Но для националистов было легко и лестно объяснять мотивы коммунистической политики в свой адрес и, главное, собственные неудачи происками тайных сил. Эта примитивная философия истории обеспечивала их индульгенцией: не в том дело, что мы плохо организованы, а наши шаги непродуманны, а в том, что против нас выступает могущественная «тайная власть». В то же время захваченность конспирологией психологически парализовала и лишала способности к любой целенаправленной политической деятельности. Ведь если враг потаенный, то он может оказаться в любом обличий и в любом месте, а бороться с ним — все равно, что бороться с воздухом.
Практическое применение этой историософии привело к плачевным результатам. Образованные и неглупые люди все чаще фокусировались не столько на позитивной повестке — каких целей и каким образом добиваться, сколько на негативной — как противодействовать «тайновластию». А поскольку агентов последнего в своих рядах еще надо было обнаружить, то внутренняя жизнь «русской партии» приобрела заметный параноидальный оттенок. Несмотря на кажущийся комизм, в 70—80-е годы прошлого века поиски «внутренних врагов» (продолжающиеся порою по сей день) выливались в человеческие драмы, сломленные судьбы и загубленные репутации. Да и вообще отношения внутри «русской партии» были выдержаны не столько в духе христианского человеколюбия и славянофильской соборности, сколько внутривидовой борьбы. Порою трудно было понять, кого националисты ненавидят больше — друг друга или своих оппонентов — евреев и западников. Если бы они ненавидели своих врагов так, как ненавидели друг друга, то их шансы захватить власть в России резко бы выросли.
Поэтому термин «партия», подразумевающий, как минимум, сплоченную и дисциплинированную группу единомышленников, выглядит явно ошибочным для характеристики русского национализма 60—80-х годов прошлого века. Он представлял собой никак не партию, а, пользуясь современной терминологией, сетевую структуру: совокупность личностей и небольших групп, разделявших общее настроение, находившихся в более-менее постоянной коммуникации и реализовывавших близкие культурные и личные стратегии; опорными точками и информационными терминалами сообщества выступали журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия», в меньшей степени — «Москва» и некоторые провинциальные издания.
Внутренняя сплоченность этого сообщества была весьма низкой; относительную целостность ему придавал внешний фактор — наличие культурно-идеологических оппонентов, причем границей между двумя лагерями, как уже отмечалось, обычно выступало не отношение к русским, а отношением к евреям. Роль и значение этой демаркационной линии были доведены до абсурда. «Если их противники из еврейско-либерального лагеря говорили одно, то русские патриоты утверждали прямо противоположное. Эта своеобразная позиция: выслушай еврея и сделай наоборот — понятна. С точки зрения тогдашних русских патриотов евреи в принципе не могли желать России добра, и все их затеи были направлены против интересов русского народа. Но такая позиция приводила к тому, что у русских патриотов как бы и не было собственной позиции. Если евреи против социализма, то мы будем за социализм, если евреи за демократию и рынок, то мы будем против»292. Хотя любая идеология включает антиизмерение — то, против чего она выступает, ни одна успешная идеология не может быть построена лишь на противопоставлении, а с неизбежностью требует позитивной программы.
292 Самоваров Александр. Останутся ли в России русские? Русское национальное самосознание: триумф или катастрофа? М., 2007. С. 62.
В то же время антисемитизм, включая такие его сублимированные, культурно рафинированные формы, как антивестернизм и антилиберализм, служил важным пунктом консолидации националистов, советских консерваторов, идейных и безыдейных антисемитов, создавая впечатление разветвленной «русской партии». В действительно то была разношерстная коалиция, где единство «против» не подразумевало единства «за» и где противоречия между частями коалиции были не менее острыми и принципиальными, чем ее конфликт с противоположным лагерем. Как точно в данном случае подметил Николай Митрохин, этническая ксенофобия партийных аппаратчиков «не имела какой-то позитивной программы (оттолкнув евреев или немцев, сделать что-то полезное для русских или украинцев), скорее речь идет о существовании опознавательной системы по принципу "свой — чужой"»293.
Собственно националистический лагерь включал, образно говоря, «каждой твари по паре»: от экзотических монархистов-антикоммунистов до конвенциональных национал-большевиков. В самом общем виде подцензурный национализм можно разделить на либеральный, консервативный и радикальный. Хотя подобная типология, в общем, банальна, в нашем случае Ицхак Брудный подвел под нее разработанную систему критериев: отношение к политической либерализации и экономическим реформам, к западным социополитическим и культурным ценностям, к антисемитизму и ксенофобии, к советскому настоящему, сталинизму и царскому прошлому и т.д.294
Исходя из этих критериев, к либеральным националистам можно отнести либеральное крыло деревенщиков и журнал «Новый мир». Они не разделяли исключительной захваченности прозападных либералов правами человека и не верили, что тотальная пересадка западных ценностей и институтов станет панацеей для России; в то же самое время они признавали необходимость радикальных политических и экономических реформ, избавления советской политики от сталинского наследства. В отличие от консервативных и радикальных националистов, либералы не идеализировали традиционную русскую деревню как воплощение моральных ценностей; они были свободны от агрессивного антиинтеллектуализма и ксенофобии, включая ее антизападное и антисемитское измерения.
