Очевидно, что ослабление запрета на гомосексуализм, как это показывает Майкл Поллак, — это один из бичей, наносящих удар по нынешней нравственности нашего западного общества. Гомосексуалисты формируют сегодня сплоченную группу, конечно, все еще маргинальную, но уже осознавшую свою идентичность; она требует прав у доминирующего социального большинства, которое до сих пор не принимает ее (и даже во Франции резко реагируют на сексуальные правонарушения, когда они происходят между двумя индивидами одного пола — законодательство усиливает наказание), но эта группа еще также не уверена в себе и даже колеблется в своей убежденности. Однако, двери открыты для толерантности и даже к принятию того, что тридцать лет назад было немыслимым. Недавно журналы сообщали о бракосочетании, на котором протестантский пастор (отверженный своей церковью) венчал двух лесбиянок, отнюдь не на всю жизнь, конечно (!), но на как можно больший срок. Папа был вынужден вмешаться, чтобы напомнить о Паулиановом осуждении гомосексуализма, в чем прежде не было бы необходимости, если бы не обнаружились соответствующие тенденции в лоне самой Церкви. Известно, что в Сан-Франциско у «геев» есть свое лобби, что также следует учитывать. Короче, гомосексуалисты находятся на пути к собственному признанию, и ныне имеется достаточно консерваторов-моралистов, чтоб возмущаться по поводу их дерзости, а также слабости оказываемого им сопротивления. Тем не менее у Майкла Поллака зарождается сомнение: эта ситуация может продлиться недолго, и все даже может обернуться вспять. Габриел Мацнефф (Gabriel Matzneff) вторит ему в Le Monde (5.1.1980) в статье с заголовком «Подпольный рай» — уже рай, но еще подпольный. «Мы станем свидетелями возвращения нравственности и ее триумфа. [Успокойтесь, это — не завтра!] Также нам придется прятаться еще больше, чем прежде. Будущее — в подполье».
Воцарилось волнение. Верно, что существует способ восстановления контроля, который, впрочем, направлен скорее на безопасность, чем на восстановление нравственности.[1] Эти строки были написаны в атмосфере моральных порядков и одержимостью безопасностью в 1979-1980 гг.] Первый ли это этап? Между тем, нормализация сексуальности и гомосексуализма зашла уже достаточно далеко, чтобы поддаться давлению со стороны полиции и юстиции. Следует признать, что положение, достигнутое гомосексуалистами, обязано не только толерантности и широте взглядов — «Все позволено, ничто не имеет значения…» Есть более тонкие и более глубокие вещи и, без сомнения, более структурированные и категоричные, по меньшей мере, для длительного периода: отныне общество в целом, пусть и с некоторой устойчивостью готово к принятию модели гомосексуализма. Вот один из тезисов, который меня поразил больше всего в докладе Майкла Поллака: модели глобального общества приближаются к представлению гомосексуалистов о них, а приближение вызвано искажением образом и ролей.
Я воспользуюсь этим тезисом. Доминирующий образец гомосексуалиста, начиная с того времени (т.е. с XVIII — начала XIX века до начала XX-го века), когда он сам осознает свою уникальность и воспринимает ее как болезнь или извращение, — это женоподобный человек: травести с высоким голосом. Здесь можно усмотреть приспособление гомосексуалиста к доминирующей модели: у мужчин, которых он любит, женский вид, и это остается в общем русле того, что успокаивает общество. Впрочем, они могут также любить детей или весьма молодых людей (педерастия): очень древние отношения, которые мы можем даже назвать классическими потому, что они проистекают со времен греко-римской античности, а также присутствуют в мусульманском мире, несмотря на аятоллу Хомейни и его палачей. Они соответствуют традиционным образовательным практикам или инициации, которая, впрочем, может выродиться в искаженную и скрытную форму: особенная дружба граничит с гомосексуализмом, без его осознания или признания.
По Майклу Поллаку сегодняшний эталон гомосексуалистов часто отбрасывает и отталкивает эти два предыдущих образца: женоподобный тип и педофил, и замещает их образом мачо, спортсмена, супермена, даже если эти образы сохраняют определенные черты юноши, как это можно видеть, для сравнения, в мексикано-американском изобразительном искусстве 20х-30х гг. или в советском искусстве: образ атлета-байкера, закованного в кожу с кольцом в ухе, — образ, снискавший популярность среди всех возрастов, впрочем, независимо от собственной сексуальности, — тип юноши, с которым даже женщины стремятся сравниться. Это та ситуация, когда мы не всегда знаем, с кем имеем дело: с ним или с ней?
