Фольклорно-этнографические источники: что это и зачем они нужны? - Ч. VI

Здравствуйте, дорогие друзья!

Сегодня мы постараемся найти другие пути для понимания фольклора. В научной литературе они предложены уже давно.

Например, А.Н. Афанасьев и О.Ф. Миллер, совершенно по-иному воспринимали русский эпос, чем Вс.Ф. Миллер или Б.А. Рыбаков. Персонажи старин, по их мнению, – воплощения природных стихий (1). Наиболее плодотворной, на наш взгляд, является та точка зрения, согласно которой не следует возвращаться к крайностям мифологической школы, не отрицая, разумеется, её колоссальных заслуг перед наукой (2), но и нельзя воспринимать эпическое произведение как некий хроникат, лишь искажённый временем, как это делал, к примеру, С.Н. Азбелев. Особое значение в критике историко-фактографического направления в изучении фольклора играют работы И.Я. Фроянова и Ю.И. Юдина, позднее собранные в труде «Былинная история» (3).

По идее Н.И. Костомарова, представления о мифологических или, по крайней мере, полумифических персонажах порой переносятся на тех или иных действительных героев истории. В том же духе несколько ранее рассуждал и П.Н. Рыбников (4). Итак, у русских, южнославянских и, добавим, нартовских эпических персонажей, кроме мифологических, могли быть и реальные «прототипы» – герои и политические деятели, по преимуществу. Например, примерно так можно говорить о взятии грузинской крепости Гори в нартовском эпосе. В «Нартиаде» её (или некую крепость, называемую Хыз) берёт герой Батраз. Но последний, как убедительно доказал Ж. Дюмезиль, – персонаж, восходящий к богу грозы, известному ещё у скифов, причём крепость он захватывает, как и полагается полубожественному существу, волшебным, с точки зрения обычного человека, образом: героем зарядили метательное орудие (или пушку) и выстрелили им. Но взятие реальной крепости Гори в Грузии, о чём говорят нам другие, нефольклорные, источники, произвели аланы под предводительством Ос-Багатара – действительно существовавшего лица, выдающегося аланского военного и политического деятеля, который умер в начале XIV в., скорее всего, в 1306 г. (5). То, что «Ос-Багатар», разумеется, прозвище (букв. `Асский богатырь`), может быть, и даже, скорее всего, происходящее не из аланской, а из тюркской или же смешанной тюрко-монгольской среды, также в данном случае не должно нас смущать.

Удивляться подобным парадоксам историзма эпоса не стоит. Жизнь человека архаического общества - как языческого, так и «двоеверного», лишь формально принявшего одну из монотеистических религий (например, христианство или ислам), - строилась циклично, на мифо-ритуальной основе, как писал исследователь, занимавшийся иными проблемами истории древних культур, – В.Н. Топоров (6). Реальность, по крайней мере, сознательно, вовсе не противопоставлялась тому, что мы сейчас назвали бы вымыслом (7). Как писал в данной связи В.В. Ткаченко, «искажение исторического содержания, его обрастание несуществующими подробностями и мифологическими сюжетами также соответствовали бытовавшим представлениям о прошлом. Самые невероятные интерпретации событий могли существовать лишь постольку, поскольку они казались уместными и правдоподобными. Воплотившаяся в устном народном творчестве версия русской истории, какой бы далекой от исторической действительности она подчас ни казалась, складывалась под влиянием образа мыслей многих поколений сказителей. И одновременно с этим она же формировала представления о прошлом новых поколений, зачастую воспринимавших её как истинную «старину» (8). Любая мифологическая (да и вообще средневековая) традиция, как справедливо отмечали О.В. Белова и В.Я. Петрухин, «трансформирует факты реальности в фольклорные образы» (9), даже там, где можно было бы заметить и реальность (10). «Совсем не для всех из них мы можем установить реальные исторические прототипы, - читаем и у В.В. Ткаченко. - Более или менее четко они прослеживаются начиная с XIV в. Эпические сюжеты древнейшего периода отчасти в силу значительной мифологизации, а отчасти и из-за слишком малого числа письменных источников, с которыми их можно было бы сопоставить в поиске параллелей, практически не поддаются соотнесению с исторической действительностью» (11). Не во всём здесь можно согласиться с современным исследователем, но определённое рациональное зерно в его построениях всё же есть

