КАК МЫ СИДЕЛИ В ЗАСАДЕ.

13 339

Главы из повести "Камрань. Книга 2. Последний «Фокстрот»"

Как сказал классик, море смеялось. В окуляре перископа отображалось всё буйство жизни наверху. Растекаясь багровым расплавом по выпуклому краю, красное предзакатное солнце стремительно накатывалось на горизонт и вот-вот должно было коснуться его пылающей кромки. Пенные зеленовато-прозрачные валы вздымались прямо перед глазами, иногда заслоняя горизонт. Бледным дрожащим пятном пробивалось сквозь них солнце. Случалось, что объектив перископа заливало, и он оказывался под водой. В эти мгновения прямо по курсу можно было различить носовой бульб нашей лодки, тускло поблёскивающий в глубине серебристым обтекателем гидроакустической станции.

Несколько минут назад мы подвсплыли на перископную глубину для сеанса связи, выдвинули из-под воды антенны, и командир, спустившись в рубку радиста, оставил меня у перископа одного. Обязанности вахтенного офицера подразумевают замещение командира во время его отсутствия, что я тут же и принялся исполнять. Обязанности эти, надо сказать, не очень обременительные: крути себе перископ из стороны в сторону и подмечай всё, что творится наверху.

Вести наблюдение за водной поверхностью после длительного нахождения под водой – весьма занятное времяпрепровождение, особенно когда знаешь, что тебя не видит никто, а ты видишь всех. Крутанув перископ вправо, я прошёлся по горизонту, старательно вглядываясь в даль и, совершив полный оборот, ничего подозрительного не обнаружил. Справа на траверзе едва различалась неровная полоска берега. Несколько неопознанных посудин направлялись туда, в скором времени надеясь войти в ближайший порт. Я представил себе ощущение членов их команд, узнай они сейчас, что находятся в перекрестье прицела подводной лодки.

Подходила к концу третья неделя нашей внеплановой автономки. Случилось так, что в один прекрасный день, вернее в ночь, мы были подняты (как всегда, под утро) по тревоге и по заданию командования брошены на перехват авианосной ударной группы (АУГ). По данным разведки стало известно, что атомный авианосец США «Энтерпрайз» в компании кораблей охранения в ближайшее время должен будет выдвинуться с Филиппин и проследовать в неизвестном направлении. Нам надлежало заблаговременно прибыть к месту его базирования, установить наблюдение и в случае выхода авианосца из базы скрытно следить за ним. Необходимо было собрать максимум информации: средствами радиоэлектронной разведки перехватить и записать все переговоры кораблей группы между собой и с берегом, определить спектры рабочих частот радиоэлектронного оборудования и в идеале – выяснить маршрут следования.

Хоть перестройка и двигалась по нашей стране семимильными шагами, а Горбачёв усердно вылизывал задницы своим новым западным друзьям, однако обстановка в мире оставалась напряжённой. Заманив нас обманом и пустыми посулами в свои хитро расставленные сети, заставив подписать ряд договоров по ОСВ, американцы уже успели лишить Советский Союз некоторых наиболее опасных для них видов вооружения. Прикрываясь либералистической трескотнёй и излияниями славословий, Америка не ослабляла хватку, более того, её флот стал вести себя весьма нагло. Было несколько провокаций с заходом американских кораблей в наши территориальные воды на Камчатке и в Приморье, а на Чёрном море так и вообще обнаглели до крайности: их ракетный крейсер чуть ли не до Севастополя дошёл. Оружие применять, понятно, было нельзя – разрядка международной напряжённости, как-никак. Пришлось нашему маленькому сторожевику идти на таран этого монстра и буквально выпихивать зарвавшихся заклятых друзей из наших вод. Получив несколько приличных вмятин в борту, лишившись кое-какого дорогостоящего навесного оборудования, американский крейсер резко изменил курс и полным ходом умчался на ближайшую натовскую базу залечивать помятые бока.

Между тем пока Горбачев звездил по миру и слушал, распустив уши, уверения в вечной дружбе, американские стратегические бомбардировщики с ядерным оружием на борту продолжали барражировать вдоль наших границ, а подводные ракетоносцы с внушительным запасом баллистических ракет регулярно паслись вблизи наших берегов, готовые к упреждающему ядерному удару. Таким образом, дружба – дружбой, а порох приходилось держать сухим.