Стирание разницы между полами у подростков, не есть ли это подлинная черта нашего общества, общества-унисекс? Роли взаимозаменяемы, как отца, так и матери, также как и сексуальных партнеров. И удивительно, что единственная модель — мужественная. Силуэт девушки приближается к силуэту юноши. Она потеряла плавные изгибы, которыми восхищались художники XVI-XIX веков и которые еще в почете в мусульманском обществе, возможно, потому что они еще связаны с материнским долгом. Сегодня никто не станет подшучивать над девичьей худобой, как это делал поэт минувшего столетия:
Кого волнует худоба, о мой объект любви!
Ведь, если грудь твоя плоска, то будет сердце ближе.
[Слова из стихотворения Луи Буйе (прим. пер.)]
Если вернуться чуть назад во времени, возможно, найдутся какие-нибудь подходящие признаки какого-то другого общества со слабой тенденцией к унисексу, в Италии Кватроченто, но тогда модель была менее мужественна, чем сейчас и стремилась к андрогинности.
Принятие молодежью внешнего облика по своему происхождению, несомненно, гомосексуального, возможно объясняет и ее любопытство часто сочувственное к гомосексуалистам, у которых она заимствует некоторые черты, присутствию которых она рада в местах собраний, знакомств, развлечений. «гей» стал одним из персонажей современной комедии.
Если мой анализ верен, то мода на унисекс становится явным признаком общих изменений в социуме: толерантность по отношению к гомосексуализму возникает из изменения репрезентации самих полов, не только их функций, их значения в профессии, в семье, но и их символического образа.
Мы пытаемся уловить то, что сейчас проносится у нас перед глазами: но можем ли мы получить образец отношений более ранних, чем они изложены в письменных запретах Церкви? А ведь имеется широкая область для такого исследования. И мы будем придерживаться такому предположению, которое могло бы стать основой для исследований.
В последнее время стали появляться книги, которые заставляют думать, что гомосексуализм является изобретением XIX века. Майкл Поллак был осторожен в дискуссии, которая родилась после его доклада. Между тем проблема оказалась любопытной. Условимся: это не означает, что прежде не было гомосексуалистов — это смехотворная гипотеза. Вместе с тем существовало только гомосексуальное поведение, связанное с определенным возрастом жизни или с определенными обстоятельствами, которое не исключает у тех же индивидов сосуществующих практик гетеросексуального поведения. Поль Вен обратил внимание на то, что наши знания о классической античности не позволяют говорить о гомосексуализме или гетеросексуальности, но о бисексуальности, открытое проявление которой обусловливалось случаем, а не биологией.
Несомненно, появление суровых моральных норм, контролирующих сексуальность, опираясь на мировую философскую концепцию такую, как христианство, которое развивало их и донесло до наших дней, покровительствует более жесткому термину «содомия». Но это термин, навеянный поведением мужчин из Содома в Библии, обозначает скорее акт, называемый противоестественным (more canum), чем masculorum concubitus, также понимаемый как противный природе. Так, гомосексуализм был всегда четко отделен от гетеросексуальности — единственной нормальной и допустимой практики, и в то же время был занесен в длинный список извращений — ars erotica — каталог греховных извращений. Таким образом, создается категория извращения, или как тогда говорили, сладострастий, из которых гомосексуализм уже с трудом можно выделить. Разумеется, ситуация более сложная, чем представляется в этом слишком грубом описании. Мы вскоре вернемся к примеру, характеризующему эту сложность, которая обернется амбивалентностью у Данте. Гомосексуалист в Средневековье и при Старом порядке [Дореволюционная Франция (прим. пер.).] был, так сказать, извращенцем.
В конце XVIII в. — начале XIX в. он становится уже монстром, ненормальным. Эта эволюция сама собой порождает проблему соотношения между средневековым или ренессансным монстром и биологической ненормальностью эпохи Просвещения и начала современной науки (см. J. Ceard). Монстр, карлик, а также старуха, которая ассоциируется с колдуньей, — всё это оскорбление самому творению, обвиняемые в своей не иначе как дьявольской природе.
Гомосексуалист начала XIX века унаследовал все эти проклятья. Он одновременно был и ненормальным и извращенцем. Церковь была готова признать физическую ненормальность, которая делала из гомосексуалиста женомужчину — ненормального и женоподобного мужчину, и это стоит запомнить, потому что этот первый этап формирования автономного гомосексуализма под знаком женоподобия. Жертва этой ненормальности, конечно, была не виновата, но от этого она не становилась менее подозрительной, подверженной своей природой больше чем кто-либо другой греху, более способной к совращению ближнего своего и вовлечения его на тот же путь, а поэтому ее следовало запереть как и женщину, или надзирать за ней как над ребенком и подвергать постоянному подозрению со стороны общества. Этого ненормального именно по причине его ненормальности подозревали в том, что он станет извращенцем, преступником.
