«Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления».(В. Жемчужников о Козьме Пруткове).
Ещё в середине прошлого века в журналах появились сатирические стихи, басни, исторические анекдоты и даже большие комедии, в которых высмеивались разные недостатки общества, а также тупые и самовлюбленные царские чиновники и вельможи. Все эти произведения писал какой-то Козьма Прутков, оказалось, что этого человека никто не знает и никто никогда не видел. Долгое время Козьма Прутков был загадкой, но потом выяснилось, что такого человека вообще не существует на свете.
Козьма Прутков — псевдоним, развившийся в самостоятельное лицо, в «авторскую маску». Такие «авторские маски» привились в русской литературе именно с лёгкой руки Козьмы Пруткова. Так, Добролюбов создал маски либерального поэта Конрада Лилиеншвагера и реакционного поэта Якова Хама, Минаев писал от имени армейского солдафона майора Бурбоюва и т. д. Но ни одна из подобных сатирических масок и в отдалённой степени не достигла рельефности и жизненности Козьмы Пруткова, наделённого точно фиксированным служебным положением, жизненным путём, характерными чертами психологического склада и соответственной наружностью, запечатлённой на известном портрете, прилагаемом ко всем собраниям сочинений Козьмы Пруткова.
Учёный имеет право на ошибку. Большой учёный имеет право на большую ошибку. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Козьма Прутков.
Из создателей Козьмы Пруткова (само имя позаимствовали у камердинера, который служил у братьев Жемчужниковых) наиболее известен Алексей Константинович Толстой (05.09.1817—10.10.1875). Видный лирик, стихи которого широко известны до сих пор, особенно благодаря тому, что чуть не половина их положена на музыку Чайковским и Римским-Корсаковым; известный драматург, пьеса которого «Царь Федор Иоаннович» прославлена постановкой МХАТа.
Дождя отшумевшего капли
Тихонько по листьям текли,
Тихонько шептались деревья,
Кукушка кричала вдали.
Луна на меня из-за тучи
Смотрела, как будто в слезах;
Сидел я под кленом и думал,
И думал о прежних годах.
Не знаю, была ли в те годы
Душа непорочна моя?
Но многому б я не поверил,
Не сделал бы многого я.
Теперь же мне стали понятны
Обман, и коварство, и зло,
И многие светлые мысли
Одну за другой унесло.
Так думал о днях я минувших,
О днях, когда был я добрей;
А в листьях высокого клена
Сидел надо мной соловей,
И пел он так нежно и страстно,
Как будто хотел он сказать:
"Утешься, не сетуй напрасно -
То время вернется опять!"
1840-е годы
Неприязнь к деспотизму и бюрократии вообще характерна для Алексея Толстого, — но в ней нет ничего революционного. Алексей Толстой враждебен революционной мысли; его оппозиционность в отношении властей носит характер аристократического фрондёрства.
Значительно менее известен другой участник трудов Козьмы Пруткова — Алексей Михайлович Жемчужников (1821—1908).
Вне Пруткова его многолетняя литературная деятельность имеет в истории русской поэзии довольно скромное значение. Он писал и пейзажные, и любовные стихи, но не обладал достаточным лиризмом и сосредоточился преимущественно на «гражданской» поэзии.
По-русски говорите, ради бога!
Введите в моду эту новизну.
И как бы вы ни говорили много,
Всё мало будет мне… О, вас одну
Хочу я слышать! С вами неразлучно,
Не отходя от вас ни шагу прочь,
Я слушал бы вас день, и слушал ночь,
И не наслушался б. Без вас мне скучно,
И лишь тогда не так тоскливо мне,
Когда могу в глубокой тишине,
Мечтая, вспоминать о вашей речи звучной.
Как русский ваш язык бывает смел!
Как он порой своеобразен, гибок!
И я его лишить бы не хотел
Ни выражений странных, ни ошибок,
Ни прелести туманной мысли… нет!
Сердечному предавшися волненью,
Внимаю вам, как вольной птички пенью.
Звучит добрей по-русски ваш привет;
И кажется, что голос ваш нежнее;
Что умный взгляд еще тогда умнее,
А голубых очей еще небесней цвет.
Его основная творческая активность приходится на время гораздо более позднее, чем деятельность Козьмы Пруткова, — на 1870 — 1890-е годы.
Третий создатель творений Козьмы Пруткова — Владимир Михайлович Жемчужников (1830 — 1884) — вне Пруткова никак не проявил себя в литературе.