Мейнстрим составлял консервативный национализм, представленный журналами «Москва», «Наш современник», «Волга» и Север». В его фокусе находились традиционная русская деревня, с одной стороны, критика морально коррумпированного городского общества и вестернизированной интеллигенции как главного проводника этой коррупции, — с другой.
Для радикального национализма «Молодой гвардии» были характерны воинствующее неприятие западных ценностей; требование сильного авторитарного государства и сакрализация государства вообще; преклонение перед Сталиным295.
293 Митрохин Николай. Русская партия: Движение русских националистов
в СССР. 1953-1985 годы. М., 2003. С. 89.
294 Brudny Yitzhak М. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet
State, 1953-1991. Cambridge, Mass., 1998. P.8-9.
295 Brudny Yitzhak М. Op.cit. P. 10-12.
Несмотря на условность подобной классификации, она в основном охватывает спектр идеологических альтернатив подцензурного национализма (для диссидентского национализма потребовалась бы иная, более дробная и изощренная классификация) и указывает, что его радикальное течение служило мостиком между консервативным национализмом и различными вариациями советского консерватизма. Но вот о либеральном национализме сказать подобное уже невозможно: хотя либеральные националисты взаимодействовали с либералами, для массы консервативных националистов подобное сотрудничество было абсолютно исключено. Ограничив себя в поиске союзников, русский национализм тем самым отказался и от возможности расширения своего влияния. Ведь основные симпатии городского населения склонялись в сторону прозападной, либерально-потребительской, а вовсе не русофильской, авторитарно-коллективистской модели.
Так или иначе, результатом политики включения — умеренного и ограниченного покровительства власти русскому националистическому дискурсу — вовсе не стало образование могущественной «русской партии», находившейся в союзе с влиятельной группой политической элиты. Ничего подобного не было и в помине.
Тем не менее националисты получили от этой политики ощутимые дивиденды. «Деревенщики», бывшие при Хрущеве лишь одной из групп интеллектуальной элиты, при Брежневе превратились в наиболее влиятельное литературное направление. По подсчетам Брудного, одиннадцать писателей-«деревенщиков» были награждены самыми престижными литературными премиями; награды меньшего калибра получили еще пятнадцать националистических и консервативных писателей, поэтов и литературных критиков. Их книги издавались миллионными тиражами: произведения 43 авторов вышли тиражом не меньше 450 тыс. экземпляров, причем книги 23 из них — тиражом не меньше миллиона. По ним снимались популярные фильмы и ставились спектакли.
Русофилы контролировали три важных общенациональных литературно-общественных журнала («Наш современник», «Молодую гвардию» и «Москву») и ряд провинциальных («Волгу», «Кубань» и «Сибирские огни»). Динамика их тиражей (напомним, в советскую эпоху определявшихся властью) стремительно росла: между 1971-м и 1982 г. тираж «Нашего современника» вырос на 236%, «Молодой гвардии» — на 176%, «Москвы» — на 108%, в то время как «Нового мира» — на 97%, «Юности» — на 75%, «Октября» — на 36%2%.
Попутно отметим, что ожесточенная конкуренция за тиражи, премии, награды, административные позиции в культурной сфере и прочие вещи подобного рода составляла чрезвычайно важный аспект советской культурной жизни. Борьба интеллигентских партий за ресурсы — материальные и символические, за культурный капитал — была настолько переплетена с культурно-идеологической полемикой, что порою невозможно отделить одно от другого. В голову вдумчивого наблюдателя советских литературных нравов неизбежно закрадывалось циничное предположение, что борьба «за народную нравственность» или «против реставрации сталинизма» нередко прикрывала не столь возвышенное стремление приобщиться к цековской «кормушке». Вполне можно согласиться со следующей констатацией: «Лоббирование финансовых и иных корпоративных интересов группировки русских националистов занимало значительную (если не большую) часть времени, которое активисты группировки готовы были потратить на "русскую деятельность"». И еще: хотя националисты формулировали любую свою задачу в нравственных категориях, ими двигали «в первую очередь довольно грубые расчеты и меркантильные интересы»297. Впрочем, либералы мыслили и поступали точно таким же образом.