Медицина, начиная с конца XVIII века, приняла клерикальную точку зрения на гомосексуальность. Она стала болезнью, в лучшем случае недугом, клиническое исследование которого позволяло затем и его диагностику. Несколько недавно появившихся книг, авторы некоторых из них Ж-П. Арон и Роже Кемпф (J.-P. Aron; Roger Kempf), предоставляли слово этим удивительным врачам и их пациентам, а эти книги снискали популярность. Так, в глубине прежнего маргинального мира проституток, доступных женщин и развратников возникает новый вид, сплоченный и гомогенный, со своим врожденными физиологическими особенностями. Врачи начинают учить определять гомосексуалистов, которым, однако, удается не выделяться. Проверка анального отверстия или пениса представлялась достаточным средством для того, чтоб их выявить. Они представляли собой специфичную аномалию, схожую с обрезанными евреями. Гомосексуалисты образовывали некую "этническую" группу, даже если их особое качество и было приобретенным, а не детерминировано рождением. Медицинская диагностика была построена лишь на двух основаниях. Первое — физическое: стигматы порока, которые, впрочем, находили практически у всех развратников и алкоголиков; второе — нравственное: практически природная наклонность, которая толкала к пороку и которая могла испортить здоровые элементы общества. Перед лицом изобличения, которое-то и присваивало им новый социальный статус, гомосексуалисты защищались, с одной стороны, тем, что скрывались, с другой стороны, тем, что сознавались. Патетические и жалкие, а иногда и циничные исповеди — это уже восприятие нашего времени, но всегда это было мучительное признание в своем отличии одновременно непреодолимого постыдного и вызывающего. Эти признания не подлежали публикации, либо огласки. Одно из них было послано Золя, который не имел ни малейшего представления, что с этим делать, а после передал его кому-то другом, чтобы от него избавиться. Такие позорные признания не вызывали протеста. Если гомосексуалист совершал «выход из шкафа», то этот выход вел его в маргинальный мир извращенцев, где он и пребывал на протяжении XVIII века, пока медицина его оттуда не вынимала для своих собраний уродств и заразы.
Аномалия здесь выражалась по полу и его амбивалентности — женоподобный мужчина, или женщина с мужскими половыми органами, или андрогин.
На втором этапе гомосексуалисты отказываются сразу и от «шкафа», и от перверсий, чтобы теперь уже потребовать право быть открыто такими, какими они есть, чтоб утвердить свою нормальность. Мы это уже увидели. Эта эволюция сопровождалась сменой модели: мужественная модель заменила женоподобный или мальчиковый тип.
Но здесь речь вовсе не идет о возвращении к античной бисексуальности, как ее практиковали в определенном возрасте, при инициации или зверскими посвящениями в колледж, которые держались еще долгое время у подростков. Этот второй тип гомосексуализма наоборот исключает гетеросексуальные отношения или из-за бессилия, или из-за обдуманного предпочтения. Теперь уже не медики и не клирики выделяют гомосексуализм в отдельную категорию, это теперь сами гомосексуалисты отстаивают свое отличие и таким образом противопоставляют себя остальному обществу, все еще требуя своего места под солнцем.
Я бы хотел, чтоб Фрейд отклонил следующее утверждение: «Психоанализ полностью отказывается от признания того, что гомосексуалисты образуют особую группу со своими особыми качествами, которые могли бы их отделить от других индивидов». Тем не менее, оно не воспрепятствовало тому, что вульгаризация психоанализа подтолкнула не столько к освобождению гомосексуалистов, сколько к их классификации по видам вслед за врачами XIX века.
Меня хотели уверить, что молодость или юность в действительности не существовали до XVIII века. Юность, история которой была примерно такой же (хотя и с некоторым хронологическим разрывом), как и история гомосексуальности: сначала Херувим, женоподобный, затем Зигфрид, мужественный.
Мне справедливо в качестве возражения приводят (Н.З. Дэвис) случаи аббатств молодежи [Объединение молодых деревенских холостяков (от половозрелости до 25 лет) во Франции XV-XVII вв., занимавшихся организацией праздников и развлечений, а также присматривавшими за соблюдением моральных устоев семейной жизни в селе (прим. пер.).], «субкультуры» лондонских подмастерьев…, которые свидетельствуют о социальной активности, присущей юношеству, об общности интересов юношей. И это, действительно, правда.
У молодости сразу были и статус, и функции как в вопросах организации сообществ и их досуга, так и в вопросах работы и мастерской перед лицом шефа и шефини. Иначе говоря, имелась разница в положении между неженатыми юношами и взрослыми. Но эта разница, если она их и противопоставляла, не разделяла их на два несообщающихся мира. Юношество не было институализировано как отдельная категория, хотя у юношей были функции, которые относились только к ним. Вот почему почти не было прототипа юноши. Этот поверхностный анализ допускает некоторые исключения. Например, в XV веке в Италии или в литературе елизаветинской эпохи, кажется, тяготели к образу молодого элегантного человека худощавого телосложения, который был не без двусмысленности и производил своим внешним видом впечатление гомосексуалиста. Начиная же с XVI и XVII веков напротив — берут верх силуэты сильного и мужественного взрослого или плодовитой женщины. Образец Нового времени (XVII век) — это молодой мужчина, но не молодой человек (юноша), именно молодой мужчина со своей женой возвышается на вершине пирамиды возрастов. Женоподобие, мальчиковость или даже хрупкая «молодость» периода Кватроченто чужды представлению того времени.