Между тем это, собственно говоря, центральная фигура прутковского триумвирата. По количеству принадлежащих ему произведений Козьмы Пруткова Владимир Жемчужников стоит на первом месте.
ПАМЯТЬ ПРОШЛОГО
Как будто из Гейне
Помню я тебя ребенком,
Скоро будет сорок лет;
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет.
Было в нем тебе неловко;
Ты сказала мне тайком:
"Распусти корсет мне сзади;
Не могу я бегать в нем".
Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал...
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял.
Он же был организатором и редактором публикаций Козьмы Пруткова, подготовил «Полное собрание сочинений» и написал «Биографические сведения». В. Жемчужников был вхож в редакцию «Современника», по материалам жандармских наблюдений неоднократно бывал у Чернышевского. В сохранившейся конторской книге «Современника» 1860 года указано, что гонорар за прутковские материалы выдан Жемчужникову «чрез Чернышевского».
В «Биографических сведениях о Козьме Пруткове» признаётся участие в литературном наследии Пруткова ещё одного Жемчужникова — Александра Михайловича (1826—1896), но в строго ограниченном объёме: указывается, что Александр Жемчужников участвовал в сочинении трёх басен и двух комедий.
Следует отметить, что «Козьма Прутков» творился в привольной обстановке дворянского семейного быта. Братья Жемчужниковы и их двоюродный брат Алексей Толстой были баловнями судьбы: красавцы и силачи, весёлые, богатые, прекрасно образованные, с большими придворными, великосветскими и сановными связями, блестящие остроумцы и талантливые поэты. Жизнь била в них ключом, и в атмосфере николаевского царствования прорывалась в задорных выдумках и дерзких «шалостях». В этих «шалостях» особенно отличался Александр Жемчужников — неистощимый забавник с необычайным даром имитатора. Многочисленные анекдоты о проделках Жемчужниковых, сохранённые мемуаристами, относятся главным образом к нему. Приведём несколько таких анекдотов.
Наступив в театре нарочно на ногу одному высокопоставленному лицу, Жемчужников затем каждый приёмный день являлся к нему с извинениями, пока рассвирепевший сановник его не выгнал.
Министр финансов Вронченко ежедневно в девять часов утра гулял по Дворцовой набережной. Жемчужников, незнакомый с министром, стал каждое утро проходить мимо него и, приподнимая шляпу, приветствовал его словами: «Министр финансов — пружина деятельности». Вронченко наконец пожаловался петербургскому обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки из столицы было предписано впредь министра не беспокоить.
Ночью, в мундире флигель-адъютанта, он объездил архитекторов Петербурга с приказанием наутро явиться во дворец, ввиду того, что провалился Исаакиевский собор.
В круг подобных проказ и выдумок входили и литературные шалости весёлых братьев.
Алексей Толстой ко времени создания Козьмы Пруткова имел уже пятнадцатилетний (по меньшей мере) опыт самого разнузданного балагурства на бумаге.
Романс
На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин.
Кричит он и стонет,
Красотку обняв,
И голову клонит;
Вдруг слышно: пиф-паф!..
Упала девчина
И тонет в крови...
Донской казачина
Клянется в любви...
А в небе лазурном
Трепещет луна;
И с шнуром мишурным
Лишь шапка видна.
В соседней палате
Замолк армянин.
На узкой кровати
Лежу я один.
Его письма 30-х годов — это какой-то поток дурашливости, в котором многое, за неизвестностью реалий, совершенно нам непонятно, — а местами появляются забавные куплеты, пародии, нелепые баллады.
ЮНКЕР ШМИДТ
Вянет лист. Проходит лето.
Иней серебрится...
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.
Погоди, безумный, снова
Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится!
Алексея Толстого, как и его кузенов, увлекал комизм нелепости. Можно себе представить, каков был в молодости этот зуд зубоскальства, если в старости А. Толстой мог начать письмо чем-нибудь вроде:
«Желтобрюхого Гаврила
Обливали молоком,
А Маланья говорила:
Он мне вовсе незнаком!»
Алексей Жемчужников также наслаждался комизмом нелепости и тоже ещё в 1830-е годы стал изощряться в комической «беглой поэзии». В ней много прутковского. Вот, например, глубокомысленное стихотворение, очевидно родившееся при чтении газетного объявления: «Жемчуг в нитках и вещах покупает ювелир Фаберже»:
«ДУМЫ И НАБЛЮДЕНИЯ
При борще или при щах
Завершает редко пир
Бланманже.