Не ослаблялось напряжение и на Ближнем Востоке. В Персидском заливе назревал нешуточный конфликт. Саддам Хусейн постепенно выходил из-под контроля американцев, и им срочно требовалось его публично наказать. Как раз в это время в район Персидского залива зачастили и наши военные корабли. Все они не могли миновать Камрань по пути туда и обратно. Вот и теперь у пирса по соседству с нами стоял тральщик, полгода перед тем проводивший через Ормузский пролив караваны судов и осуществлявший там боевое траление. Мы с Васей уже успели побывать на его борту и познакомиться с офицерами. Успели также по достоинству оценить импортную радиоаппаратуру, которую они понабрали при стоянке корабля в Абу-Даби. Очень хотелось такую же. Поэтому, когда нас подняли по тревоге и двинули в море, все испытали радостное оживление, так как были абсолютно уверены, что тоже отправляемся в Персидский залив. Экипаж воспрял духом, а командир распорядился протереть спиртом и смазать лучшим машинным маслом торпедный боезапас, особенно ядерный.

Когда выяснилось, что нас отправляют совсем в другое место, задора немного поубавилось, но командир был уверен, что порученная нам АУГ в конце концов пойдёт чинить разборку с Саддамом Хусейном. Следовательно, оставался реальный шанс тоже оказаться в Персидском заливе и в случае чего, вступившись за своего названного друга, пустить на дно этот несчастный АУГ и ещё парочку подобных, окажись они на свою беду поблизости. Благо, две ядерные торпеды и весьма внушительное количество обычного боезапаса позволяли нам это сделать. К счастью, к таким радикальным мерам прибегать не пришлось.

Двигаясь в светлое время под водой на электромоторах, а ночью – в надводном положении под дизелями, мы за трое суток скрытно и без приключений добрались до Филиппин. Там заняли позицию в нейтральных водах у входа в залив Субик-Бей, где тогда размещалась американская военно-морская база, и вот уже три недели ведём наблюдение за акваторией: акустики день и ночь слушают горизонт, радисты записывают все переговоры. Время от времени поднимаем перископ, но ничего подозрительного пока не обнаружили.

Замечу, что выход наш в море был действительно неожиданным и весьма скорым. Скорым настолько, что мы даже не успели пополнить запасы продовольствия и – что самое неприятное – пресной воды. Но командование успело нам дать самое необходимое: посадить на борт штабного разведчика с двумя ящиками какой-то мудрёной спецаппаратуры и с огромным фотоаппаратом на шее.

В первую неделю неудобства не сильно ощущались, потому как, будучи уверенным, что выход займёт совсем немного времени, командир особых ограничений по продуктам не вводил. Но вскоре обстановка изменилась. Первыми со стола пропали деликатесы – языки, севрюга и обожаемая всеми щука в томатном соусе. Далее очередь дошла и до того, что попроще. Постепенно из рациона исчезли колбасы, тушёнка и прочие мясные продукты. Затем баночный сыр, сливочное масло и сгущёнка. Какое-то время налегали на перловку и макаронные изделия. К концу второй недели из продуктов остались только шпроты, вобла и шоколад. Да, забыл, ещё оставалось несколько мешков гороха, да в трюмах обнаружился аварийный запас сухарей, герметически запаянные жестянки с которыми хранились, возможно, ещё со времени постройки подводной лодки.

На третьей неделе рацион оптимизировался настолько, что коку не приходилось ломать голову, что готовить на завтрак, обед и ужин. В любое время суток ели что бог послал. К примеру, вчера на обед он послал уху вприкуску с сухарями. Уха была из воблы и гороха. На второе были шпроты и гороховая каша. Сегодня на обед была тоже уха, но уже из шпрот, на второе – котлеты из воблы и гороховое пюре. На ужин – гороховый суп, шпроты и отбивная из воблы. Как видите, изобретательности нашего кока не было предела. На третье пили солёный чай. Почему солёный? Потому что в цистерну пресной воды каким-то непостижимым образом попала забортная вода. Совсем, кстати, не много. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы пресная вода стала походить на огуречный рассол, а чай, даже хорошо подслащённый – на кипячёную мочу (я не знал, какова на вкус моча, к тому же кипячёная, но кто-то из знатоков так сказал, и вот теперь я тоже знаю).