Наоборот, в конце XVIII века, а в особенности в XIX веке юношество примется за собственное обоснование одновременно с тем, как оно постепенно теряет отдельное положение в глобальном обществе, органическим элементом которого оно перестает быть, чтобы стать лишь его «прихожей». Этот феномен разгораживания начинается с XIX века (эпоха романтизма) в школьной буржуазной молодежи (школьники). Судя по всему, он становится всеобщим после Второй мировой войны, и юношество представляется нам с этого момента отдельной возрастной группой — огромной и массивной, слабо структурированной, в которой очень рано вступают, и покидают поздно и с трудностями, что происходит сразу же после женитьбы. Она стала неким мифом.
Именно это юношество с самого начала было мужским, девочки же продолжали и дальше жить жизнью взрослой женщины и участвовать в ее делах. Затем, как это имеет место быть сейчас, когда юношество стало смешанным и одновременно приобрело тип унисекс, девочки и мальчики приняли общую модель — более мужественную.
Интересно сравнить историю двух мифов: молодости, или юности, и гомосексуальности. Параллели — очевидны.
История гомосексуальности поднимает другой вопрос, что делает ее примером истории сексуальности в целом.
До XVIII века и еще некоторое время после этого среди широких народных слоев: городских или сельских, сексуальность оказывалась локализованной и сконцентрированной в сфере деторождения, в сфере гениталий. Поэзия, высокое искусство зарождались как мосты к любви, к желанию; генетическое и чувственное смешивались, едва ли их потоки сильно расходились. Игривая песня, гравюра, литература, напротив, с лихвой были переполнены образами гениталий.
Соответственно имелось, с одной стороны, сексуальное без примеси и, с другой стороны, — не-сексуальное, скорее чистое от каких-либо загрязнений. Сегодня это ясно представлено, как Достоевским, так и Фрейдом, а еще лучше открытием нашей собственной чувственности, а потому мы знаем, что это не правда, что люди при Старом порядке, в Средние века обманывали друг друга. Мы знаем, что не-сексуальное было пропитано сексуальным, но сексуальным размытым, а самое главное неосознанным: например, как в мистике Барокко — у Бернини. Тем не менее, современники не догадывались об этом, и их незнание влияло на их образ поведения, это незнание позволяло им приблизиться к бездне без головокружения.
С XVIII века преграда между этими мирами становится рыхлой: сексуальное просачивается в не-сексуальное. Недавняя вульгаризация психоанализа (не сколько причина, сколько эффект) уничтожила последние границы. Мы ныне намерены дать имена своим желаниям, своим прежним неосознанным анонимным стремлениям, которые в свое время казались ясными. Кроме того, мы расширяем поле, мы, смелые исследователи, обнаруживаем сексуальное везде, и под нашим пристальным взглядом небольшая цилиндрическая форма оказывается фаллической. Сексуальность более не имеет своей собственной сферы; вне гениталий — она сразу заполнила все тело человека (ребенка) и социальное пространство. У нас есть привычка объяснять пансексуальность в наше время отказом от религиозных норм, поиском счастья, расширяющегося за счет запретов. Но это также и феномен сознания, одна из наиболее важных черт современности. Мы в силах одновременно выявить красоту готического собора, барочного дворца, негритянской маски, тогда как некогда красота, узнанная в одном, исключала бы другое. Так же как красота пропитывает любое искусство, сексуальность, в которой, впрочем, некоторые увидели бы форму Красоты, также проникает во все сферы жизни — как индивидов, так и жизни общества, туда, где она не бывала прежде замеченной. Теперь же ее образ некогда трудноразличимый или мнимый возникает из бессознательного словно как на фотографической пластине, погруженной в проявитель.
Это давняя тенденция, и относится по меньшей мере к XVIII веку — Маркиз де Сад. Но мы увидели, как она ускилиивается в последние два десятилетия как пароксизм.
Познание и признание гомосексуализма стали одним из самых поразительных аспектов этой пансексуальности. Я задаюсь вопросом, нет ли какой зависимости между расширением сферы нормализованного гомосексуализма и ослаблением роли дружбы в нашем современном обществе? Ведь ранее же она была более важной. Знакомство с завещаниями это доказывает. Любопытно, что это слово [дружба] тогда имело смысл менее ограниченный, чем сегодня, и служило также для обозначения любви, по крайней мере, любви между женихом и невестой или супругами. Мне кажется, что история такой дружбы у взрослых закатывается в XIX–XX вв. (в пользу ближайших родственников) и отходит к подросткам. Она становится характерной чертой подросткового возраста, который затем отходит на второй план.