Воин, бывший на часах,
Отдыхает, сняв мундир,
В неглиже.
Жемчуг в нитках и вещах
Покупает ювелир
Фаберже».
Младшие братья тоже рано вступили на стезю зубоскальства, проложенную старшими. Александр буффонил в стихах и прозе, как и в жизни. Нелепые басни — видный жанр в творчестве Козьмы Пруткова — начал культивировать он.
Младший брат Владимир был по преимуществу пародистом. У него был замечательный дар художественной имитации. Он легко и тонко высмеивал манеру любого поэта, соперничая с Алексеем Толстым.
ЖЕЛАНИЯ ПОЭТА
Хотел бы я тюльпаном быть,
Парить орлом по поднебесью,
Из тучи ливнем воду лить
Иль волком выть по перелесью.
Хотел бы сделаться сосною,
Былинкой в воздухе летать,
Иль солнцем землю греть весною,
Иль в роще иволгой свистать.
Хотел бы я звездой теплиться,
Взирать с небес на дольний мир,
В потемках по небу скатиться,
Блистать, как яхонт иль сапфир.
Гнездо, как пташка, вить высоко,
В саду резвиться стрекозой,
Кричать совою одиноко,
Греметь в ушах ночной грозой...
Как сладко было б на свободе
Свой образ часто так менять
И, век скитаясь по природе,
То утешать, то устрашать!
Этим двум авторам в основном принадлежат пародии Козьмы Пруткова. Судя по датам произведений, на которые направлено жало пародий, часть этих пародий едва ли не относится ещё к 1840-м годам.
Я не буду касаться биографических подробностей авторов Козьмы Пруткова, т.к. жизнь, на самом деле их не очень баловала. Например, Владимир Михайлович, отправившись на Крымскую войну, больше полугода провалялся в тифозном бараке в Одессе. Алексея Толстого в детстве бросила мать и его воспитывал дядя.
В начале 1850-х годов, когда возник из небытия Козьма Прутков, Владимир Жемчужников был студентом Петербургского университета, Александр только что окончил университет; старшие братья уже входили в солидный возраст, оба были камер-юнкерами и чиновниками привилегированных петербургских канцелярий: Алексей Толстой служил во 2-м отделении «собственной его императорского величества канцелярии», Алексей Жемчужников — в канцелярии Государственного совета.
Литературные шалости молодой компании отнюдь не были в то время чем-то исключительным. У богатого дворянства было слишком много досуга. Устройство обильных и разнообразных развлечений было постоянной заботой в этом кругу; поэтому всякого рода таланты, служащие для приятного препровождения времени в обществе, тщательно выращивались в культурных дворянских семьях. Высоко ценились острословы и забавники. Наряду с живыми картинами, домашними спектаклями, процветали карикатуры, эпиграммы, весёлые послания, стихотворные буффонады и всяческая домашняя литературная галиматья.
Эта атмосфера запечатлена в стихотворении Лермонтова «В альбом С. Н. Карамзиной»:
«Люблю я парадоксы ваши
И ха-ха-ха, я хи-хи-хи,
Смирновой штучку, фарсу Саши
И Ишки Мятлева стихи».
«Ишка Мятлев» — салонный «эстрадник», с его шутовскими куплетами, перешедшими из быта в литературу, создатель авторской маски «госпожи Курдюковой» — несомненный литературный предшественник Козьмы Пруткова; в частности, басни Пруткова восходят к таким произведениям И. П. Мятлева, как «Медведь и коза» или «Брачная деликатность»:
«Один чувствительный священник
Сказал почтенной попадье:
Тебя узнав, я стал твой пленник,
Свободе я сказал адье..»
В архиве Блудовых (Пушкинский дом) в пачке рукописных афиш домашних спектаклей сохранилась афиша представления под названием «Ещё домашний театр. Водевиль-драма-комедия в одном действии». Спектакль происходил, видимо, в начале 50-х годов. Здесь вместе с молодёжью участвуют ветераны мятлевского круга — С.Н. и А.Н. Карамзины, Л.Д. Шевич и др. Александр Жемчужников фигурирует здесь в качестве актёра, а Алексей Жемчужников — в качестве «автора и суфлёра».
Таких шутливых пьес для домашних подмостков было, вероятно, написано множество. Лев Жемчужников вспоминает, что его брат Алексей ещё в 30-е годы «писал пьесы для домашнего театра; и мы все с двоюродным братом Петром Курбатовым разыгрывали их в присутствии отца и некоторых знакомых».