Одинаково несвободны русофильские и либеральные «мастера культуры» были и в манифестации своих художественных взглядов. Хотя в конце 1960-х гг. цензура в отношении «деревенщиков» порою казалась менее жесткой, чем в отношении либералов, впоследствии власть отошла от двойных стандартов и стала одинаково строго относиться к своим сомнительным подопечным. По крайней мере, на рубеже 70—80-х годов XX в. «деревенщики» постоянно жаловались на удушающую цензуру.
296 См.: Brudny Yitzhak М. Op.cit. P. 18, 104-107.
297 Митрохин Николай. Указ. соч. С. 388, 560.
Во второй половине 60-х—70-е годы прошлого века «толстые» журналы и в целом литература и искусство стали влиятельным каналом пропаганды националистических взглядов и воздействия на советское общественное мнение. Эта пропаганда дала мощный импульс русскому национальному самосознанию, пробивавшемуся из-под глыб устроенного большевиками русского погрома.
Трудно переоценить роль и значение истеблишментарного национализма в возрождении русского самосознания. Он восстановил прерванную связь времен и заставил русских вспомнить собственную русскость. Пробуждение интереса к православию и отечественной истории, массовая активность по защите и восстановлению историко-культурного наследия — первостепенная и неоспоримая заслуга русских националистов.
Особого внимания заслуживает последний пункт. Учреждение в 1966 г. знаменитого ВООПИК — Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры — во многом стало результатом давления националистической интеллигенции. В советских условиях эта организация теоретически могла стать субститутом партии и институциональной базой русского национализма. Прообразом развития в подобном направлении был «Русский клуб» (1968-1969 гг.) — действовавшая в составе ВООПИК дискуссионная площадка и форма организации русской националистической интеллигенции. Через него прошла практически вся элита русского национализма, те люди, которые определяли его культурно-идеологическую физиономию и влияли на общественное мнение. Участниками — активными и эпизодическими — клуба были писатели и публицисты А.И. Байгушев, О.В.Волков, В.Д.Иванов и В.А.Чивилихин; поэты И.И.Кобзев, С. Ю.Куняев и Г.В.Серебряков; главные редакторы журналов «Техника — молодежи», «Молодая гвардия», «Альманах библиофила» и издательства «Современник» (соответственно В. Д. Захарченко, А. В. Никонов, Е. И. Осетров, В. В. Сорокин); литературные критики и литературоведы В. В. Кожинов, А. П.Пайщиков, О. М. Михайлов, Ю. Л. Прокушев, В. А. Чалмаев; автор самиздата и публицист A.M. Иванов (Скуратов); историк П. Г. Паламарчук и историк литературы С. И. Шешуков; кинорежиссер Б. Карпов; живописец И. С. Глазунов; архитекторы-реставраторы В.А. Виноградов, О.И.Журин; искусствовед М.П.Кудрявцев; переводчик С. Г. Котенко и др.
Хотя националисты имели сильные позиции в ряде отделений ВООПИК, включая важный московский филиал, компартия надежно контролировала эту общественную организацию. Тем не менее, просуществовавший менее двух лет «Русский клуб» послужил моделью для возникновения аналогичных организаций в провинции, дав толчок созданию сетевой инфраструктуры национализма; также клубу принадлежала важная роль в легитимации националистической повестки.
Последняя никогда не ограничивалась только прошлым — исторической и историко-культурной проблематикой. В националистическом дискурсе важное место занимали вопросы положения русской деревни, экологии, демографического кризиса и моральной коррупции советского общества. Националисты привлекли к ним широкое общественное внимание и пытались выдвинуть их в центр общенациональной дискуссии.
Русский национализм пытался сформулировать новую русскую идентичность, основанную на синтезе ценностей различных и даже во многом антагонистичных историко-культурных эпох — досоветской и советской. В целом, за отдельными исключениями, русский национализм находился в русле широкого национал-большевистского синтеза и порою даже весьма преуспел в нем. Однако в силу преобладающей социокультурной динамики шансы этой идеологемы стать путеводной нитью послесталинского советского общества были исчезающе малы.
Даже властная протекция (впрочем, весьма умеренная) русофильскому тренду в культуре и литературе не смогла обеспечить его преобладающего влияния на общество. Несмотря на впечатляющую динамику, тираж «Нашего современника» уступал тиражу «Нового мира», а совокупный тираж трех «толстых» националистических журналов — тиражу одной лишь либеральной «Юности»298. И это неудивительно. Мифология русского национализма и массовые настроения шли, что называется, расходящимися курсами. Чувствительность общества к проблематике националистического дискурса (экология, моральная коррупция, демографический упадок, деградация русской деревни и т. д.) вовсе не означала его согласия с предлагавшимися националистами способами решения этих проблем. Но главное, фокус общественного внимания постепенно сдвигался в направлении, далеком от националистической повестки.