В последние десятилетия, она даже была наделена осознанной сексуальностью, что делает ее наивной или неоднозначной или позорной. Общество отвергает возможность ее существования между мужчинами с большой разницей в возрасте: сегодня старый человек и ребенок Хемингуэя на обратном пути их прогулки к морю, вызывают подозрения со стороны полиции нравов и матрон.
Развитие гомосексуализма и мифов о нём, отступление дружбы, расширение подросткового возраста, — все это воцаряется в самом центре глобального общества; таковы основные характеристики нашего времени, которые их связывают, но я не знаю в каком соотношении.
Вот уже тридцать лет (практически поколение) как рефлексия по поводу гомосексуализма уступает значительное место неоднозначной дружбе, любви, которая непреодолимо толкала мужчину к другому мужчине, женщину к другой женщине, трагическая страсть, которая порой заканчивалась смертью или суицидом. Имевшиеся примерами тому — Ахилл и Патрокл (два товарища), Гармодий и Аристогитон (взрослый и эфеб), двусмысленные и мистические влюбленные Микеланджело, Шекспира, Марло и еще некоторых других имен, офицер из пьесы Жульена Грина «Юг». Но это всё отсутствует в анализе Майкла Поллака и в его картине гомосексуальности. Последняя же отрицает иллюзию сердечной страсти, романтической любви. Она предстает исключительно продуктом сексуального рынка, рынка оргазма.
Собственно говоря, такое чувство не отсутствует в гомосексуальном обществе, но оно перенесено на период после сексуальной активности и всегда короткое: гомосексуализм несовместим с длительными обязательствами, в чем он не особо отличается от современной гетеросексуальности. Более нет любви на всю жизнь, но есть лишь напряжение ради неповторимого момента, напряжение, которое, как кажется, плохо соотносится с нежностью и чувствительностью. Последнее сохранилось у бывших фронтовиков.
Бывшие любовники, говорит нам Майкл Поллак, воспринимают друг друга как братья, пребывая в наивности, из которой уже устранена страсть будто из-за кровосмешения. После, но не во время.
Мы чуть ранее уже говорили о сегодняшней пансексуальности — сексуальности, присутствующей во всем. Это один из аспектов современной сексуальности. Другой, на первый взгляд противоположный ей аспект, — это концентрация сексуальности, или скорее ее отстаивание. Она сразу отделилась от деторождения, от любви в старом смысле слова и очистилась от какой-либо чувственной контаминации, которые ее некогда сближали с дружбой. Она есть исполнение глубинных стремлений, которые позволяют мужчине или женщине раствориться в переживаемом моменте как вечности — оргазм. Не кажется ли тогда, что оргазм сакрален? Поскольку гомосексуализм далек от деторождения по своей природе, поскольку он абсолютно нов и независим, за пределами традиции, институтов, социальных связей, поэтому он может дойти до конца сексуальной дихотомии, которая отдает приоритет оргазму. Он становится сексуальностью в чистом виде, а стало быть, ведущей сексуальностью.
В наших древних обществах сексуальность несла в себе либо деторождение, и тогда она была легитимна, либо извращение, и тогда осуждалась. За пределами этих границ место было свободным для чувств.
Сегодня чувства поглощены семьей. Она прежде не имела такой монополии. По этой причине дружба играла важную роль, на которую мы обратили внимание. Но чувства, которые связывали мужчин переполняли дружбу, даже в самом широком смысле. Они пропитывали многочисленные служебные отношения, что ныне заменено контрактом. Социальная жизнь была организована личными связями, из зависимости и патронажа, а также взаимопомощи. Служебные отношения, отношения по работе были отношениями между мужчиной и мужчиной, которые могли развиваться из дружбы или из доверия, оканчиваясь использованием или ненавистью, но эта ненависть похожа на любовь. Они никогда не были индифферентными или обезличенными. Отношения развивались от зависимости к клиентеле, от общины, линьяжа к личному выбору. Таким образом, они жили в сети размытой чувственности, к тому же случайной, которая была только частично детерминирована рождением, соседством, и она была как будто спровоцированной случайными знакомствами и неожиданностями.