В 1851 году Алексей Толстой и Алексей Жемчужников впервые вышли со своими шутками на арену публичности. Написав вдвоём одноактный водевиль «Фантазия», они поставили его не на «домашнем театре», а на Александрийской сцене.
Когда впоследствии возник Козьма Прутков, ему задним числом приписали эту пьесу, обозначенную на театральной афише как «сочинение Y и Z». Атрибуция была вполне законной. В «Фантазии» есть тот дух иронии и пародии, который отличает прутковскую буффонаду от простодушной буффонады Мятлева. Этот дух Алексей Жемчужников в старости характеризовал такими словами:
«Все мы тогда были молоды, и «настроение кружка», при котором возникли творения Пруткова, было весёлое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие «казённости» в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему казённому».
«Фантазия» — издевательство над убожеством тогдашнего комедийного репертуара. Поставить на императорской сцене под видом водевиля издевательство над водевилем — это была затея во вкусе описанных выше «шалостей». Расчёт, очевидно, шёл на то, что дирекция императорских театров примет насмешку над глупостью тогдашних водевилей за обыкновенный водевиль. Расчёт оправдался. В атмосфере общего смирения в самый свирепый период николаевской реакции театральное начальство не заподозрило злой иронии в сочинении двух камер-юнкеров.
Водевилей тогда требовалось множество, так как их давали оптом и большей частью они очень быстро надоедали и недолго держались на сцене. «Фантазия» была исполнена 8 января 1851 года вместе со следующими комедиями и водевилями: «Заговорило ретивое, или Урок бедовой девушке», «Интересный вдовец, или Ночное свидание с иллюминацией», «Провинциальный братец», «Вечер артистов».
Какую-то неблагонадежность почуял в «Фантазии» цензор. Сохранился театральный экземпляр пьесы с его исключениями и исправлениями. По ним видно, что пьеса смущала цензора. Но запретить её не было оснований, и цензор тщетно старался изгнать из водевиля «вольный дух», который веял где-то, откуда его никак нельзя было выветрить. Цензор заменил «грубые» слова: вместо «глотка» написал «горло», вместо «гадости» — «глупости», вместо «кобенится» — «церемонится». Он исключил все упоминания должностных лиц вплоть до брандмейстера. Он сделал исправления по части религии и нравственности: лишил фамилии девицу Непрочную, вычеркнул слово «священный» из словосочетания «священный долг», во фразе: «сказала бы неприличное слово, да в пятницу как-то совестно» — исключил пятницу — постный день.
Сам сюжет пьесы утрирует и доводит до абсурда банальные водевильные ситуации. Шесть женихов, в числе которых немец, грек и татарин, добиваются руки Лизы, воспитанницы «богатой, но самолюбивой старухи». И Лиза, и её воспитательница склоняются к сентиментальному подлизе-немцу Либенталю; но тут пропадает любимая старухина моська Фантазия. Старуха, «не по летам жестокого характера», назначает воспитанницу в жены тому, кто отыщет собаку. Женихи натаскивают собак разных пород, из которых одна игрушечная; но Либенталь, «немец не без резвости», прибегает с пропавшей моськой и объявляется женихом, к неудовольствию соперников, которые с ругательными куплетами покидают дом. Сцена пустеет, остаётся лишь один из женихов, благонамеренный ябедник Кутило-Завалдайский. Он бранит автора пьесы, уверяет, что автор — человек самый безнравственный, открывает публике, что пьеса полна неприличий, которые актёры не позволяли себе повторять за суфлёром; наконец обрушивается на сюжет пьесы и предлагает от себя ряд сюжетов, один другого глупее; оркестр прерывает его слова, он замечает, что занавес за ним опущен, и, сконфузившись, скрывается.
Если постановка была замышлена в качестве «проказы», — эффект её превзошёл все ожидания. Разразился настоящий скандал. На спектакле присутствовал царь. «Фантазия» возмутила его; он уехал, не досмотрев пьесы, и при отъезде запретил повторять её. По сохранившемуся преданию, царь сказал, уходя, директору императорских театров Гедеонову: «Много я видел на своем веку глупостей, но такой ещё никогда не видал».
