веселилась бисексуальная «кумпания» Петра по принципу «пить всё, что горит, ... всё, что шевелится». Можно привести ещё один пример «демократичности» Петра, часто попадающийся в трудах его восхвалителей: в походах император спал-де вповалку вместе с простыми солдатами. Спал-то он спал, но, используя живот солдата в качестве подушки. Если во сне солдат смел шевельнуться, или у него бурчало в животе от голода, живая подушка по приказу великого демократа наутро бывала жестоко бита кнутом.

Царь Фёдор Алексеевич, будучи верным продолжателем отцова дела, издал специальный «Указ о сиротах», содержавший распоряжения о строительстве в Москве богаделен, рассчитанных на тысячи человек и под присмотром врачей Аптекарского приказа. Фёдор III начал организовывать учреждения государственного призрения для всех калек и бездомных своего отечества, однако это невиданное в Европе начинание оборвалось с неожиданной смертью царя. Общедоступные школы для детей всех без исключения сословий продолжали строиться и при царевне Софье. При Петре дело народного образования угаснет на целое столетие, и наша страна в цивилизационном поле будет отброшена далеко назад. Общедоступные школы вновь начнут открывать только в XIX веке. Особую заботу Алексей Михайлович проявлял к вдовам и детям погибших стрельцов, к инвалидам войн, поддерживая их казенными выдачами денег и продуктов. И в деле государственного призрения этот русский царь стал продолжателем Бориса Годунова, первого гуманиста на московском троне. Ф.М. Ртищев, активный участник дела «социальной защиты» — открытия общедоступных школ, приютов и богаделен, выкупа пленных, создания больниц и чего-то вроде вытрезвителей — принимал самое деятельное участие в выработке национальной стратегии образования. В.О. Ключевский уважительно писал о Ф.М. Ртищеве, что он принадлежал к той категории людей, которые «из своей исторической дали не перестанут светить, подобно маякам среди ночной мглы, освещая нам путь»...

АННА ЭРДЕ