Зимние пчелы

Это отрывок раположен на уфимском сайте. Не очерковый размер отрывка с лихвой, полностью компенсируется содержанием.

Да и надо — наконец — подумать и сказать всё это — особенно тем, кто попал в плен на переломе своих лет.

ПО ДОРОГЕ ИЗ ЛЖИ В ПУСТОТУ…

Автор: А. Леонидов (Филиппов)

Отрывки из повести «Сарассата зимней ночью»

Пабло де Сарасате - испанский баск, знаменитый скрипач и композитор. Его фамилия никогда не была названием какого-то отдельного направления или жанра в музыке. Поэтому не могла звучать никакая «сарасстата» по белому квадратному радио-репродуктору глухой, тёмной, вьюжистой ночью в 80-е годы прошлого века.

Просто ведущая какой-то популярной в те поры просветительской передачи со всем вычурным пафосом в голосе, срывающемся от собственной значимости – представила:

-Сарасате… Цыганские напевы…

А он записал. Прямо «со звука» - через чувствительный микрофон-«ромашку» (дырочки легкомысленно располагались в форме ромашки) подаренного ему в 1985 году кассетного магнитофона «Электроника». Делая пятикласснику Глебу Гречнёву такой щедрый подарок, родители рассчитывали, что это поможет ему выучить английский лингафонными методами. Надёжный и верный прямоугольник «Электроники» послужил на славу Глебке, чего только – кроме, правда английских топиков – школьник Гречнёв на него не поназаписывал!

В том числе и мифическую «Сарассату» - через некоторое время вся элитная школа с английским уклоном была убеждена Глебкой, что это жанр. И даже учителя музыки пожимали плечами: кто знает, может быть, в честь Паблика и окрестили направление? Откуда-то же берутся все эти «тарантеллы», «сюиты», «полонезы»… «Ламбады», наконец…

Спорить с Гречнёвым на этот счёт было бесполезно: он упёрся и не уступал: «сарассата» - такая форма подачи скрипичных тем, и точка! Ну, ладно, убеждённый человек – это всегда приятно… Даже если убеждение его зиждется всего лишь на слуховой ошибке… Что, впрочем, смогли узнать только в эпоху интернета, когда любой вопрос разрешается за три секунды… Кроме, конечно, жизненно-важных вопросов, которые и интернету не по зубам…

***

С 90-ми к людям, по-детски верившим в чудеса, первым из которых они наивно ждали «экономического чуда» - пришли страшные зимы. Гречнёву они запомнились морозным скрежетом металла, трамвайной реборды – с еле ползущих через грязную бель багровых, выпуклых, словно бы кровью раздутых трамваев… В которых вагоновожатые иной раз падали в голодные обмороки – порождая опасные дорожные ситуации… Правда, машин тогда было, коненчо, меньше, чем сейчас, и потому аварий тоже было меньше…

В рано наступавших уральских сумерках трамвай полз, обросший мохнатой бахромой инея – и воспринимался Глебом как символ личного унижения. Гречнёв всё ещё был наполеончиком, он всё ещё верил в неминуемый скорый успех, видел себя за рулём иномарки, непременно иномарки – а лучше, на заднем сидении лимузина с водителем…

Но жизнь вторгалась в мечты, въезжала липнувшим к рукам морозным металлом унизительных трамваев, и требовала своё… Защищаясь от гопоты, запуганный этой тьмой вокруг – Глеб завёл себе нож. Потом понял, что ножи есть у всех, и завёл кое-что получше, как ему казалось…

Он стал всюду таскать с собой мясной разделочный топорик, похожий на томагавк – приделав к его рукояти петлю из толстой лески – чтобы в предполагаемом бою из руки не выбили… Топорик он носил в пластиковом пакете – с какими обыкновенно ходят за хлебом…

Иногда топорик требовался – но Гречнёв отчаянно «тормозил» и не успевал его применить. Как со смехом говорил кто-то из его друзей – «русский человек так долго обдумывает проблему, что когда примет решение – уже и проблемы-то не остаётся»…

…На остановке «Дворец спорта» в трамвай ворвалась с жутким храпом и пыхтением молчаливо дерущаяся группа: трое избивали одного, но тот отважно отбивался... Было ясно, что это банда напала на одинокого прохожего, а пузатый прохожий с серебряным перстнем, с залысинами, но при этом волосами до плеч – как на грех, очень напоминал дядюшку Гречнёва…