Голодать, как видите, особо не приходилось. В гороховой каше, шоколаде и шпротах недостатка не было. Правда, из-за жары есть совсем не хотелось. И это хорошо, потому как горохово-шоколадная диета весьма отрицательно сказывалась на скрытности подводной лодки. После отбоя начинала звучать такая кишечная канонада, что я всерьёз опасался, как бы в седьмом отсеке не сорвало с креплений аварийный люк. Кроме того, опять же, существовала опасность, что вражеские акустики могут нас запеленговать по демаскирующим признакам. Страдало, конечно, и качество воздуха, но я лично не испытывал от этого ни малейшего дискомфорта, потому как вскоре навострился спать в противогазе.

Но нельзя сказать, что всё было совершенно безоблачно, некоторые мелкие неудобства всё же омрачали наше увлекательное путешествие вблизи экзотических островов. Хотя командир иногда и давал поглазеть в перископ на зеленеющие вдали берега, но это только раззадоривало воображение, и все остальные достопримечательности приходилось домысливать самому. Убогий рацион тоже давал о себе знать. От шоколада очень скоро стало тошнить. Вид и запах шпрот и сегодня вызывает у меня чувство отвращения. На гороховую кашу я с тех пор смотреть не могу. Но если без еды худо-бедно можно прожить неделю, а то и две, то без воды в такую жару долго не протянешь. Заляпанный грязными руками дюралевый чайник с подсоленной водичкой постоянно ходил по кругу. К его изогнутому носику то и дело приникали жаждущие уста. Неприкосновенные запасы воды, хранящиеся в аварийных бачках, подвешенных к подволоку в каждом отсеке, были опрометчиво выпиты в первые же дни плавания. Последний такой бачок по-настоящему пресной воды доктор успел спасти, и сейчас он находился в каюте старпома под кроватью, опломбированный, рядом с канистрой спирта и хранился на всякий непредвиденный медицинский случай.

Но и отсутствие нормальной пресной воды было бы нипочём, если бы не изматывающая жара. Для экономии электроэнергии и соблюдения режима тишины системы кондиционирования и вентиляции не включались. РДУ-шки, вырабатывающие кислород, раскалялись, как печки-буржуйки, и к ним было не подойти, коробочки КПЧ на подволоках аккумуляторных отсеков, нейтрализуя водород, также разогревались – пальцем не тронь. Всё это создавало эффект хорошей русской бани, жаркой и влажной, после которой, правда, не было возможности выйти на улицу, упасть в снег, облиться ледяной водой и испытать таким образом неземное блаженство.

Конечно, за полгода в тропиках, к жаре мы уже успели привыкнуть, но в этом походе жара была какая-то особенная. Вроде и температура в отсеках не поднималась выше обычных значений, но порой хотелось лечь и сдохнуть, чтобы тебя положили в цинковый ящик, засыпали льдом и поместили в холодную провизионку, да так и возили до самого возвращения на Родину, а потом закопали бы где-нибудь за Полярным кругом в вечной мерзлоте.

Не спасали от жары и редкие всплытия. Наоборот. Подчас становилось ещё хуже. Всплытия происходили по ночам. Начиналась зарядка АБ. Запускались дизеля, подключались в режиме генераторов электромоторы. Всё это крутилось, ревело, нагревалось и ещё больше повышало градус в отсеках. Тяжелее всего приходилось электрикам в шестом, где температура поднималась порой до совершенно неприличных значений. При движении же в подводном положении под РДП (в режиме работы дизеля под водой) ад плавно перемещался в дизельный отсек. К концу заряда батареи столбик термометра там порой подходил вплотную к пятидесяти. После того, как в пятом получила тепловой удар и, подрыгав лапками, скоропостижно скончалась крыса, доктор окружил мотористов особой заботой. Во время наиболее тяжелых вахт он сам находился в отсеке со своим неотложным чемоданчиком в готовности откачать любого павшего бойца и героически потел вместе со всеми. Такова была его беспокойная натура – всегда быть на переднем крае. У нас же, в седьмом, температура редко поднималась выше сорока градусов, и половина экипажа ходила к нам передохнуть-охладиться. Вторая половина ходила в первый отсек: там, сказывали, было совсем холодно, не больше тридцати пяти – настоящий курорт.

