Слава баргузинской золотой тайги.

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/tf3e2yZBq-I

* * *

Золото на речке Чирокан, а точнее - по его притоку, ключу Гулакочи, было открыто в начале тысяча восемьсот сороковых годов беглыми каторжниками, а первым официальным его владельцем оказался покойник. Случилось это так. Выбираясь из тайги, каторжники угодили в руки расторопных нерчинских жандармов. Нещадно и долго пытаемые, они под конец признались, откуда сбежали и где взяли обнаруженное при них самородное золото.

Каким–то образом дело дошло до Петербурга, до самого шефа жандармов — графа Бенкендорфа, и всесильный начальник III отделения взялся хлопотать о сокровищах, лежащих втуне в неведомой забайкальской тайге. Доверенный графа — тоже, кстати, из жандармов — прибыл на Чирокан и здесь, по ключу Гулакочи, поставив в сорока двух саженях от его устья починный явочный столб, девятью шурфами вскрыл россыпь на три версты. 

Содержание золота для начала вышло неплохое — сто пудов промытого песка показали один золотник. Представили заявку. И пока тугое делопроизводство Российской империи ворочало медлительными шестернями, в далеком своем Петербурге граф приказал долго жить. А спустя примерно полгода покойника по всей форме ввели во владение прииском.

Наследники графа не проявили желания ни заниматься разработкой прииска, ни хлопотать о передаче в аренду или продаже его — должно быть, в пылу столичной жизни попросту забыли о нем. А может, даже и не знали. По истечении положенных двух лет по предписанию исправляющего должность генерал–губернатора Восточной Сибири забытый прииск был зачислен в казну и циркуляром горного отделения объявлен свободным для новых заявок…

Прошло несколько лет, в течение которых высоченным пожаром занялась слава баргузинской золотой тайги. Золото, вывозимое отсюда, считали уже десятками пудов. Сверкающий золотой соблазн, слепя и сладко кружа головы, пронесся по городам и весям России. Мастеровые с черными от железной пыли ладонями, бородатые крестьяне с краюхой хлеба в тощей котомке, лихие варнаки с ножами за голенищем поодиночке и артелями потянулись в тайгу. Золотая легенда проникала в гостиные богатых домов, зажигая беспокойный блеск в глазах почтенных вдов и добропорядочных отцов семейств.

Не миновало всеобщее поветрие и иркутского коммерции советника Григория Ильича Лапина, человека осторожного, привыкшего жить по пословице: тише едешь — дальше будешь. Прикинув так и эдак, он подал заявку, благо подесятинная подать в то время была до смешного невелика — пятнадцать копеечек за сажень. Так золото по ключу Гулакочи обрело еще одного хозяина — на этот раз живого.

С названием для прииска набожный Григорий Ильич второпях немного напутал и впоследствии сильно об этом пожалел. Получив в лето 1868 года июля двадцать второго дня разрешение на отвод, он заглянул в месяцеслов — следовало достойно окрестить новоприобретенный прииск, ибо языческое слово «Гулакочи» претило слуху крещеного человека. Двадцать второе июля оказалось днем святой Марии Магдалины и священномученика Фоки. Прииск нарекли Мария–Магдалининским. 

Лишь много позже Григорий Ильич, разобравшись как следует в бумагах, выяснил для себя, что циркуляр горного отделения был заверен и вступил в силу июля девятнадцатого дня, то есть, как указано в месяцеслове, в день «преподобного Паисия Печерского, в дальних пещерах почивающего». Коммерции советник схватился за голову: ох, накажет всевышний, ибо прииск–то следовало наречь Паисьевским!..

В лето 1869 года прииск дал около двадцати фунтов золота, хотя мог бы и больше, однако Григорий Ильич Лапин был не в тех летах да и не того здоровья, чтобы верхом, а где и пешком забираться в чертову глушь, в дремучую темь тайги. Волей–неволей пришлось ему доверить надзор за прииском разбитному приказчику из иркутских же мещан. Конечно, крал приказчик. Урывали свою долю и спиртоносы, которые уже в те поры стали похаживать по приискам. 

Старатели тоже нет–нет да и припрятывали толику золотого песку или самородочек. Но и двадцатью фунтами остался доволен Григорий Ильич, понимал: это только начало. После уплаты налога Кабинету Его Императорского Величества (прииск был на землях Кабинета) он не только покрыл расходы, но и оказался при кое–каком барыше.