И Глеб понял, что нужно вмешаться. У него же топорик надет на руку петелкой… Глеб выставил перед собой пластиковый пакет (внутри томагавк) как шпагу на поединке и шагнул к дерущимся. Они дрались свирепо – но молча… Подавленно молчали и все пассажиры… Молчал и Гречнёв, обдумывая заступнчичество…

Кто эти люди? Зачем они дерутся? Кто перед кем и в чём виноват? Всё покрывал молчаливый сипло дышаший мрак 90-х годов…

Пузатую жертву побоев, отступавшую через трамвайный салон «с боями» - выбросили через передние двери на снег на следующей остановке. И сами спрыгнули – добивать… А Гречнёв всё стоял, выставив пакет с топориком, медленно и и туго соображал… Надо вмешатся… Надо заступиться… Надо вмешаться…

Почему лысик с перстнем не звал на помощь? Почему не кричал «караул»? Не верил в помощь от людей – вот характерная черта 90-х… А Гречнёву очень нужен был зов о помощи, чтобы среагировать… Ведь всё произошло так быстро, а философствующий мальчик – «тормоз» по натуре…

Через остановку Гречнёв созрел для чувства гражданского и человеческого долга, сам сошёл с трамвая, и побежал по рельсам назад… Пот заливал лицо из-под кроликовой раздрызганной шапки, петля на запястье жгла тонким прочным захватом сомовьей лески…

Лысик лежал на утоптанном снегу, уже одинокий, мёртвый и жуткий, закинув окровавленное оскаленное лицо к жёлтому конусу скупого фонарного света… Гречнёв опоздал. Он опоздал к драке – и опоздал оказывать «первую помощь» этому человеку, так похожему на его дядьку, мужа сестры матери… Он застал на трамвайной остановке неизвестно кем, неизвестно зачем насмерть забитого человека…

Постоял над ним со своим дурацким мясницким топориком, сокрытым в одубевшем на морозе пакете с яркими лейблами, и бочком отошёл… Лысику, этим вечером нашедшему смерть на трамвайных путях, уже не поможешь – время думать о себе… Появись сейчас одичавшие небритые, расхристранные «менты» 90-х, чего доброго, на мальчишку с томагавком спишут труп… Охота ли им со всякими расследованиями возиться?!

За что погиб этот безымянный мужик, спереди лысый, сзади волосатый, носивший на правой руке помогавший ему в драке серебряный дешёвый перстенёк?

Когда красные рубили белых – в этом был идейный смысл. И когда белые рубили красных – в этом тоже был идейный смысл. Безымянный же, пытавшийся и не сумевший найти спасение в рейсовом трамвае – в своей нелепой смерти никакой идеи не нёс. Скорее всего – это прямо читалось с листа ситуации, с путаных следов на снегу – пьяные повздорили на остановке общественного транспорта, подрались «трое на одного» - и вот один лежит убитый… на той войне незнаменитой…

А что её «знаменить»-то, когда она бессмысленна с обеих сторон?

Этот случай с опоздавшей – в силу тупой медлительности характера – помощью погибавшему человеку тяжким бременем лёг на совесть Глеба Гречнёва. Ничего нельзя понять без того тягучего и липкого помешательства, имя которому 90-е годы, и в котором человеческие мысли склеивались в голове в непонятные, нечеловеческие склизкие комки…

Почему ты тогда выставил топорик - и не вмешался? Страшно было против троих гопников? Да, конечно, но ведь потом побежал… Почему потом?!

Образ бессмысленной, проходной смерти – смешивался с образом ещё более бессмысленной жизни. Липкие мысли Глеб рассортирует потом, десятилетия спустя. Назовёт это время «адом», придумает для него ярлык «Инферно»… Но – несчастный «тормоз» - всё потом, потом… Пока же 90-е для него никакой не ад, он не Данте, да и Вергилия у безотцовщины нет… Пока 90-е – это просто жизнь, в которой нужно жить и выживать… И молодость – в которой нужно радоваться, на какие бы времена она не пришлась, потому что больше некогда радоваться человеку!