Некоторое облегчение наступало при погружении на глубину, близкую к предельной, что иногда приходилось делать для обеспечения более качественного гидроакустического наблюдения. На глубине 250 метров температура воды на несколько градусов отличалась от той, что была у поверхности, и через какое-то время это начинало ощущаться. Не поверите, но в тех условиях разница даже в два-три градуса существенно влияла на самочувствие. Как-то командир поведал, что теперешняя жара – херня, а вот когда он в начале восьмидесятых ходил на одиннадцать месяцев в Индийский океан, тогда было действительно жарко. Один раз на подходе к Сокотре разразилась песчаная буря – такая, что невозможно было открыть рубочный люк, песок проникал везде, скрипел на зубах. Нельзя было даже запустить дизеля – абразивная пыль быстро вывела бы их из строя. Пришлось погружаться и несколько суток болтаться под водой на разряжённой аккумуляторной батарее. Вот тогда-то, сказал командир, было по-настоящему жарко. Если честно, не поверил я командиру, потому как был уверен, что жарче уже не бывает. Моему далеко не хилому организму вполне хватило и месяца такой жизни, чтоб превратиться в форменного доходягу. Взвесившись по возвращении на базу, я обнаружил, что пяти моих честно нажитых килограммов – как не бывало.

Но не однообразное питание, не отсутствие нормальной питьевой воды, даже не изматывающая жара досаждали больше всего. Лично для меня самым серьёзным испытанием оказалась невозможность соблюсти элементарные правила личной гигиены. Постоянно влажное липкое тело нещадно чесалось и покрывалось прыщами во всяких, порой труднодоступных, местах. Зуд не давал покоя ни днём ни ночью. Устраиваясь где-нибудь посидеть, люди инстинктивно занимали место так, чтобы можно было поелозить, потереться спиной. Акустики, которым на вахте подолгу приходилось сидеть неподвижно, выходили из рубки полосатые, как зебры, струйки пота, стекающие по грязному телу, промывали на коже светлые полосы.

Возникали и новые модные течения: вдруг все стали вязать галстуки из полотенец. Через какое-то время полотенце набухало. За день его несколько раз приходилось выжимать. На следующий день полотенце начинало пахнуть, ещё через день приобретало стойкий запах мочи. Своё, кстати, не воняло.

О том, чтобы принять полноценный душ, приходилось только мечтать. Даже морской водой на этот раз помыться становилось проблематично. Так как плавание вблизи неприятельских берегов было скрытным, всплывали редко. Следовательно, спасительный надводный душ в ограждении рубки с живительной забортной водой был нам недоступен. Единственный шанс заняться личной гигиеной предоставлялся раз в трое-четверо суток во время всплытия для зарядки аккумуляторной батареи. Благодаря специальному шампуню, пенящемуся в морской воде, иногда неплохо получалось помыться. Но бывало, что за ночь не всем удавалось это сделать: кто-то стоял на вахте, кто-то не успевал. Тогда и приходилось оставаться противно-липким и немытым неделю, а то и две... Впоследствии на мужчин, которые и дня не могут прожить без душа, которые, как бабы, моются каждый день, а особенно – которые потом сушат голову феном, я стал смотреть с подозрением.

Существовала ещё одна проблема, которая, может быть, не доставляла столь ярко выраженных физических страданий, но от этого не становилась менее значимой. Это проблема – чем себя занять? Подводная служба в автономном плавании довольно монотонна. Реальным делом занята только небольшая часть экипажа: мотористы, электрики, штурмана и акустики. Остальные тоже как бы при деле: вахты, приборки, корабельные мероприятия, но эта деятельность не влияет напрямую на жизнедеятельность корабля и не требует постоянного нахождения, что называется, в тонусе.

Специфической особенностью службы на дизельной подводной лодке является и то, что подводники проводят на койках гораздо большую часть времени, чем военнослужащие других родов войск. Из-за тесноты и скученности по-другому просто не получается. Многим это могло бы показаться довольно привлекательным. Но только на первый взгляд. Ничего не делать тоже надо уметь, иначе быстро свихнешься. Хорошо, если любишь читать, в этом случае проблема, можно сказать, решена. Но и тут надо быть осторожным. Хорошо, опять-таки, если имеется достаточный запас книг, а то бывало и так, что несколько зачитанных до дыр книжек, пройдя по кругу, возвращались в руки по несколько раз. Некоторое время удавалось перебиваться тем, что ещё имелось в закромах у замполита: «Сборник работ В. И. Ленина для средней школы и ПТУ», «Эрфуртская программа» Каутского и «Манифест» Карла Маркса. Доктор также не давал загнуться от бескнижия. Его «Психоневрология» (пособие для врачей военно-морского флота под редакцией В. С. Маракулина) буквально спасла меня, когда кончилось всё. Я уже дошёл до того, что стащил из гальюна «Отрывной настенный календарь для женщин» на 1986 год, который ещё не успели использовать по назначению. Календаря мне хватило часа на три. После «Психоневрологии» доктор подсунул ещё книжонку. Не помню названия, но, как мне кажется, это уже была диверсия. По его убеждению, мудрёные фразы типа «избыток интерорецептивной афферентации в соответствии с сегментарностью афферентных входов приводит к появлению зон гиперальгезии» на некоторое время должны были заставить зависнуть мой компьютер, а меня – успокоиться и плотно залечь на койку, но этого не произошло. Очень скоро доктор пожалел, что связался со мной. На протяжении последующих нескольких суток Ломов был вынужден объяснять мне значение каждого непонятного слова. К концу автономки я уже мог вести прием больных самостоятельно и при случае на консилиуме затеять полемику с медицинскими светилами мирового уровня.