Еще раз. Такая чувственность оставалась совершенно чуждой сексуальности, которая заполнила ее собой значительно позже. Однако, мы догадываемся сейчас, что она не должна была полностью отсутствовать среди банд молоденьких мальчиков Средневековья, как их описал Жорж Дюби, или в вечной дружбе Героических поэм или Романов, которые затрагивали очень молодых людей. Особенная дружб[1]? Впрочем, это лишь название романа Роже Пэйрефитта (Peyreffite), его шедевр, в котором отношения сохраняют двусмысленность, нечеткость, которые позже исчезнут в произведениях этого автора, где гомосексуальность напротив уже показывается как таковая в отчетливых образах. Я думаю, что именно в чувственности, внешне асексуальной, как в некоторых культурах (итальянском Кватроченто, английской елизаветинской эпохе) и укореняется форма мужской любви в границах гомосексуальности, но такой гомосексуальности, которая не признает себя, которая позволяет существовать двусмысленности, не сколько из-за страха перед запретами, сколько из-за отвращения относить себя только к какой-то из двух ячеек общества своего времени: не-сексуальной или сексуальной. Они оставались в пограничной зоне, которая не принадлежала ни к первой, ни ко второй.
Всегда нелегко определить гомосексуальность. Не известно, кто действительно был гомосексуалистом, а кто таковым и не был, настолько критерии либо анахроничны (что касается нашего времени), либо полемичны (обвинения Теодора Агриппы против Генриха III его фаворитов) или просто неясны. Позиция наших древних обществ к гомосексуализму — о которой мы плохо осведомлены и которую бы следовало изучить свежим взглядом и без психоаналитического анахронизма — кажется более сложным, чем в это заставляют поверить самые строгие и очень точные кодексы религиозной морали своего времени.
Конечно, имеется много признаков, связанных с неминуемым наказанием. Как, например, в дневнике Барбье, датированным 6 июля 1750 г.: «сегодня, 6-ого, в понедельник, на Гревской площади возмутили общественное спокойствие принародно в пять часов вечера двое рабочих: подмастерье столяра и колбасник, восемнадцати и двадцати лет соответственно, что обнаружил патруль, застав их за содомией. Полагают, что судьи не особо мелочились. Очевидно, не обошлось без небольшого количества вина, чтоб довести это бесстыдство до такого» (до того, что это происходило принародно). Будь они чуточку осторожнее! Впрочем, уже началась эпоха коварства полиции: скорее выявить — лишь бы наказать: «я узнал о том, что перед полицейским патрулем идет человек в сером, который отмечает, не будучи подозрительным, что происходит на улицах и который затем подходит к патрулю[2]. Наказание было совершено лишь для того, чтоб послужить примером, поскольку, говорят, что это преступление настолько распространено, что в Бистере[3] очень много людей, уличенных в этом». Было предпочтительнее упрятать «принародных греховодников» в больницу.
Гомосексуализм осужден окончательно. Но в таком случае, когда это начиналось? Это не так просто узнать! Возможно, что в эпоху Барбье духовное наказание стремилось к тому, чтобы зафиксировать преступную категорию, которую она хотела поймать. Мы располагаем и более ранней оценкой из той эпохи, которую считают куда более суровой (конец XIII века) — оценка Данте. Его иерархия проклятых, как иерархия грехов святого Павла, или как подробный сборник Пенитенциарий[4], указывает на идею относительности серьезности проступков, их оценочного характера.
У святого Павла сладострастники идут после человекоубийц. Данте же их помещает сразу у входа в Ад, сразу же после лимба, в «благородном замке» или «на зеленой траве» существуют приглушенной жизнью без каких-либо других страданий кроме отлучения от Бога «знаменитые люди», Гомер и Гораций, Аристотель и Платон, которые жили еще до Христа. Патриархи Ветхого Завета помещены туда до воскрешения Христа, который их и выпустит. Другие – язычники как Вергилий, бытуют там в пределах первого круга Ада. Второй круг — более зловещий, Минос там вершит свой суд, но наказания там еще мягкие в сравнении с остальными семи кругами: это буря, буря желаний, которая продолжает уносить туда души, которые там исчезают. «Место, лишенное света, которое воет словно море в бурю, когда сталкиваются ветра». «Я понимаю, что этой казне преданы грешники от плоти, которые отбрасывают разум в пользу желаний». Кое-кто из них настоящий развратник, как царица Семирамида: «она настолько погрязла в пороке сладострастия, что она выпустила закон, который бы отменял порицания, заслуженные ею»; всё позволено. Но эти подлинные сладострастники, подлинные по нашим представлениям, — из далекой и легендарной Античности с Семирамидой и Клеопатрой. Всё остальное — это исповедь современников Данте, таких как красавица Франческа да Римини. Сегодня мы более не смеем в след за А. де Мюссе и Толстым исключить ее навсегда от Божественной длани за столь, на наш взгляд, малозначительный проступок, за ее страдания, за столь глубокую любовь. «Любовь сжигает нежные сердца, и он пленился телом несравнимым, погубленным так страшно в час конца. Любовь, любить велящая любимым, меня к нему так властно привлекла, что этот плен ты видишь нерушимым».[5] Но не будем обманываться, Данте должен был поместить пару среди проклятых, но он считал так же, как и мы сегодня, а значит, что-то в нем противится этому, в чем я вижу напряжение между законом, продиктованным клириками, и инстинктивным сопротивлением верующих людей. Услышав плач этих двух погибших влюбленных, «и мука их сердец мое чело покрыла смертным потом; и я упал, как падает мертвец»[6]. Нет никакого отвращения к этим двум проклятым, и они находятся на границе царства мук, там, где они еще самые легкие. Между тем, эти вызывающие сострадание влюбленные, которые получают снисхождение Данте, вообще-то из той же группы как и подлинные развратницы Семирамида и Клеопатра.
