Чудное дело — разговоры на Беломорстрое сейчас представляются гораздо более содержательными и одухотворенными, чем нынешняя аналитическая и публицистическая трескотня в электронных СМИ.
То, что отображено, зафиксировано в записках А.Ф. Лосева «Из разговоров на Беломорстрое», не укладывается в картну представлений нашего многосуетного современника 21 века. Никак не укладывается. Перед нами раскрывается картина мыслей, идей, разговоров и страстей, совершенно не похожих на скудоумие и малодушие нынешнего свободного мира победившей сытости и тотальной «безопасности».
Дело вовсе не во временной дистанции. Дело в разнице между объемным мышлением и чувствованием человека вне буржуазной системы — и одномерным человеком буржуинской системы.
Как-то даже странно представить разговоры о подобных вещах сейчас, в свободно-безопасном мире чистогана, гаджетов и биг-дат. Выясняется, что мысль и чувство плохо соответствуют реалиям пустыни электронного концлагеря, хотя вполне бурно и даже буёно могли существовать в условиях трудового лагеря.
Впрочем, гуглите, ищите и читайте сами. Здесь приведу только несколько фрагментов.
«...Этот разговор проходил 1-го мая 1933 г. на Беломорстрое. Уже высилась красавица Маткожненская плотина, издали привлекая взор своим кокетливым, матово-зеленым ажуром. Уже приходил к концу восьмикилометровый 165-й канал, на котором круглые сутки стоял гул от подрывных работ, похожий на войну 1914–1915 г. на западном фронте, и из которого из одного было извлечено больше миллиона кубометров самых разнообразных пород. Велось последнее наступление для открытия Беломорско-Балтийского Канала летом этого года и для сдачи его тут же в эксплуатацию.
Мы отменили свои выходные дни с тем, чтобы компенсировать их впоследствии. И 1-е мая было нашим первым праздничным днем после двух месяцев работы.
Еще дня за два до этого я говорил в Проектном Отделе одному нервному, черноглазому и, кажется, умному молодому скептику, заведовавшему у нас чертежным отделением:
— Ну, Михайлов, как же поживает ваш анархизм?
Михайлов сухо ответил:
— Да так же, вероятно, как ваше вредительство.
— Но я опаснее вредительства… Почему вы заговорили о вредительстве? — сказал я без всякого смущения.
— А вы почему заговорили об анархизме?
— Я заговорил об анархизме потому, что вы сами неоднократно высказывались в этом направлении.
— Вот что, любезный Николай Владимирович, — сказал Михайлов, вдруг переменивши враждебный тон на дружеский. — Надо нам договориться. Хотите, послезавтра, 1-го мая, я изложу вам свой взгляд в систематической форме?
— Сергей Петрович, — восторженно крикнул я, ударивши его по плечу. Сергей Петрович, это будет чудесно! Это будет замечательно! Вы же сами всегда так уклонялись…
Было решено: 1-го мая, часов около 6 вечера, мы собираемся у меня в Арнольдовском поселке и слушаем Михайлова.
— Но только вот что… — заговорил Михайлов, несколько понизивши тон. — Не будет ли это слишком теоретично?
Я, зная интересы Михайлова, посмотрел на него с удивлением. Он продолжал:
— Не лучше ли связать общие рассуждения с каким-нибудь конкретным вопросом?…
В таком случае, — быстро заговорил я, — какой же для нас еще более конкретный вопрос, чем наше строительство?
— Канал? — испуганно спросил Михайлов.
— Ну, да! Канал!
— Беломорстрой?
— Ну, конечно, Беломорстрой!
Михайлов помолчал и потом с некоторым ехидством сказал, еще более тихим голосом и с улыбкой:
— А не будет ли это более конкретно, чем надо?…
Я отвечал намеренно громким голосом:
— Да вы чего испугались? Что же, мы, строители и ударники Канала, не можем рассуждать о нашем собственном сооружении?!