298 См.: Brudny Yitzhak М. Op.cit. P. 104-107.
При всех внутренних разногласиях националистические рецепты возрождения России основывались на общей посылке: сильная и честная власть, а также возвращение общества к традиционным русским ценностям (здесь общим знаменателем выступала смутная идея православно-коммунистического синтеза) станут залогом обновления России. Типологически националистическая программа 60-х — первой половины 80-х годов XX в. была такой же консервативной утопией, что и взгляды ранних славянофилов. Во многом это обуславливалось тем, что славянофильство (шире — националистический дискурс XIX — начала XX вв.) служило для националистов советской эпохи источником вдохновения и резервуаром идей.
Подобно славянофилам, они выдумали (или, говоря языком XIX в., помыслили) такую Россию и такой русский народ, которых никогда не существовало в помине. Подобно славянофилам, они опирались на культурно-идеологические мифы и предлагали двигаться вперед с головой, обернутой назад, в прошлое. Идеологическим ядром русского национализма советской эпохи служил идеализированный взгляд на традиционную русскую деревню как источник высоких моральных и культурных стандартов и ценностей, главную духовно-нравственную опору России. Однако мiр традиционной деревни не просто умирал, а к 70-м годам прошлого века уже, в общем, умер. «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина было прощание с деревенской Атлантидой, на смену которой пришли бетон и железо индустриального города, населенного разобщенными массами.
Истоки присущего националистам противопоставления идеализированной деревни и демонизировавшегося города уходили в славянофильскую философию. Однако изменившийся историко-культурный контекст решительно видоизменил и саму эту оппозицию. При Николае I крестьяне и деревня абсолютно доминировали количественно и социально; при Николае II даже после нескольких десятилетий бурного промышленного подъема города все еще оставались островами в крестьянском море. В преимущественно крестьянской и аграрной стране славянофильская утопия выглядела пусть и не очень реалистично, но вполне органично. Однако в последней трети XX в. Россия стала страной индустриальной и урбанизированной. Более того, РСФСР была самой урбанизированной, за исключением Прибалтики, советской республикой. В ней город бесповоротно одержал верх над деревней, пускай даже немалая часть его жителей еще не стала горожанами в полной мере.
Коммунистической власти не хватило исторического времени на «выплавку» горожанина, занимающую, согласно социологическим и культурологическим теориям, три поколения. Между тем в начале 1990-х гг. примерно половина жителей Советского Союза была горожанами в первом поколении. Среди 60-летних и старше коренными горожанами были только 15-17%, среди 40-летних — 40%, и только в числе лиц моложе 22 лет преобладали горожане во втором поколении299. При этом связь большинства горожан с сельскими родственниками зачастую была сильнее внутригородских или производственных связей. Таким образом, к моменту распада СССР большинство новых горожан по своей ментальности в какой-то мере все еще оставалось сельскими жителями.
Но даже если они и не порвали окончательно пуповину, связующую их с деревней, город все же победил деревню полностью и окончательно. И не только по формальному соотношению долей городского и сельского населения, а главное, по доминировавшим в позднесоветском обществе социокультурным и ценностным ориентациям. Какие бы глубокие и теплые чувства не испытывали вчерашние крестьяне в отношении покинутой ими деревни, назад дороги не было, да они ее и не искали. Никто из них не собирался менять городскую квартиру на деревенскую избу без удобств, нормированный рабочий день — на тяжелую безразмерную полевую работу, доступные городские развлечения — на скуку депрессивной русской деревни. Потребительскому обществу — а при Леониде Брежневе в СССР сформировался отечественный вариант социального государства и общества потребления — были непонятны и чужды националистические призывы к аскетизму и самоограничению, антивестернизм (и это в то время, когда Запад становился для советских людей воплощением рая на земле300) и антииндивидуализм, идея самопожертвования во имя идеальных императивов. В общем и целом, консервативная утопия русского национализма, воплощавшая ценности идеализированного традиционного общества, была глубоко чужда модернистски ориентированным советским горожанам.
299 Вишневский А. Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР.
М., 1998. С. 94.
300 Подробнее об отношении советского общества к Западу см. гл. 7 книги:
Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.
Естественную ностальгию по утерянному деревенскому миру, точнее по идеализированному детству, националисты ошибочно приняли за поддержку своих пасторальных и патриархальных идей. На самом деле русское сознание решительно развернулось в сторону прогрессистско-потребительской утопии западного извода. Этот поворот был не столько заслугой отечественных западников и либералов, сколько результатом грандиозной советской модернизации, железом и кровью выковавшей в России новое социокультурное качество — общество Modernity. Вследствие чего идеологические призывы презиравших Россию и русских либералов-западников парадоксальным образом оказались для русского сознания, в первую очередь сознания городского среднего класса, значительно ближе и понятнее возвышенной риторики националистических интеллектуалов. Впрочем, такое уже было в начале XX в., когда русские пошли за номинально западнической и, в общем, презиравшей русский народ большевистской партией, а не за молившейся на «народ-богоносец» «черной сотней».