Но вот случилось страшное – наступил момент, когда годных для чтения печатных объектов не осталось совсем. Когда, ломая мозги, я кое-как продрался через «Рекурсивно аксиоматизируемую характеризацию в теории моделей», данную мне командиром. Когда уже были прочитаны все инструкции, имеющиеся на корабле, все уставы, приказы и предостережения типа «Стой, убьёт!», «Опасное напряжение» (относительно последних двух произведений в моей голове даже почти созрел трактат об их бесспорных литературных достоинствах как классических образцов лаконичности и поэтической глубины). Дальше в ход пошло абсолютно всё. После того, как я прочитал все заводские шильдики на приборах, клейма и бирочки на простынях, одеялах, на одежде, верхнем и нижнем белье, после того, как я досконально изучил все надписи на консервных банках, пакетах, мешках и шоколадных обертках, я неожиданно застал себя за странным занятием – глядя в потолок на хитросплетения трубопроводов и кабель-трасс, я пытался прочитать, что же там зашифровано. После этого я опять обратился к доктору. Ломов понял, что случай тяжелый, сделал клизму, поставил горчичники и закрыл в кормовом гальюне на сутки. Когда я вышел, мне полегчало.

Но хватит, пожалуй, ныть, живописуя тяготы и лишения. На самом деле всё было не так уж страшно. Случилось мне впоследствии на путину минтаевую сходить в Охотское море на маленьком МРС-ике, – вот это, скажу я вам, покруче было. Это когда при двадцатиградусном морозе ты сутки напролёт скользишь по уходящей из-под ног палубе, хватаясь за что попало, чтобы не смыло. Когда вокруг громоздятся волны с пятиэтажный дом, каждая из которых может оказаться последней. Когда маленький МРС-сик натужно карабкается на такую волну и, добравшись до вершины, ухает в бездну, как сорвавшийся альпинист, к подножию другой водяной горы, которая, неминуемо надвигаясь, кажется ещё больше, потом опять карабкается, уже на неё… И так – бесконечное количество раз. Когда в конце концов ты перестаёшь их замечать, занимаясь своим делом, а каждый новый взлёт и падение ощущаешь только периодическими замираниями сердца. Когда после палубного аврала падаешь в вонючий кубрик, продрогший и окоченевший, и отключаешься, позабыв про всё, а через три часа – опять аврал, опять мокрые сапоги, гуляющая по палубе острая ледяная вода, обжигающий, рвущий в клочья, насквозь пронизывающий ветер и эти отдающиеся холодком в груди монотонные взлёты и падения... Когда всё это продолжается в течение двух-трёх месяцев, начинаешь понимать, что на подводном флоте было совсем не плохо!

С тех пор я считаю, что настоящими моряками, теми, перед которыми действительно надо снимать шляпу, являются именно рыбаки.

О КРУЖЕВНЫХ ТРУСИКАХ И РОМАНТИЗМЕ, ИЛИ КАК НЕ ПОПАСТЬ ПОД ИДУЩИЙ НАВСТРЕЧУ АВИАНОСЕЦ

Командир отсутствовал в рубке не больше десяти минут, но когда он вернулся, наверху уже была полноценная ночь. Меня не переставали удивлять тропические сумерки, вернее их полное отсутствие – свет и тьма наступали почти мгновенно. В перископ уже практически ничего не было видно, лишь фосфоресцирующие пятна, вспыхивающие на поверхности моря то здесь то там, да небрежно брошенное вдали мерцающее ожерелье береговых огоньков оживляли безрадостную картину мира.