— Вот что, Николай Владимирович, — ответил Михайлов. — Тогда уже давайте говорить просто о технике. Это будет и достаточно конкретно, и не нужно будет забираться нам в гущу злободневной беломорстроевской работы…
— Ну, что же, я и на это согласен, — отвечал я. — Но тогда надо выслушать еще кое-кого…
— Знаю, знаю! — подхватил Михайлов. — Вы хотите Коршунова…
— И Коршунова, и Елисеева, и Абрамова…
— Но ведь это же будет митинг!
— Не митинг, а производственное совещание.
Михайлов вдруг неожиданно рассмеялся молодым и чистым смехом, обнаруживши свои прекрасные зубы и как бы с головой выдавая свое юношеское, добродушное и еще незрелое, не испорченное мироощущение.
— Неужели вы хотите прямо в Проектном Отделе? — спросил он сквозь смех.
— А почему бы и не в Проектном Отделе? Читают же тут и об искусстве, и о философии…
— Но ведь то кружки.
— Ладно! — решительно сказал я. — Соберемся у меня? Пять-шесть человек — небось, ничего не случится.
Михайлову настолько хотелось говорить и слушать, что он тут же и согласился, хотя и вопреки правилам своего обычного поведения.
…
После речи Коршунова все сразу заговорили:
— Возражаю! Возражаю! Техника — только для человека. Техника для человека, а не человек для техники!
— Техника вовсе не есть необходимость. Сами же вы говорите, что целые тысячелетия не было никакой техники.
— А что же человек-то? Значит, пешка? Человек значит пешка? Так, по-вашему?
— Ведь это какая-то судьба, фатум, рок. Мойра какая-то. Так никогда не бывает! Так не бывает!
— Да возьмите наш Беломорстрой. Ведь это же идея Сталина. Не будь продуманной идеи у Сталина, не было бы и Беломорстроя. Какая же это судьба?
— Нет, нет, дело вовсе не в Сталине. Сталин выдвинут эпохой. Беломорстрой — закономерный результат нашей эпохи.
— Нельзя проповедовать фатализм, сидя на трассе и регулируя водоспуски. Что это будут за водоспуски, если все время уповать на фатум?…
— Хе-хе! Эдак наши шлюзы понесет в Белое море, а мы будем только моргать глазами.
— Не фатализм, не фатализм. Это — нигилизм. Вот что! Это — нигилизм!
Коршунов улучил мгновение, когда стало тише, и громко сказал:
— Товарищи! Слово! Одно слово!
Стало тише, и он продолжал:
— Я вовсе ни на что не уповаю. И я вовсе никакого идеала не рисую вам ни в прошлом, ни в будущем.
— Но вот это-то и плохо, — сказала вдруг инженерша Елена Михайловна. Это-то и плохо. Вы отнимаете у человека его естественные стремления и обессмысливаете то, что, может быть, для него самое дорогое и самое ценное.
— Дело же в этом, — заговорил Абрамов, славившийся у нас как прекрасный расчетчик шлюзов и как наиболее ортодоксальный марксист. — Дело в том, что для этой необходимости вы не дали никакого объяснения. Я согласен, что техника, это — необходимость. Но откуда же взялась такая необходимость? Это надо объяснить. Потому и получается такой фатализм. Надо объяснить.
— Экономически? — спросил Коршунов, как будто бы желая уколоть Абрамова.
— Не экономически, но социологически, — невозмутимо продолжал тот.
— А естественно-научно вы не хотите объяснять?
— Это механизм.
— А позвольте вас спросить, — начал наступать Коршунов. — Что для вас первоначальнее, природа или история?
— Природа.
— Значит, история определяется природой?
— Нет, я же вам сказал, что это — механизм.
— Но тогда, значит, не природа определяет историю, а, наоборот, история природу?
— История определяет взгляды на природу.
— Вы отклоняетесь. Я вас спрашиваю не о взглядах на природу, но о самой природе. Что, природа — существует сама по себе и ни от чего не зависит и, наоборот, все собою определяет, включая и историю, или же — над ней еще что-то есть, что определяет ее саму. И не есть ли это история?