Мать – быстро и рано впадая в слабоумие, быстро превратилась в одержимую лакомку. Почему-то эта ранее неглупая женщина из всего прошлого помнила теперь только разнообразные советские кушанья, и вела разговор только о них, смакуя и перебирая забытые вкусы…

Иногда обобщала – «а ведь мы жили при коммунизме, правда, жили, только мы этого не заметили»… Но представление о незаметном пришедшем и столь же незаметно ушедшем коммунизме 80-х сводилось у матери опять же только к жратве…

Наступили сюрреалистические времена, когда студенческая стипендия стала больше, чем зарплата у преподавателей, а водитель в больнице получал больше, чем главврач, которого он возил… Никто ничего не понимал – да ничего и нельзя было понять, как нельзя ничего понять в творчестве Кафки…

Глеб тратил свою стипендию, покупая лакомке-маме то колбасу, то ветчину – но вместо благодарности слышал обидные речи гурмана:

-Разве же это колбаса? Картон! Вот раньше была колбаса… Когда резали, на всю комнату мясом пахло…

Мать мечтала о буженине, о дорогом сыре – но если сын добывал их, вывернув свои худые карманы – обжигала россказнями про старые столы…

-Разве ж это буженина? Разве ж это сыр?!

За мясным рагу больше не нужно было стоять в занудной очереди с чёрного входа, в скучной подворотне – но мясо выпало из обихода. Его сменили холодцами. Конечно, и на студни не у всех хватало… А у кого хватало – тот эти студни доселе видеть не может, так обрыдло…

Со свойственным только молодёжи чувством острого позора, стараясь скрывать лицо под траченным этой мерзкой жизнью капюшоном – Глеб покупал на рынке дешёвые свиные головы… А потом пёр их до дома в стариканской «сумке на колёсиках»… Мечтая о машине – эта мечта стала для него, как для матери прежнее столовское обжорство…

Откуда-то выворачивала четвёрка малолетних, и потому неуверенных в себе гопников, и они шли за Глебом, как волки за лосем. И не отставали, и не решались дороги преградить. Тихо – потому что в себя не верили – предлагали Гречневу отдать им деньги…

Гречнев, холодея внутри, скидывал пакет с топорика, демонстрировал его гопоте:

-Только суньтесь… Башки всем посношу…

Абсурд сцены заключался в том, что жертва была такой же неуверенной в себе и тихой, как и незадавшиеся грабители. И все шли по улице – никто не атаковал, но и не расходились… Такой вот конвой 90-х, и Глеб панически думал, что в любой момент может получить нож под ребро… Но они только снова предлагали ему делиться, пытаясь изобразить, что им не страшно… А он, с мясницким топориком, давившим на их психику – тоже пытался показать, что совершенно невозмутим, и для него такие наезды – сущая ерунда…

Ближе к дому трусоватые грабители отставали. Шакалы реформ уходили искать жертву побезопаснее, и наверняка находили её в извилистых подворотнях уральского города-миллионника…

А Гречнёв довозил свою тележку до квартиры, где мать готовила холодцы взамен мясным блюдам и ворчала о потерянных лакомствах…

И он ничего не мог ей рассказать – она бы не поняла, да и не расскажешь этого: трусы-разбойники напали на трусоватого рыцаря, поговорили, вместе прогулялись вдоль тротуара – и разошлись, не прощаясь, по-английски…

А рыцарь, вместо того, чтобы восседать на боевом коне – тащил за собой сумку на колёсиках и сгорал от стыда за эту сумку даже перед бандитами, не то, что перед случайными прохожими…

***

Печать распада, скорбные старушечьи морщины надвигающейся отовсюду нищеты – то гордящейся рваниной, то стыдливо-штопанной – легли как-то сразу и на всё.

