Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:
Ссылка на видео: https://youtu.be/l1NX3K386kU
Плейлист Рассказы Владимира Елистратова - 55 рассказов.
* * *
В середине восьмидесятых теорию литературы нам читал очень печальный профессор по фамилии «Гей». Человек с грустными глазами, как бы стекающими по щекам, как две голубые слезы.
Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» — это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!»
Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он все время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если ее можно так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так ее сказать…»
Единственным занятием на лекциях у нас было подсчитывать количество употребленных Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).
Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошел всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так ее сказать!») он смотрел очень печально.
Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:
Мне, пожалуйста, так сказать, селедочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки…
— Еще что-нибудь?! Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушеная оленина по-скандинавски!.. — исходил коммерческим оптимизмом официант.
Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:
— А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А еще мыло и веревку…
Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты.
Когда я был аспирантом в самом конце 80-ых, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на «Штуцер», не то на «Штопор». Весь бородатый, взъерошенный и с глазами как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).
Читал он нам что-то очень умное не то про семиотику, не то про коммуникативистику. Не помню. Но дело не в коммуникативистике с семиотикой, а в том, что меня тогда поразила манера этого профессора изъясняться. Читал лекцию он примерно так:
— На самом деле… э-э-э… семиотика как бы… э-э-э… состоит, да?.. как бы из семантики, да? э-э-э… на самом деле как бы … э-э-э… синтактики … э-э-э… да? и как бы… э-э-э… прагматики, да?.. э-э-э… Как бы на самом деле вот таким образом, да?.. э-э-э…
Это было так ново и неожиданно. Казалось, что «как бы» и «на самом деле» — это прописка в интеллигентность. Это сейчас я знаю, что «как бы» — это латентная шизофрения, а «на самом деле» — вялотекущая паранойя. Но тогда…
Я закончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина 90-ых. Студент тогда шел специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент. По фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох — козява заныривает. Выдох — козява выныривает.
Шарпей Скотинин все списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же: меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:
— Ну, короче (крче), семиоти́ка… — предъявил мне свою правую козяву студент.
— Семио́тика.
— Типа (тсыпа), да́, - козява исчезла. — Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семанти́ки…
— Сема́нтики.
— По тсыпу — да́. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как ее, тоже на «сэ»…
— Синта́ктики.
— Чста — да́. И крче… тсыпа… из еще одной тсэмы чста на «пэ»…
— Прагматики.
— Есть такая тсэма, — улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.
У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!
Шли годы. В начале нулевых, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:
— О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…
— Из семантики…
— Вау… О’кей! Сорри! Потом, из … Май гад! Ноу айдиа…
— Синтактики.
— Фак! Джаст точно. И этой, как ее?.. Факин шит!
— Вы хотите сказать: прагматики?
— Уппс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.
Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму — в некрофилию. Но я не психолог и не философ.
А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мл…».
И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал еще более мил и ностальгичен.
Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» — заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и веревку.
И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась… Это произошло на экзамене по основам PR-а, когда меня насильно посадили в комиссию.
Что такое PR — я не знаю. И вобщем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в PR-е, ответила, что главное — это иметь «гудайди́а», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.
Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.
На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.
Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.
Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sue;o». «Мечта», значит. Или — «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.
Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.
Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.
И главное — знать, что где-то слева — какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, — скажем, сказочная Мавритания.
Можно погулять вдоль берега. Походить по (если честно) убогим магазинчикам. Под не очень настойчивый крики: «Ола!»
А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по черному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звездочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.
Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель, у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв желтый и жесткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.
Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.
Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.
Попугай говорил: «gracias» (спасибо). Это всех очень — очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «nunca» (никогда) или «adios» (прощай).
Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и — соответственно, почти бутылки вина. Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:
— Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..
— Como todos! — отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.
Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. «Como todos» — значит «как все». Я должен был теперь жить, как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.
Тут же, в холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:
— Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…
Дальше было неразборчиво.
Как говорится, почувствуйте разницу…
Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:
— Ола! (Оулэр!) Ола! — и предусмотрительно ржать.
Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:
— Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!…
На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»
Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:
Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.
Утоли мои печали,
Чудо-остров Тенерифе!
Справа — Африка с Сахарой.
Слева — Куба с Парагваем.
Утром мы болтаем с арой,
Древним попкой-попугаем.
Он тиранит в клетке пробку.
Дам ему кусочек пиццы.
«Как мне жить?» — спрошу я попку.
«Como todos», — скажет птица.
В ресторане съем баланды,
Лягу в номере на нары.
Поливая пивом гланды,
Буду думать про Канары.
Снова встречусь с океаном
Лёжа в позе эмбриона.
Помолчим мы с Дон Хуаном
На закате у затона.
А в ночи над местной сопкой
В салки носятся кометы…
Утолил печаль мне попка
С клювом, точно кастаньеты.
Утолил мои печали,
Чудо-остров Тенерифе.
Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.
Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..
Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!
Вот такая джаст тема. Сорри, если что.
2014
Плейлист Рассказы Владимира Елистратова - 55 рассказов.
На этом всё, всего хорошего, канал Веб Рассказ
* * *
Оценили 2 человека
4 кармы