Но следующее лето принесло беду — Мария–Магдалининский прииск едва–едва дал двенадцать фунтов золота, но и из того почти половину отбили налетевшие варнаки, когда приказчик с тремя охранными казаками в конце лета выбирался в Баргузин. Вот тут–то и вспомнил суеверный коммерции советник «преподобного Паисия Печерского, в дальних пещерах почивающего», усмотрел в происшедшем гнев божий, слег от страха и огорчения, а перед самым рождеством тихо скончался.

 Ах, в недобрый, недобрый час связался Григорий Ильич с этим прииском! Видно, страшным проклятием прокляли его те беглые каторжники, что в жандармском застенке вместе с кровью выхаркивали признание о золоте далекого таежного ключа Гулакочи…

Лапин был вдов, детей не имел, а из богобоязненных родственников его, живших где–то в Самаре, никто не изъявил охоты связываться со столь темным делом, как золотые промыслы страшной каторжной Сибири.

И вновь несчастливый этот прииск, носящий имя святой блудницы Марии Магдалины, вернулся в казну в ожидании нового хозяина.

В лето 1874 года отвод по ключу Гулакочи получил отставной зауряд–хорунжий Нарцисс Иринархович Мясной. Этот сорокапятилетний здоровяк и выпивоха когда–то бывал по делам службы на Чикойских приисках и, в отличие от немощного коммерции советника, кое–что понимал в золотодобыче. 

Он самолично посетил Мария–Магдалининский прииск, осмотрелся на месте и остался доволен. Стояла пора межени[Межень - середина лета], ключ мирно журчал среди валунов, шевелил корни, свисающие с подмытых берегов, играл серебряной рябью. Но чувствовалось — обманчив покой Гулакочи: клочки сухой травы, следы половодья виднелись в ветках прибрежных зарослей на высоте аж полутора аршин. 

Еще сохранились черные покосившиеся явочные столбы, поставленные четверть века назад при Бенкендорфе, были целы и бутары[Бутара — прибор для промывки золотоносных песков], оставшиеся от лапинских работников, наскоро срубленные избы. Но самое главное — чего в глубине души боялся Мясной,— отсутствовали следы хищнической добычи, хотя прошло уже около пяти лет, как площадь была заброшена.

Зауряд–хорунжий, человек дошлый, тотчас смекнул: уж коли Гулакочи суть приток Чирокана, то и золотая струя должна вместе с водами ключа уходить в основную реку. Он выбрал подходящее место пониже устья Гулакочи, пробили шурф. Первые же промытые лотки дали крупинки золота.

– Мало–мало есть золотишко, ваше благородие,— широко ухмыльнулся старатель подошедшему хозяину.— Чарочку бы с вас за добрый–то почин.

– Мало–мало, говоришь? Ну, с богом! А новый прииск пусть так и зовется — Маломальским,— не мудрствуя лукаво, решил Нарцисс Иринархович.

Перед отъездом он дал приказчику строгое указание располагать отвалы промытых песков равными и правильными кучами. Взяв лист бумаги, начертил форму такого отвала. Что и говорить, мера разумная. Сам черт не разобрался бы в тех причудливых нагромождениях отвалов, больших и малых, что сопутствуют обыкновенно добыче россыпного золота. 

Приказчики и доверенные в отсутствие хозяев укрывали сотни пудов промытого песка, здраво рассудив, что надо быть последним дураком, чтобы крутиться у огня, да не погреть руки. Хитроумный зауряд–хорунжий решил положить конец этому, ибо отвалы, уложенные строго по форме, легко поддавались учету. Понял это и приказчик.

– Господи, да к чему это, Нарцисс Иринархович? — заволновался он.— Где ж такое видано!

– Поговори еще у меня! — отвечал на это зауряд–хорунжий, показав кулак, и с тем отбыл с великой поспешностью— оформлять заявку на новый прииск.

Ближе к осени он снова наведался в тайгу. Измерил шагами отвалы и с карандашиком в руках засел вычислять, сколько промыто песков за лето — зауряд-хорунжий был не чужд кое-каких наук. Случившиеся поблизости старатели слышали, как из палатки хозяина раздался вдруг страшный рев. Миг спустя оттуда кубарем выкатился приказчик. Следом выскочил хозяин, красный от гнева, усы торчком.

– Мер–рзавец, хам! — рычал он, пиная ползающего у ног приказчика.— Куда дел пять фунтов золота?

Украл, собака, украл? Говори! З–запорю! Повешу! Живьем в шурф закопаю!

Приказчик размазывал по лицу слезы, хватался за хозяйские сапоги.

– Отец! Благодетель! — тонко выкрикивал он.— Вот те крест…

Охранные казаки скалили зубы.