Трезвонящий на перекрёстках дутыш трамвая, обросший белой бахромой, белым мхом инея, обжигавший примерзавшие руки о металлические поручни – полз теперь через серую кашу вытолченного в ступе человеческих метаний снеговея через мёртвые остовы опустевших городских заводов…

Слепцами выходили они на повороты трамвайной линии – с битыми окнами, брошенные, вымерзшие изнутри, как и пассажиры вечно ломающихся трамваев…

Жизнь парализовало, ужас голода приближался отовсюду неверными, зыбкими, и оттого ещё более пугающими тенями. Ледяные мертвецы на скамейках в скверике… Вчера ещё приличные люди – распятые уличной торговлей всяким срамом… Женские колготки на руках бывшего доцента – в обрамлении снежной крупы… Угрюмые лица и всюду – стопки, ворохи выброшенных книг…

Люди ненавидели жизнь за нищету, а культуру стали ненавидеть за обман… Люди не просто забыли о культуре – они её топтали, унижали, проклинали, рвали в клочья, потому что она привела их сюда… В этот мёрзлый ад, по которому гуляет через заводские кварталы прорвавшийся через обрушенный забор, зудящий зубной болью в растопыренной ржавой арматуре зимний кладбищенский ветер…

Люди боялись упасть: упадёшь – уже не встанешь. Гречнёв боялся со всеми… Этих людей, бредущих через сугробы, похоронившие под собой надежды их короткого лета, обманули все… Ельцин обманул? Да разве он один? Их обманул и Рыжков тоже… Их обманула типография «Правда», в которой злобные наборщики, получая редкие дефицитные продуктовые заказы – печатали всякую «перестроечную» морось, словно удавку на шею, закидывали на шею простачкам-«совкам» свежую газетёнку… А сами жрали… И уже понимали, стервецы, что за жратву их простачкам придётся жизнями платить…

Их обманул Ростропович. Казалось бы, какой культурный и достойный человек, классик виолончели, всемирно-известный Растропович… А обманул страшно и паскудно, дав своё лицо поганой «революции с лицом Растроповича» - ставшей для этих людей, простых, уральских, звёзд с неба не хватавших, но привыкших жить опрятно и сытно, крематорием…

Как им после этого верить музыкантам? За подлость Ростроповича рассчиталась девочка из института искусств в облупленном, с отколотым кафелем, подземном переходе… Она пыталась побираться, играла на флейте, и периодически дула на озябшие маленькие пальчики… Но ей мстили за Ростроповича, и не кидали никакой мелочи… Однажды она исчезла… Кто знает – умерла, или оказалась в борделе? Или повезло? В 90-е входили, как в трамвай – безымянные, и уходили без вести, такими же безымянными… Здравствуй и прошай…

Этих людей обманул подлец Макаревич.

-Мы заслушивались песнями Макаревича, он для нас был как пророк… А он… А он… Теперь бутерброды ворам намазывает… - кричал про сеть ресторанов бывшего правдоруба-рокера один из сокурсников Гречнёва…

Этих людей обманули, страшно обманули сатирики, все эти Хазановы и Жванецкие, их обманул «проблемный» режиссёр Говорухин, убедив их, что «так жить нельзя» - и столкнувший тем в могильную яму… А как мерзки были для них теперь ухватки слащавого режиссёра Михалкова… И как могли они поверить «богу» подлеца- «отца» Глеба Якунина, оказавшегося поганым расстригой?

Этих людей, беспомощных, как дети, как Гензель и Грета в зимнем лесу – обманывали Гавриил Попов и Егор Гайдар, Елена Боннэр и Сергей Филатов, и молодая ещё тварь Лев Пономарев, и симпатичная ещё по молодости Хакамада… Их обманывали демократы, волки в овечьей шкуре из церковников, их обманывали монархисты и гуманисты. Их надул, как последний аферист ди-джей Сергей Минаев – запустив шлягер “Тот, кто идет за мной”...

Кто ещё? Да все, кто выполз из скользкой, с обледенелыми боками, могильной ямы 90-х… Выполз, а их – бросил там превращаться в куски льда…

Всё очень просто. У этих людей была жизнь. Какая-никакая. Жизни без неприятностей и нехваток не бывает. А потом у них не стало жизни. Им объяснили со словами и без слов, что они не нужны, и мешают прогрессу. И самое лучше для всех – чтобы они «ушли» - в никуда и навсегда…

Эти люди, наивные, как дети, были и жестокими, как дети. Гречнёв, глядя на угрюмых трамвайных обитателей, протиравших в белой изморози стёкол влажные стеклянные глазки – и вспоминал, как точно такие же… Вот точно такие же… Не эти – но могли быть и эти…

По телевизору ещё год назад показывали «взглядовского» телеведущего Сергея Ломакина…. Как он вышел, пижон, в ослепительно белом костюме…