Поднявшись по трапу в боевую рубку, источая жар и зловоние немытого тела, командир внимательно выслушал мой доклад о надводной обстановке и сам прильнул к окулярам перископа. Часто переступая, словно пританцовывая, он сделал полный оборот.

– Горизонт чист, как кружевные трусики девственницы! – сентенциозно заключил он, закончив осмотр.

Некое романтическое видение мимолётно пронеслось в моём мозгу, лишь только я представил себе то, о чём невзначай упомянул командир. Но видение это тут же бесследно исчезло. Если и есть место романтизму на подводной лодке, то только самой его малости. На смену некоему воображаемому утончённому образу пришла суровая реальность. Передо мной стоял коренастый, плотный, лоснящийся от пота мужик в бледно-голубых трусах, шлёпанцах на босу ногу, с красной коробочкой ПДУ на боку и серым вонючим полотенцем на шее. Он сейчас мало походил на того статного флотского офицера, капитана второго ранга, командира грозной подводной лодки, каким я знал его прежде. Впрочем, мы все сейчас мало походили на себя прежних и вид имели приблизительно такой же.

Боевая рубка на подводных лодках нашего типа – не место для многолюдных сборищ. Металлический стакан около двух метров в диаметре, набитый различным оборудованием: посередине – чёрное жерло шахты перископа, рядом – трап наверх и тут же – люк вниз, в центральный пост. Относительно комфортно здесь может ощущать себя один человек. Двоим уже тесно. Если появляется третий, то лучше не двигаться: неминуемое соприкосновение с влажным немытым телом соседа вызовет не самые приятные ощущения. Но замполита это, похоже, не сильно беспокоило. Поднявшись из центрального поста, неуклюже повернувшись, он склизко отёрся и буквально размазал меня по стенке. Ещё телодвижение – и я намертво припечатан его широкой спиной к пробковой обшивке рубки. Видимо, зам так и не приметил меня, потому как в таком положении мне пришлось пробыть довольно долго – пока он рассказывал командиру какой-то очередной свой бородатый анекдот. И лишь когда мне стало совсем невмоготу, я захрипел и затрепыхался, зам приметил меня, ослабил давление и отлип. Тут наконец мне на выручку пришел командир – он дежурно посмеялся и спешно отправил замполита вниз с заданием произвести ревизию остатков продовольствия в провизионке и снять пробу со стряпни кока, которую тот приготовил на ужин. Лишь когда зам ушёл, я смог вздохнуть полной грудью.

– Ну что, минёр, отдышался? Давай теперь сам командуй! Погружайся на 100 метров и объявляй ужин. Ты сейчас командир… а я передохну.

Сказав это, командир самоустранился, присел на буй-вьюшку в сторонке, достал из-за трубопровода гидравлики потрёпанную половинку журнала «Наука и жизнь» и углубился в чтение. Он часто таким образом тренировал вахтенных офицеров, давая им возможность испытать себя на разных должностях и в разных условиях. И, хоть вид его сейчас выказывал полное равнодушие к происходящему, понятно было, что ситуация находится под полным контролем.

С некоторым душевным волнением, но внешне бодро и решительно я приступил к делу, принялся выкрикивать необходимые в данном случае команды:

– Центральный, опустить перископ, выдвижные устройства! Осушить трюма, выгородки, продуть баллоны гальюнов! Бортовые моторы – средний вперёд! Боцман, погружаться на глубину 100 метров с дифферентом пять градусов на нос!

С мягким шипением поехала вниз бесконечная стальная сигара перископа, скрываясь в чёрном жерле шахты. Палуба качнулась и стала медленно клониться вперёд. Ожила и, качнувшись, поползла вниз стрелка глубиномера. Пошли однообразные доклады об осмотре отсеков. Глубина двадцать, двадцать пять, тридцать… Командир, а за ним и я, задраив за собой нижний рубочный люк, спустились в центральный пост.

Командир и здесь, устроившись поудобнее в кресле, демонстративно самоустранился, продолжив чтение. Но никаких особых усилий предпринимать уже не требовалось. Управление погружением со стороны командира подразумевает произнесение твёрдым голосом ряда известных команд, а дальше всё движется как по накатанной. Каждый знает свои обязанности, дело делается.

На темечко освежающе закапала морская вода, я с наслаждением размазываю её по шее и лицу. При подходе к заданной глубине стрелка глубиномера замедляется, боцман постепенно отводит дифферент. Палуба выравнивается, и можно уже стоять на ровной поверхности. В отсеке – деловитая тишина, изредка прерываемая клацаньем клапанов при перекладке рулей глубины и докладами из отсеков.