Но винить в произошедшем русские националисты могут и должны только себя, а не какое-то мифическое «тайновластие». Заблуждение, объяснимое для дворян второй трети XIX в., непонятно и непростительно для интеллигентов последней трети века двадцатого. Разве кто-нибудь надевал на них интеллектуальные шоры и мешал здраво оценить ситуацию? Почему неглупые и образованные люди второй половины XX века смотрели на современную им Россию сквозь очки века XIX? Они категорически отвергали политическую демократию и рынок, индивидуализм и права человека, считая все это атрибутами субстанциально чуждого и враждебного России Запада. Вот уж действительно, мертвые (в данном случае славянофилы) хватают живых.
Самое прискорбное в русском национализме советской эпохи — его интеллектуальная слепота и психологическая глухота. Люди, провозглашавшие высшей ценностью русский народ, пальцем о палец не ударили, дабы этот народ познать и понять. В националистической картине мира актуальный русский народ, народ-как-он-есть, был заменен мифом о народе-каким-он-должен-быть — красивым и возвышенным, но совершенно нерелевантным. Миф этот, как и в XIX в., был создан литературой и литературной критикой. Русские националисты предпочитали не замечать, что подлинные русские совсем не такие, какими они их вообразили. Перефразируя знаменитые слова тов. Сталина, они не хотели видеть, что другого народа в России для них нет.
Яростное нежелание националистических интеллигентов признать фундаментальную реальность — победу города и городского образа жизни — носило иррациональный характер. Даже в начале 80-х годов прошлого века они продолжали утверждать, что спасение России придет из деревни, что из города нельзя ожидать ничего хорошего. (И при этом сами жили в городах!) Голоса немногих несогласных — например, Александра Проханова и Владимира Бондаренко — тонули в преобладавшем антимодернистском хоре.
Русские националисты не просто критиковали коммунистическую политику в деревне, пренебрежение экологией, культ индустриализма и проч. Они бросили вызов современности как таковой — и в этом противостоянии националисты — выходцы из деревни было заедино с рафинированными «асфальтовыми» националистами. Их утопия была не просто консервативной, а, говоря без обиняков, реакционной. Причем реакционной настолько, что обретала революционный характер. Точь-в-точь по Сталину: если уйдешь слишком вправо, то придешь налево.
Прототипом националистического бунтаря против современности послужил Александр Солженицын — первый русский писатель после-сталинской эпохи, сочетавший публичную критику партийной политики в деревне с открытым вызовом официальному культу современности и урбанистическому образу жизни. При Брежневе эта комбинация составила отличительную черту идеологии деревенской прозы.
В своем доминантном экзистенциальном и идеологическом устремлении — антимодернистском — националисты не только вступали в конфликт с номинально модернистской властью, но и обрекали себя на массовое непонимание. Общество отдавало им должное как певцам и плакальщикам ушедшего мира, но не испытывало желания руководствоваться сданными в архив культурно-историческими образцами. Поднятое националистами восстание против современного мира выглядело благородной, но невыполнимой миссией. Тем более, что безапелляционная убежденность в собственной правоте чем дальше, тем заметнее оборачивалась сектантской ограниченностью. «...Главная беда Русской партии заключалась в том, что она сама не пожелала стать партией всех русских. Свирепая непримиримость к инакомыслящим русским — это главный грех Русской партии». «Деятели Русской партии требовали от всякого интеллигента духовно определиться. Испытывает ли этот интеллигент должную и неистовую вражду к Западу и к сионизму? Если нет, то он, как минимум, потенциальный враг или враг реальный»301.
Похожий подход исповедовала «черная сотня» начала XX в., правда, в отличие от своих последователей, некоторые представители черносотенства демонстрировали впечатляющий интеллектуальный реализм в оценке характера и потенций русского народа.
301 Самоваров Александр. Указ. соч. С. 316, 317.
В общем, в русское националистическое движение 60-х — первой половины 80-х годов XX в. оказались встроены серьезные дефекты, причем не привнесенные извне, а выросшие изнутри, и даже, в каком-то смысле, имманентные русскому национализму. Эти слабости не имели значения и были не очень заметны в ситуации монопольного господства КПСС, но с возникновением конкурентной политической среды они оказались минами замедленного действия, пустившими под откос поезд националистической мобилизации.
Впрочем, решающая схватка за умы и души русских была еще впереди, в то время как на рубеже 70-х и 80-х годов XX в. политика включения или, другими словами, оперативно-тактического сотрудничества власти и русских националистических интеллигентов зашла в тупик. Эта политика не только не превратила националистов в послушного сателлита Кремля, а наоборот, ухудшила их отношение к власти.