И как его, крича проклятия, закидали грязью из луж… За что? Оказывается, Ломакин в 1991 году брал интервью у Бориса Ельцина и задавал какие-то неудобные вопросы. Теперь же обезьяны с визгом забрасывали его калом, как бывает с обезьянами в зоопарке… Особенно с сытыми обезьянами… Белоснежный костюм понемногу становился коричневым, но Ломакин, сам не чуждый «демократических идеалов» - молча и терпеливо сносил это торжество демократии, плевки и шматки…

Вот точно такие же люди, которые на одном с Гречнёвым трамвае-призраке едут мимо закрывшихся, зловеще-пустых заводов в холодные аудитории Университета… Интеллигенция, блин, совесть нации… Там они будут за кафедрой, словно мусульмане, дышать в собственные посиневшие пригоршни у лица, и белый парок будет курится, а между тройных парт с похабными надписями – будет гулять сквозняк…

…На парте – достаточно художественно выполнено резьбой по дереву подобие памятника первопечатнику Ивану Фёдорову, подписано: «памятник первому порнографу: имя твоё безвестно, подвиг твой бессмертен…». И это, собственно, конец всей эпопеи великого освобождения…

Ещё пару лет назад в этих же стенах скандировали: «Ельцин! Ельцин!», а какой-то студентик выскакивал и поправлял, сдерживая спадавшие очки:

- Не Ельцин, нет… Сахаров!

Итог – «имя героя безвестно, подвиг его – кассета с мясной лавкой сношающейся во всех позах розовокожей щетинистой свинины…

Горе тому, кто обманет сам себя: ему приходится не только стыдится обмана, но и ненавидеть обманщика, то есть, стыдясь себя – себя же и ненавидеть…

…Преподаватель странного предмета Этика долго бубнил, что обнаружил в туалете денежные знаки, которыми кто-то подтёрся, и что это «неэтично» - когда кругом столько бедствующих людей…

-А вы их подобрали, отмыли?! – бойко крикнули с задней парты…

Благоразумно умолчав на эту тему, препод заговорил о неэтичности публичных половых сношений на общественных мероприятиях:

-Некоторые парни и девушки в наше время совокупляются на пляжах, на рок-концертах…

-А может быть, это любовь? – хрюкнул с хохотом девичий голос из середины аудитории. И снова ржала превратившаяся в конюшню аудитория Унивеситета…

…Однокурсник Руслан Хокинс, здоровенная детина с пунцовыми от вечного смущения маленькими ушками, вылез на кафедру после ухода безумного преподавателя Этики (какая Этика в 90-е?) и стал клоунски бубнить:

-Тема следующей лекции – этические воззрения алкоголиков Закавказья…

Замыкался этот адский круг всеобщего ликующего над чёрной пажитью разрухи шутовства, но тот же Хоккинс выдал и здравую мысль, никому в 90-е не понятную:

-Чтобы человек перестал нести чушь и жить загогулинами, чтобы он перестал бредить – нужно или зажечь его очень яркой идеей, или очень строго его наказать. Чтобы он, сука, дело делать начал, общее… И перестал выделываться - «самовыражаться» особо-извращённым образом…

Пройдут годы – и Руслан закончит эту фразу, вырвавшуюся у него тогда по наитию. Продолжит, подводя горький итог оказавшейся никчёмной и пустой, растраченной на пустяки жизни:

- Мы – зимние пчёлы… - говорил он, сохраняя в душе надежду. – Знаешь, кто такие зимние пчёлы? Они рождаются зимой, в тёмном улье, и никогда не видят солнца… Их задача – произвести потомство и уйти, не дождавшись весны… Солнце, цветы, луга – увидят только их потомки! Им легче, чем нам: мы понимаем это… А они… у них просто инстинкт…

***

…Мать, прибираясь в самодельных, покойным отцом струганных-лаженных кухонных шкафах нашла продолговатую жестяную коробочку от советских бульонных кубиков… И стала вдруг слабоумно над ней плакать…

- Мам, ну перестань! – умолял Глеб, чувствуя, что тоже скоро сойдёт с ума – Ну, полно этих бульонных кубиков… Вот, всякие «Магги» - показывал на ладони…

-Да разве ж… эти… такие?! – всхлипывала лакомка-мать…

Ей, отдавшей всю жизнь кулинарному отделу в редакции книгоиздательства – лучше других было известно, что "Магги" - дешевая подделка бульонного кубика. Она вспоминала о настоящем мясном концентрате.