Ярчайшим примером является упомянутый в первой главе настоящего исследования рассказ Гюряты Роговича в «Повести временных лет» (ПВЛ) о неолитических племенах Севера (Новой Земли?). По словам В.В. Долгова, «после того как информация, принесённая отроками Гюряты, была пропущена через книжную лабораторию летописца…, «голая эмпирика» была специально «приготовлена» для вписывания в стройную картину мира древнерусской культуры, в которой не было места случайности или «бесхозным» фактам. Место каждого известия должно было быть чётко определено и подчинено общей мировоззренческой схеме» (12). Так, на ошибку в определении имени / названия «гудьца» Сырчана в «Похвале» князю Роману Мстиславичу в Галицко-Волынской летописи (13) «могла повлиять библейская аллюзия на двух мадиамских князей Орива и Зива» (14), упомянутых в Книге Судей Израилевых (15). Наконец, в том же тексте, где рассказывается об Атраке и Сырчане, емшан (полынь) воспринимается и через библейскую образность полыни (16). Интересно, что «бесхозным фактам» не было места и в античной картине мира, сохранившей немало достаточно архаичных черт. «Так далёкая варварская Скифия, - пишет, в частности, А.В. Подосинов об этногенетической легенде скифов у Геродота, - становясь через происхождение своих первопредков от верховного бога греков частью эллинского мира, включалась в мировую историю» (17).

В таких обстоятельствах, повторим, нет ничего удивительного в перенесении черт мифологических героев на реальных лиц. Начнём с того, что лидеры и были участниками обрядов. Последние же воспринимались как мифологические персонажи. История же - как на Востоке, так и на Западе, - по крайней мере, до Геродота - очень долго изображалась в мифологическом ключе. Действия народов воспринимались, так или иначе, как действия богов и полубогов (18). История у славян также неизбежно мифологизировалась, поэтому древние великаны на определённой стадии стали отождествляться с врагами славян – псевдоабарами. Отсюда и летописное название авар - обры, тогда как польское Olbrzym, чешское Obr `великан`. Подобные примеры легко умножить (ср. также немецкое Hüne `великан`, буквально `гунн`) (19). В «Сказании Исайи пророка», согласно резонному мнению Й. Иванова, с исполинами сравниваются русы. Таким образом, данное произведение было создано или, скорее, переработано в кругах, близких к св. Петру Симеоновичу, врагу Святослава Игоревича: «а дотоли прiидоше некоторы насильныци, яко исполини, и погоубише землю Бльгарьскою по мороу…» (20).

На фоне изложенных выше фактов, в том числе и из истории раннего русского летописания, мы не можем согласиться и с мнением Ю.И. Смирнова, согласно которому эпос, по крайней мере, у славян, не мифологизирует историю (21). Подобное восприятие, назовём ли мы его фольклорным или мифологическим, в народной среде, и даже в среде высших слоёв населения, изживается чрезвычайно медленно. Понять, что из деяний того или иного лидера имело место в действительности, а что нет, порой совершенно невозможно. Иногда это признавали даже исследователи, примыкавшие к исторической школе. В частности, М.С. Грушевский так писал о Добрыне (22). Вспомним и образ Александра Великого не только в средневековых «Александриях», во множестве ходивших в том числе и по средневековой Руси (23), но и в письме патриарха Фотия к комиту Александру (24), и в так называемой саге об Александре («Alexanders saga») (25). В одном из греческих текстов, составленных на основе славянского фольклора, в личности Александра «народное сказание соединило всех врагов, в глубокой древности оттеснявших славян на Север» (26). Наиболее ранняя (хронографическая) редакция памятника появляется у восточных славян не позже XII в., сербская «Александрия» - в XV в., а западнорусские варианты были переведены с польского в XVII в. (27). В целом происхождение первой из них можно обрисовать так: «В основу Хронографической «Александрии» положена фактура «Деяний Александра Македонского» Псевдо-Калисфена (II-III в.). Русский сводчик ссылался в своем повествовании на повесть о житии Александра, написанную учеником Эпиктета Арианом, но использовал также материалы Георгия Амартола, извлечения из «Сказания об Индийском царстве», «Физиолога», «Жития Макария Римского», «Откровения» Мефодия Патарского и ряда других источников» (28). Сербская «Александрия», расцвет популярности которой приходится на XVII и XVIII столетия, появилась на Руси в конце XV в. и опиралась на южнославянский перевод XIV в. Здесь Александр Македонский предстаёт скорее как герой странствий, подвергающийся испытаниям. Соответственно, усилен фантастический, сказочный элемент, переплетённый с христианско-назидательными мотивами (29). Образ Александра (Искендера Зу-л-Карнайна) получил аналогичную, по сути, мифологическую интерпретацию и в булгарской традиции. Последний здесь имеет «лишь отношение к эллинистическому роману», а не к реальности (30).