После этого и публика напала возмущаться, шикать и свистать и в таком настроении поддалась на заключительную мистификацию, приняв монолог перед занавесом за импровизацию актёра Мартынова и наградив его единодушными аплодисментами. Сбитым с толку оказался даже сам король водевилистов Фёдор Кони, который писал, обозревая театральные постановки, в своём журнале «Пантеон»:
«Публика, потеряв всякое терпение, не дала актёрам окончить эту комедию и ошикала её, прежде опущения занавеса. Г. Мартынов, оставшийся один на сцене, попросил у кресел афишку, чтобы узнать, как он говорил: «кому в голову могла придти фантазия сочинить такую глупую пьесу?» Слова его были осыпаны единодушными рукоплесканиями».
Лишь один критик понял смысл «Фантазии» — критик, который не видел и не читал пьесы, а ознакомился с нею только по рецензии Фёдора Кони. Критик этот был Аполлон Григорьев. Перепечатав в «Москвитянине» часть отзыва из «Пантеона», Григорьев добавляет:
«Со своей стороны мы видим в фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны на такого же рода нелепостях. Ирония тут явная — в эпитетах, придаваемых действующим лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдётся в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришёл ещё час падения пародируемых ими произведений».
Атмосфера николаевского царствования как нельзя характернее запечатлелась на театральной истории «Фантазии». И вполне в духе всей истории оказался её финал: как гласит надпись на театральном экземпляре, «по высочайшему повелению от 9 января 1851 года представление сей пьесы на театрах воспрещено».
Таков был первый дебют ещё не существовавшего Козьмы Пруткова, по позднейшей версии укрывшегося за псевдонимом «Y и Z», «опасаясь последствий по службе».
Юмор — вот та отличительная черта, которая прежде всего связана в нашем сознании с образом Козьмы Пруткова. Любой жанр окрашивается под его пером в юмористические тона. Пьесы, подражания известным (а ныне иногда и забытым) поэтам, басни, мнимые переводы, афоризмы, «гисторические материалы», проекты — всё-всё вызывает у нас улыбку, а порой и восхищение отточенностью, иронией, доходящей до абсурда алогичностью авторского мышления.
МОЕ ВДОХНОВЕНИЕ
Гуляю ль один я по Летнему саду,
В компанье ль с друзьями по парку хожу,
В тени ли березы плакучей присяду,
На небо ли молча с улыбкой гляжу —
Все дума за думой в главе неисходно,
Одна за другою докучной чредой,
И воле в противность и с сердцем несходно,
Теснятся, как мошки над теплой водой!
И, тяжко страдая душой безутешной,
Не в силах смотреть я на свет и людей:
Мне свет представляется тьмою кромешной;
А смертный – как мрачный, лукавый злодей!
И с сердцем незлобным и с сердцем смиренным,
Покорствуя думам, я делаюсь горд;
И бью всех и раню стихом вдохновенным,
Как древний Атилла, вождь дерзостных орд…
И кажется мне, что тогда я главою
Всех выше, всех мощью духовной сильней,
И кружится мир под моею пятою,
И делаюсь я все мрачней и мрачней!..
И, злобы исполнясь, как грозная туча,
Стихами я вдруг над толпою прольюсь:
И горе подпавшим под стих мой могучий!
Над воплем страданья я дико смеюсь.
Вообще уникальный способ выражаться в сочетании с государственническим мышлением — это очень важная штука. И в творчестве Пруткова абсолютно чётко воспроизведен косноязычный стиль, когда из афоризма возникает мысль, ясно формулирующая то, что происходит в стране.
Особенность этого жанра у Козьмы Пруткова состоит в том, что его афоризмы далеки от западноевропейских в духе Ларошфуко, Паскаля или Лабрюйера. Перед нами рассуждает не бесстрастный учёный муж, не рафинированный эстет, не великий мыслитель. Нет, размышлениям предается директор Пробирной Палатки, кавалер ордена Святого Станислава I степени, чиновник с большим стажем любоначалия и беспорочной службы, семьянин — самовлюблённый и самодовольный, добродушный и комичный, большой любитель банальностей и наряду с тем автор оригинальных метафор, весёлого абсурда. Мы наслаждаемся игрой, в которую вовлекает нас автор, — сам же он сохраняет серьёзность и даже важность, солидную философичность.
«Жизнь нашу удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своём движении мелью и разбиваемый о подводный камень. — Нужно ли упоминать, что сей утлый челн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?»
В собрании мыслей и афоризмов Козьмы Пруткова масса изречений-сравнений:
Слабеющая память подобна потухающему светильнику.
Воображение поэта, удручённого горем, подобно ноге, заключённой в новый сапог.
Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом.