В советские времена она часто тащила домой этот "говяжий концентрат", варила супы. Получалось мясное желе – ложку воткнуть можно… Потом, в 80-х годах появилась Вегета "Подравка" польского происхождения... СЭВ, так сказать… Делалось исходя из технологии ГОСТа: сначала мясо на косточке обжаривалось или пропекалось с овощами в духовке, потом протушивалось в течение 10-12 часов, в результате и получался тот, в жестяных коробочках с чернёной по металлу длиннорогой коровой, сильный концентрат…

- Бред, бред! Интеллигенция – неиссякаемый источник бесконечного бреда… Должны быть догмы, которые людям запрещено обсуждать, и которые люди сами себе запрещают обсуждать, иначе всё будет разменяно на бред… Бред кажется смешным и безобидным, пока он не обрёл каким-то образом полномочий… А вот с полномочиями он страшен! Если психа вынули из дурдома, дали ему мандат комиссара и маузер – плохи будут дела всех окружающих!

Исчез голод ума… Исчез всякий бескорыстный интерес… Даже уличные зеваки, кажется, уже не будут глазеть на пожар, если им «спонсор» конфеток за это не раздаст…

***

-…В молодости казалось, что «перестроечное» прозрение об ужасах коммунизма легко компенсирует Глебу отсутствие жратвы, жилплощади и лекарств. Но с годами даже самые страшные истории о чекистах всё хуже и хуже заменяли навсегда утраченный нормально-человеческий быт и спокойный сон без леденящего страха за завтрашний день…

И чаще вспоминался Гречнёву его старый учитель обществознания, предсказавший всю судьбу «освобождённого от тоталитаризма» мальчика одной фразой:

- Ну, не посадят тебя, не расстреляют – а помрёшь ты своей смертью… От туберкулёза, на холодных нарах в вагончике гастрарбайтеров, в чужом городе, куда из своего сбежишь за куском хлеба… Устраивает это тебя?!

***

-…Ладно, ты всю жизнь прожил, по чужим банкетам подъедаясь… - орал он перекошенным ртом. – И ночевал в маминой квартире, потому что в прекрасном новом мире ты бы и на гараж сроду не заработал! А дети твои кем будут, ты подумал? Вот при этих замечательных порядках, при этих улыбчивых боссах, угощающих тебя пирожками на презентации – кем твои дети станут?!

***

-Я могу рассказать о себе, как о непризнанном гении… Могу рассказать о себе, как о «лишнем человеке», прожившим, как Клим Самгин, по словам Горького, «пустую жизнь»… Могу рассказать о себе, как о ловком проходимце, умело пристраивавшимся к разным компаниям… Могу рассказать о себе, как об обидчике, а могу – как об обиженном… Вот только рассказать о себе, как о себе – я не могу, не получается…

***

-Воры, воры… Всё у тебя воры везде… А если ты просто лишний, и тебя в дело не взяли – то какое же тут воровство? Человек о себе думает много… А правда проста: в одних системах он нужен – не так, как хочет, а так, как системе угодно… А в других и вовсе не нужен… Никак… Никакой… Думал об этом?

***

С появлением эпохи интернета он не сразу, но догадался набрать в поисковике слово «сарассата». Нашёл «цыганские напевы» Сарасате, и вновь – после стольких лет разлуки – послушал их. Они – в записи 1904 года – ничуть не изменились… Давно уже не было ни кассетника «Электроника», ни жёлтенькой кассеты, ни той кухни с самодельной мебелью и множеством тараканов, ни того мальчика, мечтавшего о чём-то смутном, но непременно высоком.

Седоволосый, до срока постаревший человек, потерявший уже большую часть зубов, и лишённый средств, чтобы вставить фальшивые (да и зачем?), слушал до боли знакомую «сарассату», про которую теперь точно знал, что её никогда не было. «Сарассата» - галлюцинация мечты, ошибка слухового восприятия.

Как и он сам, как и он сам…

Уфа, осень 2017 г.

Источник - https://vk.com/@-171769837-po-doroge-iz-lzhi-v-pustotu