– Центральный! Глубина сто метров! – по очереди доложили первый и седьмой.

– В центральном глубина сто метров! – вторит им боцман.

Всё, погружение остановлено. Рули глубины приведены в горизонт. Лодка бесшумно движется во мраке, рассекая глубины океана.

– Стоп, моторы! Товсь, двигатель эконом-хода!

– Акустик, прослушать горизонт!

– Команде произвести малую приборку! Приготовиться к ужину!

Ну вот вроде и всё, приказание выполнено, зачёт успешно сдан. Но командир не спешит вновь взваливать на себя груз командования подводной лодкой, продолжает чтение, видимо, не на шутку увлёкшись.

Зашустрили щётками по пайолам приписанные к центральному посту матросы – трюмный и торпедный электрик. Ещё один матрос протирает влажной фланелькой поверхности приборов, маховики, краны и изгибы трубопроводов. Каждый день перед завтраком, обедом и ужином на корабле производится такая пятнадцатиминутная малая приборка. Раз в неделю, в субботу, сразу после завтрака начинается большая приборка и продолжается до обеда. Такой распорядок позволяет содержать корабль в чистоте и порядке без особых усилий.

С камбуза поступает доклад о готовности ужина. Тут же в центральном посту появляется доктор Ломов и идет контролировать раздачу. Никто не получит ни грамма еды, пока доктор собственноручно не проверит чистоту бачков, посуды в отсеках и лично не убедится, что у дежурных бачковых чистые руки. От Ломова мы узнаём, что на ужин будет отбивная из воблы в соусе «а-ля кебаб», гороховая запеканка со шпротами и хрустящими криспами и десерт из топлёного шоколада. К чаю будут поданы изумительные глазированные шоколадом сухари. После озвучивания меню мне захотелось отлучиться и потошнить.

Но приём пищи на этот раз не состоялся и все вышеперечисленные изысканные блюда оказались невостребованными. Впрочем, никто об этом особо не переживал. Очередной доклад акустика заставил командира встрепенуться и отложить разлохмаченную половинку журнала. На выходе из залива началось интенсивное движение.

И вот командир уже сам склонился к «Каштану» и отдаёт команды:

– Акустик, классифицировать контакт!

– Учебная тревога!

– Штурман, развернуть БИП, приготовиться наносить данные на планшет!

– Механик, что у нас с батареей?

– Торпедный электрик, приготовить систему к вводу данных!

– Начальник РТС, быстро посмотреть гидрологию, определить глубину слоя скачка!

– Батон! Пошёл на хер! Не до тебя теперь, дружище!

Последнее было сказано коту Батону, привычно запрыгнувшему к командиру на колени.

Мне же, как обычно, когда начинается самое интересное, приходится покидать центральный пост и спешить в свой отсек. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь, по тревоге моё место именно там. С надеждой я смотрю на командира – может, оставит постажироваться ещё, – но нет, ему уже не до меня. Сейчас необходимо быстро определить курсы и скорости целей, классифицировать их. Если окажется, что это порученная нам авианосная ударная группа, то быстро надо принять решение – каким оптимальным путём и на какой глубине начинать слежение. Для этого в центральном посту развёртывается так называемый боевой информационный пост (БИП). Звучит солидно, но на самом деле это выглядит так: сидят штурман и помощник командира со специальными планшетами на коленях и по данным гидроакустика наносят на планшеты пеленги на цели. Путём несложных вычислений они определяют курсы и скорости кораблей противника. Командир сравнивает их данные с данными, выработанными автоматом торпедной стрельбы, усредняет и утверждает генеральный курс цели. После чего принимает решение, каким курсом и с какой скоростью следовать нам.

Прибыв к себе, я тут же доложил:

– Седьмой отсек к бою готов!

Никакого боя, конечно, не предвиделось, но форма доклада после объявления тревоги подразумевает вполне определённый набор слов и фраз. Для особо любознательных сообщу, что в мирное время объявляться может только учебная тревога. Все погружения, всплытия, маневрирования, проходы узкостей, торпедные и ракетные стрельбы происходят исключительно по этой команде. Если же, не дай бог, в отсеках какой-нибудь нашей подводной лодки прозвучит роковое словосочетание «боевая тревога», знайте, что наступила война. Это означает, что с боезапаса сняты все блокировки, что Москвой дано разрешение на боевое применение любого оружия, в том числе ядерного. Давайте помолимся за то, чтобы нашим подводникам никогда не довелось услышать такую команду!