К кругу сластолюбивцев не относятся «содомиты», которых святой Павел относил к кругу adultery[7], molles[8] и fornicarii[9]. Данте поместил их так, чтобы они находились недалеко от грешников «невоздержанности»[10], но очень далеко от насильников, грешников по лукавству в седьмом круге. Это уже достаточно глубоко, но это не самый нижний уровень — девятый круг, круг Каина и Иуды, изменников и убийц, дно Ада, где находится Сатана.
Пусть Данте поведает сам:
«Насилье в первый круг заключено,
Который на три пояса дробится,
Затем что видом тройственно оно,
Творцу, себе и ближнему чинится»
Насилье против ближнего: человекоубийцы, грабители, разбойники.
Насилье против себя и своего добра (отметим эту четкую взаимосвязь между «быть» и «иметь», которая, кажется, была существенной характеристикой человека Средневековья): самоубийцы и транжиры.
Насилье против Бога — самое тяжелое.
Можно совершить насилье против Божественного, отрицая его в своем сердце и хуля на Господа. Это первый случай, т.е. это отнюдь не неверующие и не идолопоклонники, а богохульники. Второй – это случай «Содома и Каорсы», т.е. содомиты и ростовщики. Как первым, так и вторым уготована одна и та же участь: они каждый по своему пренебрегли милостью Бога и природы. Таково их преступление, причем, грех содома считается менее тяжелым по сравнению с ростовщичеством.
Данте даже не испытывает никакого отвращения, встретившись с группой содомитов. Более того он узнает среди них своего старого учителя горячо любимого Брунетто Латини. Он обращается к нему с уважением, признательностью и привязанностью, что кажется человеку XX-ого века несовместимым с поведением по отношению к виновному, на что, впрочем, он даже не делает никакого намека во время короткого диалога, имевшем место между ними[11]:
«Во мне живет, и горек мне сейчас,
Ваш отчий образ, милый и сердечный,
Того, кто наставлял меня не раз,
Как человек восходит к жизни вечной
И долг пред вами я, в свою чреду,
Отмечу словом в жизни быстротечной».[12]
Вот как разговаривает человек 1300 г. с открытым содомитом. Один содомит среди многих других, поскольку практика, кажется, была широко распространенной: «но минул недолгий срок беседы», что бы перечислить их всех! Грехи интеллектуалов и клириков, по мнению сэра Брунетто:
«То люди церкви, лучшая их знать,
Ученые, известные всем странам;
Единая пятнает их печать».[13]
Но также среди них и мужья, которым их жены надоели: «Моя сварливая жена принесла, конечно, мне больше вреда, чем всё остальное». Разве это не смягчающее обстоятельство?
Содомиты также не вызывали у Данте негодования и презрения, которое он проявлял по отношению к другим «лжецам». Нет у него и ничего схожего с восклицанием доктора Амбруаза Тардье 1870 г.! Но при этом он не питает иллюзий по поводу тяжести их греха. Все-таки эта степень наказания связана не с невоздержанностью, не с конкубинатом, но с порочностью, т.е. с насилием против Бога, его творения, природы. По этой причине подобные случаи более тяжкие, более метафизические.
Интерес в сообщении Данте характеризует его одновременно как схоласта, латинского писателя, который усвоил концепцию мира, Бога, природы, теологов XII-XIII вв. и как какого-нибудь случайного человека, разделяющего общую чувственность своего времени. Теолог осуждает, а человек признается в своей поблажке. Грех клириков, грех воспитателей и, вероятно, грех молодежи. Данте говорит не определенно, но, тем не менее, устами сэра Брунетто констатирует частоту этой практики, у которой в действительности нет имени. Проститутки Латинского квартала, мы о них знаем из другой части, приставали к ученикам на улицах, и проститутки поносили тех, кто не уступал их приглашениям, называя их содомитами.
Церковные власти XV-XVII вв. были весьма жесткими в вопросах университетских попоек, которые были церемониями инициации, ритуалами посвящение, на которых много пили и куда попадали еще зелеными и незрелыми. Несомненно, там были также и шлюхи. Но по упрекам цензоров, по большей части, становится ясным, что понятие «разврат» было плохо определено, в отличие от использования проституток, возможно, из-за бисексуальности, которая длительное время сохранялась у юношества.