Перо, пишущее для денег, смело уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца.
Болтун подобен маятнику: того и другой надо остановить.
Есть приметы жизненного опыта: Что имеем — не храним; потерявши — плачем.
Лучше скажи мало, но хорошо
Страждущему предлагай бальзам
И при железных дорогах лучше сохранить двуколку.
А вот итог: тщетность честолюбивых стремлений, переданная со щемящей выразительностью
Чиновник умирает, и ордена его остаются на лице земли.
Прутков кричит на каждом углу, что он умён и талантлив, и одновременно делает всё для того, чтобы казаться глупым и бездарным; а мы с удивлением обнаруживаем, что он и вправду остроумен и даровит. В нём заключен редкостный комический дар. Он — командир короткого, как выстрел, афоризма: «Бди!». И сановный автор пережившего века антигосударственного наказа:
«Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счёт, но всегда относи их на казённый».
Он уверен, что «эгоист подобен давно сидящему в колодце».
Он удивляется:
«Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?»
Наконец, по его наблюдению, «камергер редко наслаждается природой», а «из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание».
Философ Владимир Соловьев в своей статье, написанной для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, говорит о Козьме Пруткове как о «единственном в своём роде литературном явлении», уникальном случае в истории мировой литературы, ибо:
«все остальные мистифицированные авторы слишком элементарны и однообразны в сравнении с ним. Два талантливых поэта, гр. А.К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, вместе с Владимиром М. Жемчужниковым и при некотором участии третьего брата Жемчужникова — Александра М. — создали тип полного самодовольства и самоуверенности петербургского чиновника (директора Пробирной Палатки), из тщеславия упражняющегося в разных родах литературы. Но сила Пруткова не в этом общем определении, а в той индивидуальной и законченной своеобразности, которую авторы сумели придать этому типическому лицу и воплотить в приписанных ему произведениях».
Но военные афоризмы, накапливавшиеся, очевидно, с середины 1860-х годов до начала 1870-х, не были напечатаны при жизни авторов; опубликованы они только в 1922 году. «Военные афоризмы» — жестокое издевательство над тупостью и «казённостью» офицеров «скалозубовского склада», над страшным воровством, при котором солдат оказывается «голоден и наг»; над увлечением маршировкой и парадами; над засильем немцев в армии; над жадностью и склочничеством полковых попов и т. д.
В них отражаются и события 60-х годов, преимущественно усмирение польского восстания с последующим «обрусением» края, состоящим прежде всего в конфискации имений польских помещиков, чьи земли переходят отнюдь не к крестьянам, о защите которых от панов произносятся демагогические речи, — а к самим «обрусителям»:
«Начнём с того обрусение,
Что каждый выберет себе имение.
С 1870-х годов памятный понаслышке и не используемый больше его авторами псевдоним «Козьма Прутков» начинает привлекать посторонних юмористов, которые подписывают свои однодневки этим именем. Такому использованию псевдонима способствует неопределённость авторских прав на него. Создатели Козьмы Пруткова вряд ли имели в виду когда-либо разоблачить собственную мистификацию, и в обществе циркулировали, попадали и в печать, слухи о том, что псевдоним «Козьма Прутков» редакция «Современника» ставила под шутливыми произведениями любых своих сотрудников: Некрасова, Панаева, Добролюбова, Лонгинова, Аммосова — и поэтому он никому персонально не принадлежит. Алексею и Владимиру Жемчужниковым приходится для защиты подлинного Козьмы Пруткова в нескольких письмах в редакции газет раскрыть тайну его происхождения. В значительной мере под влиянием того же стремления защитить память Козьмы Пруткова они решаются наконец издать полное собрание его сочинений. За издание берётся М. М. Стасюлевич, издатель либерального «Вестника Европы», с которым сотрудничал Алексей Жемчужников. Готовит издание, как и раньше, Владимир Жемчужников; рукописи просматриваются и санкционируются Алексеем Жемчужниковым (А.К. Толстой умер в 1875 году).
Кстати, «В.И. Ленин, — пишет В. Д. Бонч-Бруевич, — очень любил произведения Пруткова как меткие выражения и суждения и очень часто, между прочим, повторял известные его слова, что «нельзя объять необъятного», применяя их тогда, когда к нему приходили со всевозможными проектами особо огромных построек и пр. Книжку Пруткова он нередко брал в руки, прочитывал ту или другую его страницу, и она нередко лежала у него на столе».
Оценили 16 человек
31 кармы