— Но тогда получится, — защищался Абрамов, — что законы природы объективно меняются в зависимости от того, какой класс стоит у власти?
— Совершенно правильно, — с деланным восторгом крикнул Коршунов. Совершенно правильно! Вот это и было бы настоящим марксизмом.
— Но ведь это же нелепость. Вы хотите, чтобы марксизм был нелепостью?
Тут раздались голоса протеста:
— Перестаньте, не надо! Ближе к делу! При чем тут марксизм? Товарищи, вы забыли о технике! Нельзя ли обойтись без политики и экономики? О технике! Говорите о технике!
Коршунову удалось опять заговорить громче других, и он привлек внимание большинства, хотя кое-кто все еще продолжал спорить между собою:
— Товарищи! Когда я начинаю объяснять историю природой, меня упрекают в механизме. Когда я начинаю объяснять природу историей, меня упрекают в нелепости.
— Довольно, довольно! — раздались опять голоса. — Говорите о технике! Вы будете говорить о технике?
— Вот я и утверждаю о технике, — громко, но доброжелательно продолжал Коршунов, — что она есть необходимость; и если меня спрашивают, какая это необходимость, то я и отвечаю: природная необходимость, физическая необходимость. Тут дело не в истории, не в человеке, не в потребностях, не в улучшении жизни, а дело в физических законах. Для меня тут нет никакой философской проблемы, — так же, как и у астронома при вычислении орбиты луны. Это так есть, — вот и вся философия.
— Левобуржуазный материализм, — вставил Абрамов, — осужденный всеми, и Марксом, и Энгельсом, и Лениным!
— Я не понимаю, — сказал Коршунов, — чего вы от меня хотите.
— Я хочу, — может быть, и не столько от вас, сколько от себя, — чисто социологического объяснения.
— Но тогда и объясняйте сами, а факт-то должны признать.
— А факта необходимости я и не отрицал.
Елена Михайловна опять не удержалась.
— А я отрицаю самый факт. Никто меня не убедит, что человек не свободен. Ведь, это же идти против самой элементарной очевидности. Ну, посудите сами: как это возможно, чтобы человек не раздумывал, не выбирал, не решался на то или на это, не был ответственен за свой выбор и т. д.? Ведь это же, товарищи, нелепость.
При слове «нелепость» все рассмеялись, кроме Абрамова, который продолжал в серьезном тоне:
— Разумеется. И свобода, и выбор, и ответственность вполне остаются за человеком. Но это и есть для него необходимость. Его рок и судьба — быть свободным. Он осужден на эту суровую и неумолимую и, если хотите, фатальную необходимость — быть свободным.
— Прыжок из царства… — начал было кто-то пищать тоненьким голоском из угла, но его тут же перебили:
— Довольно! Ясно и так! Давайте дальше. Сергей Петрович, может быть сейчас хотите?…
— Хотите мириться? — мелькнула какая-то идея у Коршунова. Михайлов рассмеялся.
— Хотите?
— Ну?
— Вы вот говорили, что вас спрашивают: как же быть? То — не так, то не так, это — не так. Чего же вы сами хотите, спрашивают у вас. Как вы сами хотите быть?
— Ну?
— И вы отвечали, что не знаете как быть.
— Да.
— Ну, так давайте мы с вами ответим на этот вопрос немного иначе. Я предлагаю отвечать так: что бы вы ни делали, как бы вы ни думали, — вы будете действовать так, как велено. Вопрос о том, что делать, бессмысленный вопрос. Что бы вы ни делали, вы будете делать то, что предписано.
Тут вмешался в разговор наш геолог Елисеев, слывший за человека старых понятий, хотя, по-моему, несправедливо.
— Кем предписано? — с юмором в голосе спросил он. — Кем велено?
— Природой, — ответил Коршунов.
— Историей, — влез опять Абрамов.
— Неизвестно кем, — спокойно и простодушно, даже немного резонерски сказал Михайлов.
— Ягодой, — неуместно сострил опять тот же писклявый голосок из угла.
Все расхохотались.