Также свое место могла иметь эта неопределенная сексуальность во время больших новогодних пирушек, во время между Рождеством и Богоявлением, во время всеобщего сумасшествия, маскарадов, игр зеркал, Князя дураков, из чего возникает двусмысленность бисексуальности, как заметил Франсуа Лярок: «В этой непонятной точке, где встречаются старый и новый год… возникает вопрос сексуального отличия». Но благодаря магии маскарада игра «Виоло-Цезарио» позволяет переступить в своей манере границу, которая разделяет полы, bissexus[14] больше, чем bifrons[15].
Здесь речь вовсе не о гомосексуализме, а о виртуальном и волнующем перевоплощении во время новогодней пирушки, когда запреты преодолены на не большой период времени и без последствий. И мы обнаруживаем здесь неоднозначность, которая все еще не исчезла, несмотря на усиление устремления гомосексуалистов в своей идентичности. По крайней мере это то, что внушает замечание Лорана Диспо (Le Matin, 6 ноября 1979): «Неужели есть мужчины, которые не любят друг друга? А о чем же свидетельствуют демонстрации футболистов после забитого гола? Это, конечно же, не «гомосексуалисты» — нет. Однако то, что они творят в этот момент, шокирует прохожих, если бы это случилось на улице в повседневной жизни, то их бы оценили именно как гомосексуалистов. Должны ли мы сделать из этого вывод, что стадионы и спорт — это своего рода клапаны безопасности для нормально мужской гомосексуальности?»
Филипп Арьес, Париж, Высшая школа социальных наук
Источник: http://www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/comm_0588-8018_1982_num_35_1_1522
Перевод: https://antnis.livejournal.com/3639.html
Ссылки
1. Во фр. языке выражение amitié particulière несет в себе двойной смысл: 1. взаимная привязанность, особая дружба, 2. гомосексуальные отношения. Поскольку эта фраза стала заголовком романа, название которого на русский язык переводится как «Особенная дружба», здесь игра слов и смыслов, использованная Филиппом Арьесом, сохранена (прим. пер.).
2. Полицейские дела были прекрасно изучены Филиппом Рейем (Philippe Rey) в магистерской работе по гомосексуализму в XVIII в. (под руководством Жана-Луи Фландрена (Jean-Louis Flandrin)).
3. Бисетр – психиатрическая больница в Париже (прим. пер.). В то время гомосексуальные дела проходили под «видом» гомосексуализма.
4. Руководство духовников для оказания помощи им в отправлении таинства исповеди. Они состояли из каталогов грехов, описанных более менее детально, к описанию греха приводилась епитимья пропорциональная его тяжести (прим. пер).
5. Песнь 5 100-105 Подстрочник: Любовь, которая так быстро обжигает благородное сердце, овладеет сердцем любовника, который последует за ней в ад, что насладиться несравненным телом… Любовь, что принуждать полюбить того, кто любим, меня к нему так властно привлекла ,как ты видишь, меня еще он не покинул»
6. Данте Божественная комедия, Ад, V, 140-142 (прим. пер.).
7. лат. прелюбодеи (прим. пер.)
8. лат. распутники (прим. пер.)
9. лат. развратники (прим. пер.)
10. Невоздержанность оскорбляет Бога в меньшей степени, и потому влечет меньшее порицание.
11. Столько раз была поддержана мысль, что это не верная интерпретация и что Брунетто Латини был там не как содомит.
12. Божественная комедия, Ад, V, 82-87.
13. Божественная комедия, Ад, V, 106-108. Дословно: «Все были клириками и литераторами с высокой репутацией, - все опорочены были на земле одним грехом» (прим. пер.).
14. Лат.: бисексуальный (прим. пер.)
15. Лат.: двуликий (прим. пер.)
Дополнительные материалы в группе "Наука за правду"
Психическое и физическое здоровье ЛГБТ
ТЕХНОЛОГИИ ДЕПОПУЛЯЦИИ: «ПЛАНИРОВАНИЕ» СЕМЬИ
ПЕРЕСТРОЙКА ГЕТЕРОСЕКСУАЛЬНОЙ АМЕРИКИ ИЛИ СЕКРЕТЫ ГЕЙ-ПРОПАГАНДЫ
МИФ: «гомосексуалисты составляют 10% населения»
Гомосексуалистами не рождаются, гомосексуалистами умирают
«Гомофобия» или поведенческая иммунная система
Лесбиянки — последователи растлительницы несовершеннолетних (новое о педофилии)
Непродуктивный секс — способ сокращения населения
ГОМОСЕКСУАЛИЗМ КАК ОБРАТИМОЕ ПСИХО-СЕКСУАЛЬНОЕ РАССТРОЙСТВО
Блог группы: https://cont.ws/jr/science4tru...
Блог: https://kurennoi.cont.ws
Оценили 7 человек
12 кармы