Легендарными фигурами после смерти становятся, к примеру, остготский король Теодорих Великий, Карл Великий, Болеслав I Храбрый (Великий), Чингисхан, св. Юрий Всеволодович, сближавшийся в народном сознании с самим св. Егорием Победоносцем, Стефан Душан, Хосров Ануширван (арабск. Кисра) и даже Аббас Великий (31). Так, Кисра Ануширван, по словам аш-Шарифа ал-Идриси, якобы построил все главные города Кавказа (32), что, разумеется, в большинстве случаев не имеет никакого отношения к реальности. В преданиях сербов Стефан Душан умирает или в приготовлениях к великому походу на Царьград, или даже под стенами последнего (33). Как отмечал О.С. Воскобойников, и во времена Фридриха II в языке не было слов для обозначения индивида и характера в нашем понимании (34). Отсутствие в письменных источниках достоверных «соответствий» былинным персонажам объясняется не тем, что летописи слабо отразили историю восточных славян IX-X вв., к чему склонялся В.В. Кожинов (35), а в том, что архаическое сознание видит (может осознавать) не личность, а миф и ритуал и их «героев». И в преданиях «историческое лицо» наследует функции мифологического персонажа. Так, «взяв воды из родника, Рокаччу облил Петра в бане – и тот сразу же выздоровел» (36). И эпос, и ранняя литература, в частности, одинаково изображают эмоции через нередко ритуализированные внешние действия персонажа (37). С другой стороны, подобное «растворение в архетипе» исторической личности нельзя воспринимать прямолинейно. Так, у нас нет никаких данных о том, что герой эпоса Дитрих Бернский был обожествлён при жизни и считался воплощением бога Водана, а после смерти стал предводителем «дикой охоты» (38).

И здесь вновь вернёмся к точке зрения Н.И. Костомарова на историческую ценность сведений «Повести временных лет» (ПВЛ). Можно ли отбросить её полностью? В XX в. Д.С. Лихачёв и С.Н. Азбелев провели дополнительное исследование устных источников ПВЛ, доказав их определённое значение в складывании её текста. Но В.В. Пузанов, опираясь на материалы, полученные при изучении исторической памяти русского населения Среднего Урала середины XIX – начала XX вв., фактически снимает возражения Н.И. Костомарова тем, что историческая память людей составляет около двух веков. Следовательно, по мысли учёного, современники Нестора и его потенциальные информаторы могли передавать относительно достоверные сведения о временах Святослава и даже Игоря (39). Летописный материал также даёт глубину исторической памяти около 100-250 лет. Так, перед Липицей новгородцы ещё помнили, как их предки сто двадцать лет назад (в 1096 г.) в битве на Кулаческе бились пешими. В Радзивиловской и Московско-Академической летописях читаем: «сседоша с конеи Новгородци» (40). В 1216 г. «рекоша новгородци: «Къняже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскѣи пешѣ». Князь же Мьстиславъ радъ бысть тому; новъгородци же съседавъше съ конь и порты съметавъше, босии, сапогы съметавъше, поскочиша; а Мьстиславъ поеха за ними на конихъ…». «Перед нами важный показатель исторического сознания народа, наличия устных исторических преданий», - резонно писал по этому поводу Д.С. Лихачёв (41). Уже в середине XIII в. летописцы (по крайней мере, летописцы!) хорошо знали походы Владимира и его великого отца. «Данилови же кнѧзю хотѧщоу, ωво королѧ ради, ωво славы хотѧ: не бѣ бо в землѣ Роусцѣи первее, иже бѣ воевалъ землю Чьшьскоу ни Святославъ хоробры, ни Володимеръ святыи», - читаем в Галицко-Волынской летописи (42).