— Ну, ладно! — сказал я, стараясь быть серьезным. — Кто еще хочет говорить?
— Позвольте мне, раз уж я вылез, — проговорил Елисеев.
— Ваше слово, — сказал я по-председательски, хотя никто меня не выбирал и не назначал.
Елисеев разговорился не сразу. Мне даже показалось, что он стал жалеть о своем намерении говорить. Начал он не очень складно:
— Мне кажется… Я думаю… Сначала я не о себе… т. е. не о своих взглядах… Я сначала о судьбе… Тут вот не все сказано…
Он смолк, и все молчали.
— О судьбе-то нужно иначе, — опять заговорил Елисеев неуверенным тоном, озираясь по сторонам и смотря почему-то на Михайлова, а не на Коршунова, как можно было бы предполагать, судя по вступлению. Тут он совсем замолчал, и потом после длительной паузы вдруг брякнул:
— Судьба, это — честность… Честность мысли…
Все сразу заинтересовались, и установилась напряженная тишина.
Мало-помалу оратор-таки разговорился:
— Объясняем мы — как? Такое-то техническое усовершенствование имеет такую-то причину… Вот и объяснение. Но разве это объяснение? Пусть телеграф, т. е. появление телеграфа, объяснено как бы то ни было, физически, механически, исторически. Это значит, что указаны какие-то причинные факты и события, из которых он произошел. Но эти факты зависят еще от дальнейших фактов… Разве это объяснение? Это — бессильное отодвигание подлинной причины в глубь времен, и больше ничего. Технический прогресс — необъясним. Подлинной причины технического прогресса неизвестно… По-моему, судьба честнее… Не знаем, и — все!
Тут перебил оратора Абрамов:
— Это вы не знаете, а сами-то вещи имеют же объективную причину?
— Не перебивать оратора! — крикнул я, стараясь, где можно, соблюдать порядок.
— Да, вещи доподлинно имеют для себя объективную причину, — продолжал не смело, но довольно уверенно Елисеев. — Вещи-то имеют причину, а мы ее не знаем: это и есть судьба…
— Не судьба, а временное незнание, — опять не воздержался Абрамов.
— Ах ты, напасть какая! — сделал я рассерженный вид. — Исключить Абрамова на пятнадцать заседаний!
Кое-кто слабо усмехнулся. И Елисеев продолжал:
— Я согласен…
«С чем же он согласен?» — подумал я, но не решился новым вопросом нарушать порядок.
— Я согласен… — говорил Елисеев. — Это, — действительно, не судьба, а временное незнание… Но тогда что же получается? Значит, наступит время, когда мы будем все знать?..
Абрамов, видимо, что-то хотел сказать, но, кажется, стеснялся меня. Я тоже хотел спросить: «Разве для избежания судьбы надо знать все?» Но-я стеснялся Абрамова, которого сам же одергивал.
— Да-с… — продолжал Елисеев. При этом голос его стал тише и как-то таинственнее, что хотя и не входило в мои интересы, но было занятно.
— Да-с… Чтобы не было судьбы, надо знать все… А законы природы… Да мы их просто не знаем. Мы знаем исчезающе-малую часть, так что можно прямо сказать: ничего не знаем. Но пусть даже знаем. Пусть мы знаем все, абсолютно все законы природы. Пусть вся человеческая история, пусть все глубины человеческой души, человеческого общества известны нам так, как, примерно, известно движение земли. И что же-с? Это все — ничто. Ученые слишком овеществляют, одушевляют законы природы. А ведь они вовсе не какие-нибудь реальные силы. Они ведь только формулы… Формулы — объяснены. А силы? А сила откуда? По данному-то закону природы тело движется от какой-то силы?… Да!… Нужно решить не только уравнения, но и объяснить факты, реальную силу факта… Вот тогда и судьбы не будет… Богом-с надо быть, чтобы судьбы не было. Или пусть уж лучше судьба будет… Техника, это — судьба человека….
...»
Достаточно. Пока.
Оценили 27 человек
65 кармы