Нарцисс Иринархович был горяч, но отходчив. Вечером того же дня порядком струхнувший приказчик каялся в преступном недосмотре, вымолил прощение и даже удостоился чарочки водки.

Лихие меры отставного зауряд–хорунжего принесли плоды: без малого по пуду золота дал в первые два лета Мария–Магдалининский прииск.

Все складывалось как нельзя лучше для Мясного, но подвела старая страсть - карты. В зиму 1877 года играл Мясной с особенно лютым азартом, широко, рискованно: как-никак, хозяин золотых промыслов! Большие денежки плакали в эту зиму у Нарцисса Иринарховича. 

Похмелье наступило уже под троицу. Сереньким слякотным утром ему доложили о приходе бакалейного торговца, ростовщика Борис Борисыча Жухлицкого. Нарцисс Иринархович вышел в халате, хмурый, непроспавшийся. Накануне он засиделся в дворянском собрании. Много пили, играли. Мясной по обыкновению вошел в раж, бесперечь повышал ставки и проигрался под конец в пух и прах. Вернулся он далеко за полночь в крупном проигрыше.

– Ну, что тебе, братец? — зевая спросил он, едва кивнув в ответ на подобострастный поклон Жухлицкого.

– Вот–с, векселек имеем представить вашему благородию,— еще раз кланяясь, отвечал посетитель, человек тихий, с кислым выражением лица.

Мясной досадливо поморщился от нудных и гнусавых звуков его голоса.

– Что, разве уже пора?

– Да–с,— Жухлицкий протянул нотариально заверенную копию документа.— Вот–с, извольте удостовериться.

Нарцисс Иринархович нехотя взял бумагу, пробежал глазами. М–да, все верно, самый наизаконнейший и бесспорный соло–вексель: «…по сему векселю повинен я уплатить… купцу Борису Борисовичу Жухлицкому двадцать пять тысяч рублей…», дата, его, Мясного, с лихим росчерком подпись — все на месте… Двадцать пять тысяч рублей — пять тысяч золотых полуимпериалов… деньги немалые.

– В самом деле… странно… Что–то запамятовал я, братец… Митька! — рявкнул он.— Водки, живо!

Где–то в недрах старинного деревянного особняка возникла суета, затопали, забегали.

– Да ты садись, братец,— сказал Мясной.— Садись, присаживайся…

– Ничего–с, мы постоим, люди маленькие,— тихим голосом отказался ростовщик.

– Что ж ты, братец? В ногах, сам знаешь, правды нет,— рассеянно обронил хозяин.

Он маялся, сильно тер руками помятое лицо, вздыхал. Жухлицкий терпеливо стоял у двери, ждал.

– Митька!! — трубно взревел хозяин, теряя терпение, и вслед за этим нехорошо помянул его мать.

Тут дверь распахнулась и рысцой вбежал Митька — пожилой отставной казак с длинными сивыми усами. В руках — поднос с графином, лафитничком, солеными огурцами, красной рыбой и краюхой ржаного хлеба. Нарцисс Иринархович раз за разом принял два лафитничка, крякнул, понюхал краюху. Увлажнившимися глазами поглядел на ростовщика.

– Может, братец, выпьешь?

– Премного благодарны–с, не потребляем–с…

– Ну, гляди… Э–э… о чем мы то бишь говорили–то?

А! — Нарцисс Иринархович хохотнул.— Понимаешь, какая закавыка получается — нету у меня сейчас денег.Нету!

Нарцисс Иринархович не врал, денег у него и вправду не было. Он основательно проигрался за минувшую зиму. К тому же он, страстный лошадник, решил завести свой конный завод, благо дело не только тешило душу, но и обещало солидный барыш. Пришлось, конечно, потратиться. В довершение всего, он третьего дня вернул карточный долг кяхтинскому купчику Титову, которого многие сильно подозревали в нечистой игре, но уличить так и не могли.

Мясной выпил еще, раздумывая, как бы выставить вон этого столь не ко времени подгадавшего посетителя.

– Да, братец,— весело сказал он.— Придется нам с тобой немного подождать. А может–таки, выпьешь, а?

Жухлицкий качнулся вперед, будто надломился на миг, и отвечал тихо, но со скрытой твердостью:

– Не могу–с, себе дороже.

– Н–да… что же с тобой делать?— задумался Мясной.— А я, понимаешь, как нарочно прикупил недавно лошадушек…— Сказал и прикусил язык: затею с конзаводом он держал в тайне — при немалых своих долгах опасался, как бы рысаки не пошли с молотка.