Одним из информаторов летописца (Нестора?), возможно, был Ян Вышатич, умерший в 1106 г., если верить той же ПВЛ, в возрасте 90 лет: «В се же лѣто престависѧ Янь, старець добрыи, живъ лѣт 90, в старости маститѣ, живъ по закону Божью, не хужии бѣ первых праведник, от негоже и азъ многа словеса слышах, еже и вписах в лѣтописаньи семь, от негоже слышах». Однако, Д.С. Лихачёв высказал предположение о том, что «90» здесь – обозначение условное, ибо русские и в XVI в., как писал С. Герберштейн, считали по сорок и девяносто (43). Иными словами, хотя бы в силу возраста Ян не был настолько информирован, как может показаться из летописной ремарки. В одной из недавних работ В.А. Кучкин, правда, высказал дополнительные аргументы в пользу буквального прочтения данного летописного текста, отождествив Яна Вышатича с Иоанном, боярином Изяслава Ярославича, из Жития Феодосия Печерского (44), но, если иметь интерес не только к событиям X-XI вв., но и более раннего времени, то даже признание началом летописной традиции второй половины IX в. не спасает положение.

Кроме того, всё равно следует признать, что наиболее древние пласты летописания - летописания «донесторовых», «доиоанновых» и «дониконовых» времён (разумеется, мы сознаём условность таких определений) - сохранилось далеко не в полной мере (45). У П.С. Стефановича летописцы также постоянно «домысливают» и «реконструируют» историческую реальность (46). Подобное восприятие истории летописания по-своему логично. К тому же, экстраполировать данные XIX – начала XX вв. даже на XIV в., когда у восточных славян, по крайней мере, исчезают действующие святилища древних богов, мы не решаемся. В сознании же «двоеверцев», не говоря уже о язычниках, скорее всего, действовали совсем иные законы, потому мы не видим серьёзной разницы между мировосприятием фольклора и ранней литературы. Последнее, впрочем, признавал и В.В. Пузанов (47).

Частный случаем подобного общего вопроса об историзме фольклора является и вопрос о «времени Бусовом» в «Слове о полку Игореве». «Се бо Готскϊя красныя дѣвы въспѣша на брезѣ синему морю, - читаем в памятнике. – Звоня Рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣютъ Шароканю». Первые издатели недоумевали относительно данного пассажа, в том числе и относительно того, кем был упомянутый здесь в «Слове о полку Игореве» Бус (48). В последующей науке часто принималось отождествление Буса с антским вождём Божем, распятым готами в IV в. Всё вышесказанное не позволяет согласиться с такой, по крайней мере, прямолинейно понимаемой трактовкой, правда, вовсе не потому, что в XII в. русские не помнили о поражении, понесённом от готов в IV в., как полагает Л.В. Войтович (49). Как показал последний, на юго-западе Руси остатки готов могли сохраняться ещё в том же XII в. (50), хотя обобщённое представление о готах как о серьёзных врагах седой старины могло сохраняться даже без этих этнических реликтов. Но, подчеркнём, не более того. Конкретики, факты как таковые тогда уже едва ли помнили. О готах горного Крыма и их связях с половцами на Руси, разумеется, не могли не знать, но в архаичном сознании реальность «не мешает» фантастике, а фантастика - реальности. Готы здесь, скорее, - не совсем реалистичный, обобщённый образ лютого, закоренелого врага, который всегда будет радоваться поражениям Руси. Даже если бы крымские готы к тому времени уже в действительности исчезли (чего ещё тогда не произошло), для носителя традиции они были бы вполне реальны - реальны как ужас, как кошмар предков. Возможно, Бусов-Божей (как Добрынь, Владимиров, Козаринов) было много, и традиция соединила их в одном, придав те или иные (почти не ясные для нас) типические черты. Возможно, напротив, здесь имеется в виду не Бус-Бож, а босъ - 'демон' (например, в Толковой Псалтири XI в., 118-й псалом) (51), а время Бусово, таким образом, - 'время, торжества, разгула враждебных сил', с которыми в архаическом сознании отождествлялись и враги.