Произошла почти токвилевская революция ожиданий. Надежды националистов были разогреты авансами и намеками Кремля. Правда, эти авансы и намеки — реальные или кажущиеся — они не просто интерпретировали в выгодном для себя духе, но еще и явно гиперболизировали. Что в данном случае не принципиально, ведь, согласно знаменитой социологической теореме Томаса, если люди оценивают события как действительные, то они действительны по своим последствиям. Другими словами, разочарование националистов в том, что Кремль не выполнил своих обещаний (которых, он, впрочем, и не давал) и не откликался на их призывы, было подлинным и глубоким. Та заметная фрустрация, которую националисты переживали на рубеже 70-х и 80-х годов, стимулировала их политическую нелояльность. Парадоксальным образом политика включения, призванная обеспечить лояльность националистов, привела к противоположному результату.
Националисты были крайне раздражены неспособностью коммунистов справиться с депопуляцией деревни и демографическим упадком русского народа, защитить историко-культурное наследие страны, остановить разрушение окружающей среды и моральное разложение российского общества (алкоголизм, рост числа разводов, распад традиционной семьи, растущая преступность), организовать эффективное противодействие усиливающемуся западному влиянию. С их точки зрения, ни по одному из этих важных пунктов, составлявших широкую националистическую программу, не было достигнуто решительных успехов.
Недовольство националистов фокусировалось на неэффективном и маразмировавшем брежневском руководстве; предполагалось, что, буде оно заменено «здоровыми национальными силами», желанные перемены станут реальностью. Не похоже, чтобы националисты отдавали себе отчет в принципиальной невозможности национализации советской политии — перекройки ее структур и институтов под русские этнические интересы. Эта невозможность определялась не спецификой и конфигурацией правящего слоя и даже не характером правящей идеологии (национал-большевистский синтез, как показывает опыт других социалистических стран, например, Румынии времен Николае Чаушеску и современного Китая, теоретически и практически не заказан), а самим типом советского государства.
Главное диалектическое противоречие России составлял конфликт между русским народом и имперским государством. Континентальная империя в любой ее исторической модификации могла существовать лишь за счет эксплуатации русских этнических ресурсов. Удовлетворение главного чаяния националистов — обеспечение хотя бы русского равенства (не говоря уже о русском приоритете, о котором осмеливались говорить лишь диссиденты) в рамках континентальной имперской политии было невозможно даже в начале XX в., не говоря уже о его конце. Любое значительное повышение статуса русских и России автоматически влекло за собой критическое ослабление и неизбежный распад имперского государства.
302 Цит. по: БарсенковЛ. С, ВдовинЛ. И. История России. 1917-2004. Учебн. пособие для студентов вузов. М., 2005. С. 548.
С точки зрения целостности и стабильности имперской политии потенциально опасными выглядели даже требования русских националистов в области культуры. Весьма характерна реакция коммунистического истеблишмента на письмо Михаила Шолохова Леониду Брежневу в марте 1978 г. Нобелевский лауреат, живая икона советской литературы, выразил традиционную обеспокоенность националистов уничтожением историко-культурного наследия и дискриминацией русской культуры и литературы в пользу прозападной и авангардистской культуры (за этим просматривался прозрачный намек на евреев). Выдержанное в традиционной советской стилистике послание призывало «еще раз поставить вопрос о более активной защите русской национальной культуры от антипатриотических, антисоциалистических сил, правильном освещении ее истории в печати, кино и телевидении, раскрытии ее прогрессивного характера, исторической роли в создании, укреплении и развитии русского государства»302.
К письму отнеслись самым серьезным образом и даже, похоже, не без некоторого испуга. Резолюция Брежнева предлагала вынести его на Политбюро. Уже 20 марта (письмо Шолохова достигло своего адресата 14 марта) курировавший советскую культуру секретарь ЦК Михаил Зимянин направил в Секретариат ЦК меморандум с опровержением шолоховских инвектив. В то же время он объявил о создании специальной комиссии из высокопоставленных партийных и советских бонз для специального изучения поднятых в письме проблем.
Хотя комиссия состояла исключительно из консерваторов и людей, зачислявшихся молвой в покровители и симпатизанты «русской партии»303, она пришла к выводу о беспочвенности всех обвинений Шолохова. Причем каждый из пунктов его обвинений разбирался столь дотошно и скрупулезно, что была даже подсчитана доля этнических русских и евреев среди авторов журналов «Новый мир» и «Октябрь»!304
Но главное, комиссия наложила табу на любое публичное обсуждение поднятой Шолоховым тематики. Ее секретное (!) постановление безапелляционно гласило: «Никаких открытых дискуссий по поставленному... вопросу о русской культуре не открывать»305. Другими словами, любая постановка вопроса о специфических правах и интересах русского народа хотя бы в области культуры (не говоря уже о политике или социально-экономической сфере) рассматривалась как потенциально дестабилизирующая и политически опасная. И в этом опасении, несмотря на групповые разногласия, коммунистический истеблишмент, похоже, сходился.