Однако серый ростовщик не обратил на это внимания. Он молча ждал — смиренный и непреклонный истукан.

– Да пойми ты, любезный,— снова начал Нарцисс Иринархович, вставая и в сильнейшем волнении расхаживая по кабинету.— Я ведь тебе не шематон, не голь какая–нибудь, у меня прииски свои. Золото, понимаешь?

Осенью я тебе верну с процентами. По рукам?

Жухлицкий вздохнул, переступил с ноги на ногу и отрицательно качнул головой.

– Никак невозможно–с, ваше благородие… Себе дороже.

– Эк, затвердила сорока про Якова! — досадливо буркнул Мясной.

Он вернулся за стол, выпил, захрустел огурцом. «Экий же ты, братец, собака,— думал отставной зауряд–хорунжий, из–под неприязненно заломленной брови косясь на унылую фигуру ростовщика.— Послать разве к черту? Так ведь по судам, подлец, затаскает, до долговой ямы доведет». Дело и впрямь выходило щекотливое. Именно сейчас Нарциссу Иринарховичу никак не улыбалось прослыть несостоятельным должником: подвертывалась выгодная партия — перезрелая девица, дочь богатых родителей. Надо было любой ценой отделаться от настырного бакалейщика.

Разговор получился долгий, тягостный. Правда, говорил почти один Нарцисс Иринархович, горячился, напирал. Жухлицкий же только мотал головой и бубнил свое: «Не могу–с… себе дороже… не могу–с…» Мясной в сердцах докончил графин и предложил набавить проценты. Однако и это не прельстило упрямого ростовщика. Окончательно выведенный из себя зауряд–хорунжий вдруг рявкнул:

– Хочешь прииск в аренду? Как вернешь свои деньги, так назад заберу, а?

– Боже сохрани, ваше благородие!— испугался Жухлицкий.— Непривычны-с мы к такому делу.

– Брось ты — непривычны! — отмахнулся Мясной.— У меня там толковый приказчик. Деньги небось считать умеешь? Вот и вся привычка. Верное, говорю, дело!

– Так ведь расходы-с какие…

– Вернешь, с лихвой вернешь! — вскричал зауряд-хорунжий, почувствовав, что ростовщик заколебался.— Я тебе, дурак, прямо в руки фарт сую, какого в жизни не дождешься. Глядишь, еще в большие промышленники выйдешь! 

Кто знает, может, Жухлицкий и имел в виду такой оборот, но согласие он дал не сразу, а дня через два. Смотрел бумаги Мясного, золотозаписную книгу, мялся, вздыхал. 

Был Борис Борисыч Жухлицкий из тех, про которых говорят, что этот–де из камня воду выжмет. Понимал: связываться с таким делом, как золотой промысел, только того ради, чтобы вернуть пять тысяч своих полуимпериалов, и накладно, и многохлопотно. Себе дороже. Потому и торговался.

Под конец сошлись на том, что Мария–Магдалининский прииск Мясной передает в аренду за попудную плату в три тысячи пятьсот рублей с каждого пуда добытого золота. 

Маломальский же прииск мерою в восемьсот сорок шесть погонных сажен был Жухлицким приобретен покупкою за те самые двадцать пять тысяч по акту, явленному в Иркутске у маклерских дел. 

О продаже, надо сказать, зауряд–хорунжий не жалел: результаты разведок представлялись пока весьма гадательными.

* * *

У Бориса Борисыча Жухлицкого нюх на деньги был остер, как у призового охотничьего пса. Шестнадцати лет от роду он унаследовал от отца, полунищего портного, умершего от чахотки, сумрачную подвальную каморку и около двадцати пяти рублей ассигнациями. Но у этого юнца, худого, нескладного, уже тогда была ума палата.

Еще совсем сопливым мальчонкой он твердо решил для себя, что не иголкой и ножницами кроят богатство, а безменом и аршином. Лавки, амбары и лабазы стали его детскими игрушками. Там бурлила и шумела красочная, немыслимо соблазнительная и богатая жизнь. Там мясники в окровавленных передниках с веселым хеканьем рубили говяжьи и свиные туши. Перемазанные белой пылью мужики бегом таскали тугие мешки с крупчаткой тончайшего помола. 