«Мы часто пытаемся понять некоторые явления прошлого с точки зрения современного человека, который привык мыслить на основе голых фактов и цифр, – писал, рассматривая образ Зу-л-Карнайна в татарском фольклоре А.М. Ахунов. - Мышление средневекового человека было более образным, менее логичным, и превращение какого-то реального исторического события в легенду, в полумиф было вполне естественным явлением, тем более что большинство информации в то время распространялось изустным способом» (52). Но можно ли ограничиться подобным выводом, исследуя интересующий нас комплекс явлений? В частности, чем дальше вглубь веков, тем меньше архаическое сознание видит личность, даже если это личность могущественного правителя. Интересно, что сами архаические традиции обычно не знают деления на «собственно мифологическое» и «историческое», ибо в одну категорию с мифами обычно попадают и повествования, которые мы бы назвали историческими преданиями (53). Мифологическое же мышление не исторично в том смысле, который мы вкладываем в это понятие. Оно знает не события как таковые, а, в первую очередь, готовые схемы и модели поведения – схемы и модели именно мифологические или же восходящие к последним, под которые оно будет «подгонять» поведение конкретного «совершенно реального» лица. Так, Инглинги, как считалось, щедры на золото, скупы на еду, и Снорри, а также, похоже, сами древние скандинавы лет за двести до Снорри начинают «подгонять» под эту формулу те действия конунгов из этого рода, которые не имели никакого отношения ни к щедрости, ни к скупости, например, стремление Хакона Доброго, как ревностного христианина, ввести ещё в языческой стране постные дни и запретить работать по воскресеньям (54).

Но и такие «обобщённые» сведения о процессах, институтах и событиях весьма информативны для историка, хотя и сама эта информация, разумеется, неточна (55) и весьма специфична, но может высветить историю многовековой, если не многотысячелетней давности. Например, мы не знаем со всей определённостью, как и где умер Олег Вещий, где и как он был погребён (например, из того факта, что первую на Руси каменную крепость в Ладоге построили в его время, вовсе не означает, что он и был погребён именно здесь (56)), но можем понять, как, и, самое главное, почему представляли его смерть и погребение язычники (не исключаем даже, что в их числе были и составители источников первых летописей).

О слепоте Владимира нельзя сказать ничего определённого, ибо перед нами скорее универсальный мотив, органично присущий и христианской, и языческой культуре, имеющий, кстати сказать, параллель и в саге об Олафе Трюггвасоне (57). Такая слепота могла восприниматься и как «слепота неверия», и как тождественное смерти временное состояние неофита перед собственно посвятительными обрядами у язычников, ибо последние примерно так же понимали и Св. Крещение. Иными словами, мы едва ли узнаем со всей определённостью, действительно ли Владимир ослеп во время осады Херсонеса, но, с точки зрения и язычников, и агиографической традиции в данной ситуации ему как бы «полагалось» ослепнуть (58), как «полагалось», к примеру, ослепнуть и увидевшему прекрасный храм – данный широко распространённый сюжет, как справедливо отмечал А.Ю. Виноградов, имеет место и у Асохика (59). Пробиться же сквозь стену из штампов исследователю чрезвычайно сложно. Правда, необходимо отметить, что у восточных славян это, в первую очередь, мифологемы язычества, тогда как, к примеру, для волжских булгар – мифологемы принятой ими монотеистической религии – ислама (60). Таким образом, историк данной группы славянства, в частности, использующий фольклорные данные, кое в чём находится в более выгодном положении, чем историк Волжской Булгарии. Правда, не следует забывать и о том, что в христианской исторической литературе события сего дня очень часто воспринимались через призму библейских (61).

Как же можно пробиться, в таком случае, через настоящую «стену» из штампов, которая неизбежно встаёт перед исследователем?

Подумаем вместе – в следующем посте.