303 Кроме самого Зимянина, в комиссию вошли кандидат в Политбюро,
председатель Совмина РСФСР Михаил Соломенцев; кандидат в П Б, министр
культуры СССР Петр Демичев; главы отделов пропаганды, культуры и науки
ЦК КПСС Евгений Тяжельников, Василий Шауро и Сергей Трапезников
соответственно; председатель Союз писателей СССР Георгий Марков. Поз-
же Соломенцева и Трапезникова в комиссии заменили секретарь ЦК Иван
Капитонов и заместитель председателя Совмина РСФСР, глава ВООПИК
Вячеслав Кочемасов.
304 Согласно этим подсчетам, в 1976-1978 гг. русские составили 62% авторов
«Нового мира» и 70% авторов «Октября», в то время как евреи соответственно
17% и 6%. (Данные приводятся по: Brudny YitzhakМ. Op.cit. P.292 (сноска
45).
305 Цит. по: Барсенков А. С, Вдовин А. И. Указ. соч. С. 548.
Трудно иначе оценить тот принципиальный факт, что весной 1981 г. Политбюро предоставило Юрию Андропову карт-бланш на «зачистку» русских националистов. В интерпретации националистических комментаторов, наступление на русский национализм было результатом сочетания двух факторов. Во-первых, проявлением генетической русофобии Андропова, обусловленной его якобы еврейским происхождением. Во-вторых, в условиях нараставшей борьбы за власть, вызванной крайне плохим здоровьем Брежнева, Суслова, Кириленко и Черненко, Андропов, расчищавший себе дорогу на политический Олимп, пытался ослабить оппонентов, могущих-де опереться на националистов306.
Само появление секретной записки КГБ «Об антисоветской деятельности Иванова А. М. и Семанова С. Н.» (28 марта 1981 г.)307 в ЦК КПСС может считаться образцом классической аппаратной интриги. Абсолютно лживым было и главное обвинение: русским националистам инкриминировалась антисоветская, антисоциалистическая деятельность, да еще якобы поощрявшаяся и подстрекавшаяся из-за рубежа! Что ж, глава КГБ прекрасно знал, на каких струнах души «кремлевских старцев» можно было успешно сыграть.
В то же время факт создания подобного документа служил признанием нараставшего влияния русского национализма, особенно в интеллигентской среде. Впервые с 20-х годов он стал рассматриваться как сила, способная бросить вызов советской системе. И если записку Андропова еще можно заподозрить в намеренном преувеличении влияния «русистов» с целью устрашить Политбюро, то приписываемая поочередно то ему, то его сменщику на посту главы советской охранки Федорчуку фраза: «Главное для нас — это русский национализм; диссиденты потом — их мы возьмем за одну ночь», выглядела откровенным признанием русского национализма потенциально важным политическим фактором.
306 См., например: Семенов С. Откуда есть пошла Русская партия // К не
нашим. Из истории русского патриотического движения / Сост. С.Семанов,
А.Лотарева. М., 2006. С. 12-13.
307 Текст записки и комментарий к ней см. в: К не нашим. С. 366-370.
На наш взгляд, сила и влияние русского национализма весьма преувеличивались. Но это аналитическая оценка постфактум. В то время как в рассматриваемую нами эпоху именно неадекватная оценка русского национализма диктовала отношение к нему как к кардинальной угрозе. (Снова теорема Томаса!) Похоже, что это опасение разделялось Политбюро в целом, а тяжелобольные Брежнев и Черненко уже не могли (или не хотели) купировать мощный удар, нанесенный «русской партии» в 1981-1982 гг.
Впрочем, назвать его таким уж жестоким нельзя. По меркам сталинских времен, антинационалистическая кампания вообще выглядела вегетарианской. В «отсидку» были направлены известный националистический публицист Анатолий Иванов (Скуратов), талантливый писатель Леонид Бородин (вторично) и группа иркутской молодежи, проходившей по делу «Вампиловского книжного товарищества». В основном же репрессалии носили административный характер: со своих должностей были сняты главный редактор «Комсомольской правды» В. Н. Ганичев (он был освобожден от этой должности в октябре 1980 г.), Ю. Л. Прокушев и В. В. Сорокин (соответственно директор и главный редактор издательства «Современник»), С. Н. Семанов (главный редактор журнала «Человек и закон»), Ю. И. Селезнев (заместитель главреда «Нашего современника»), Н. Е. Палькин (главред «Волги»). Существенной корректировке подверглись издательские планы и тиражи патриотических журналов, были ограничены административно-финансовые возможности ВООПИК. И без того хилая организационно-кадровая инфраструктура русского национализма была дезорганизована, а его амбиции подорваны.