Тысячами блестящих зрачков подмигивала и переливалась икра. В ловких руках чародеев приказчиков радужно вспыхивал ситец, струился нежный шелк, колыхалась тяжелая чесуча. Сумасшедшим ароматом тянуло от накрытых лотков торговцев вразнос. И, наконец, вот они — купцы, хозяева волшебного мира, в сюртуках, с золотыми цепочками, надменно взирающие поверх шумящего моря голов. Они улыбались, вполголоса заводили с кем–то разговоры, таинственные, значительные и манящие до головокружения. 

Глядя на все это великолепие, мальчонка дрожал всем своим костлявым телом, дышал тяжело, через рот, и облизывал пересохшие губы. Опомнившись, понуро плелся в убогую отцовскую каморку, пропахшую кислым запахом давней нищеты.

После смерти отца он устроился приказчиком в лавку скобяных и шорных изделий и проработал там несколько лет — изучал дело. Годы эти не пропали даром. Молодой Жухлицкий свел знакомство с полезными людьми: хозяевами шорных и скобяных мастерских, держателями постоялых дворов и извозных промыслов. 

Не раз с немалой для себя пользой посредничал при заключении оптовых сделок. Но главное - перед ним открылось, что, кроме той торговли, где товар кажут лицом, есть другая, где товар предпочтительнее не казать. Поняв это, он оставил шорную лавку и открыл небольшое, но собственное бакалейное дело. 

Торговля дешевой колбасой, чаем и монпансье больших барышей не сулила - в этом Жухлицкий с самого начала не обманывался. На уме у него было другое. Далека дорога в Россию. Неблизки и торговые пути в Китай. Месяцами идут колесные и санные обозы, вьючные караваны. Немало добра портится за это время, оседает в казенных и купеческих складах, гниет, ржавеет, погрызается мышами, покрывается плесенью. А ведь его, если с умом, можно и сбыть.

Прошло немного времени, и неприметный, услужливый Жухлицкий для многих оказался вдруг незаменимым. Не человек, а как бы серая, словно даже без лица тень появлялась то в присутственных местах, то в торговых конторах, то в частных домах. После такого визита облегченно вздыхали купцы, государственные чиновники ласково поглаживали чуть оттопыривающиеся карманы. 

Довольны были все. 

А на каторжные рудники поступали партии арестантских шинелей из прогнившего сукна; в фабричные лавки завозили позеленевшую колбасу, сласти пополам с мухами; в бурятских улусах, в русских деревнях, в ссыльных поселениях разъездные торговцы бойко сбывали прелый ситец, бракованную далембу, лежалую муку и чай, хранившийся несколько лет в дырявых амбарах.

Борис Борисыч, понятно, внакладе не оставался, но даже жена (а он к тому времени уже был женат) не знала, сколько у него денег.

 Жухлицкий накрепко запомнил слова отца, сказанные им на смертном одре. Старик подолгу заходился в кашле, мучительно выгибаясь всем телом, отхаркивал кровь. «Запомни, сын, что я скажу,— в перерывах хрипел он.— Потерял — молчи, нашел — молчи… Не верь никому… Если ты нищ — друзья тебя бросят, а если богат — в зависти своей врагами станут… Одному себе верь…» 

Другую мудрость Борис Борисыч открыл сам: капитал не должен бездельничать, он должен работать, недаром говорят, что деньга к деньге идет. И Жухлицкий стал отдавать деньги в рост.

Окрепнуть, стать прочно на ноги ему немало помогло то, что в 1879 году в России отменили шестипроцентный максимум годовых, и наказуемость ростовщичества отпала сама собой. Правда, в 1893 году все же ввели наказуемость за дачу денег в рост из более чем двадцати процентов годовых, но Борис Борисыч к тому времени пудами выколачивал золото из своих собственных площадей…

Приобретая прииск, Жухлицкий знал, что это верный барыш. Однако он не знал другого - что в Золотой тайге наступает время таких, как он.

Вместе с сотнями беглых каторжников, чьи кости остались дотлевать по берегам золотоносных ключей и на таежных тропах; с Бенкендорфом, из столичного далека смотревшим с барственной небрежностью на прииски за тридевять земель; с коммерции советником Лапиным, который сам побаивался затеянного дела и смиренно уповал на бога; с зауряд-хорунжим Мясным, широкой душой, хватом и гулякой, который, ничтоже сумняшеся, мог проиграть свои прииски в карты, — вместе со всеми ими уходила в прошлое безалаберная, щедрая на фарт и погибель юность Золотой тайги.

Неизбежная, как вдох для всего живого, наступала новая пора…

Это пролог к книге - Инспектор Золотой тайги. Автор Владимир Митыпов.

ИСТОЧНИК

На этом всё, всего хорошего, Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

До свидания.