Из чего, однако, не следует, что именно андроповская кампания, как настаивают националистические комментаторы, обусловила роковую слабость «русской партии» в последовавшие годы перестройки. Вот типичная оценка такого рода: «Была заблокирована... национальная альтернатива "вестернизации" СССР, которую упорно предлагали обществу и власти (в первую очередь) участники национал-патриотического движения»308. Это явное преувеличение силы и потенций русского национализма.
308 К не нашим. С. 370.
Преследование русских националистов было составной частью широкой кампании против антисистемных элементов вообще. В конце 1979-го — начале 1980 г. были арестованы и сосланы почти все лидеры и активисты правозащитных, национальных и религиозных организаций; в январе 1980 г. в Горький сослали академика Андрея Сахарова. Начавшаяся в преддверии московской Олимпиады-80 тотальная зачистка страны от «подрывных элементов» завершилась полутора годами позже. Летом 1981 г. заместитель председателя КГБ С. К. Цвигун с гордостью рапортовал со страниц партийного официоза, журнала «Коммунист»: антиобщественные элементы, маскировавшиеся под поборников демократии, обезврежены, правозащитное движение перестало существовать309.
Вопреки апокрифической фразе Андропова/Федорчука, самый жестокий удар наносился вовсе не по русскому национализму, а по либеральному диссидентству и нерусским национализмам310. Ведь в диссидентском движении превалировали именно эти течения. Когда в 1988 г. были помилованы все советские политзаключенные, то оказалось, что русских националисты составляли лишь десять человек среди приблизительно двухсот, осужденных за политику. И это соотношение более или менее характерно для диссидентского движения на всем его протяжении. В целом в 1957—1985 гг. были осуждены за политику 8124 человека, среди которых русских националистов оказалось лишь 92 человека311.
Так что на фоне диссидентов-правозащитников русским националистам, в общем-то, грех было жаловаться на судьбу. Не говорим уже, что война в Афганистане, масштабный кризис в Польше и экономическая стагнация в СССР по-прежнему вынуждали власть рассматривать русские этнические чувства как компенсатор экономических проблем и канал патриотической мобилизации.
309 БарсенковА. С, Вдовин А. И. Указ. соч. С. 557.
310 По воспоминаниям Леонида Бородина, его дело 1982 г. стало своеобраз-
ным учебным полигоном, на котором комитетчики из национальных респуб-
лик учились у «старшего брата», как бороться с национализмом. Следственную
группу возглавлял русский из центрального аппарата КГБ, а все остальные
ее члены прибыли из национальных республик. Так что удар наносился не
точечно — только по русофилам, а по площади — по национализму вообще.
311 См.: 58-10. Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об
антисоветской агитации и пропаганде. Март 1953-1991. М., 1999.
Иначе невозможно объяснить беспрепятственную активность ряда историко-культурных объединений русской националистической направленности, среди которых наиболее известной была «Память» — имя, впоследствии ставшее нарицательным. В первой половине 1980-х гг. эти группы всецело посвятили себя организации просветительских вечеров по русской истории и культуре, реставрационной деятельности, участию в трезвенническом движении, организации кампаний против поворота северных русских рек в Среднюю Азию и в защиту Байкала. Вместе с тем за фасадом умеренности, лояльности и демонстративной аполитичности скрывалась потенциальная политическая тенденция радикального свойства. Ведь экологические кампании были прообразом массовых публичных движений, а на вечерах «Памяти» все громче звучали обвинения в адрес масонов и евреев. В общем, в стране Советов русские националисты имели ничуть не меньше, если не больше свободы, чем либералы.
Поэтому распространенное в русской патриотике объяснение политического провала рубежа 80-х и 90-х годов прошлого века репрессалиями против русских националистов начала 80-х выглядит откровенно смехотворно. Ведь не помешали же эти репрессии успешной политической мобилизации, осуществленной в годы перестройки националистами периферийных республик и либерально-демократическим движением. Так что пенять русофилам надо только на самих себя, но никак не на «русофоба» Андропова. Их политическое фиаско стало, прежде всего, следствием врожденных слабостей и дефектов, а не заговора «мировой закулисы» и деятельности «сионистского подполья» в СССР. По точному замечанию Самоварова, если «русская партия» не смогла состояться как реальная политическая сила, то в этом виновата лишь она сама312.
312 Самоваров Александр. Перспективы русского национализма: национализм с человеческим лицом. М., 2008. С. 19.
Оценил 1 человек
1 кармы