Приняв доклады из отсеков, к экипажу обратился командир. Он радостно сообщил, что из базы наконец-то началось движение АУГ, что пока в его составе насчитали восемь кораблей, но их наверняка больше. Что сейчас мы их будем догонять, поэтому попросил всех держаться покрепче и пристегнуть ремни. Также он сообщил, что в случае войны жить бы этому несчастному АУГ оставалось считанные минуты, но в мирное время мы добрые и позволим супостатам продолжать плавание – под нашим бдительным надзором, разумеется.

Наконец началась та работа, ради которой мы, собственно, и болтались здесь почти месяц, терпя вышеперечисленные трудности и лишения. Акустиками был установлен прочный контакт с основными целями. Сделать это было, впрочем, совсем не трудно, потому как уже через час мы могли собственными ушами выделять из шумов моря мелодично звучащий аккорд, складывающийся из пения винтов множества кораблей. Эскадра двигалась прямо на нас, и следовало срочно решать: либо выходить из полосы обнаружения, либо ложиться на грунт и пропускать корабли над собой. После недолгого раздумья командир выбрал второй вариант. Он был хорош тем, что не требовал дополнительных манёвров с увеличением скорости хода до полного, что неизбежно вело к излишней потере заряда аккумуляторной батареи. Останься мы как есть, на своей глубине, возникала бы опасность обнаружения нас сонарами противника, находясь же на грунте, наша небольшая подводная лодка сливалась с рельефом дна и становилась невидимой.

Глубина места вполне позволяла выполнить задуманное, и командир, не мешкая, приступил к действиям. С ювелирной точностью многотонная махина подводного корабля опустилась на морское дно и замерла в ожидании. Гул надвигающейся армады с каждым мгновением нарастал. Я вновь попытался представить себе, что сейчас может твориться за бортом. Живое воображение тут же нарисовало довольно реалистичную картину. Я воочию увидел нашу подводную лодку, лежащую на грунте. Вокруг было темно, почти черно, но в призрачных всполохах различалась белая горизонталь ватерлинии, в носу серебристо поблёскивали обтекатели гидроакустических станций, и едва угадывались очертания рубки посередине. Обратив взгляд к поверхности, я увидел бледный, едва различимый сквозь толщу воды, зыбкий блин луны и надвигающиеся на него огромные чёрные тени. Это над нами уже проходили корабли противника. Звонко и жёстко, словно ремнём с оттяжкой, принялись стегать по корпусу подводной лодки мощные посылы их сонаров. Гармоничный ранее аккорд превратился в какую-то джазовую бессмыслицу. В рундуке на верхнем ярусе тоненько задребезжала посуда. Мы знали, что обнаружить нас на такой глубине, а тем более раздавить днищем даже самой немыслимой осадки авианосцу было нереально, но всё равно возникало неприятное ощущение незащищённости перед таким монстром. От одной мысли, что в данный момент прямо над тобой находится плавучий остров-аэродром массой сто тысяч тонн с экипажем несколько тысяч человек, становилось как-то беспокойно и неуютно.

Но вот джазовая какофония стала замолкать, хлёсткие плети сонаров прекратили лупцевать корпус подводной лодки. Подождав немного, мы снялись с грунта и двинулись за кораблями противника, время от времени меняя глубину для лучшего гидроакустического контакта. Оставаясь недосягаемыми для сонаров кораблей охранения, мы цепко держали авианосец в своих руках и, незамеченные, следовали по пятам.

ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА

Сначала всё складывалось удачно. Отойдя от побережья Филиппин на пятьдесят миль, эскадра, как по заказу, застопорила машины и с рассветом принялась отрабатывать боевые упражнения. Нам же именно это и было нужно. С авианосца один за другим, как с конвейера, стали взлетать самолёты. Они кружили в небе парами, тройками, пятёрками, выполняли фигуры высшего пилотажа, выходили в учебную атаку на свои корабли охранения. Те в свою очередь отрабатывали элементы ПВО, противодействие массированному нападению авиации. Короче, дел всем хватало. Хватало дел и нам. Высунув из-под воды кончики антенн и время от времени на краткие мгновения (чтобы не засекли) поднимая перископ, мы собирали максимум информации. Всё записывалось на катушечный магнитофон. Всё, что было закодировано и зашифровано, также записывалось на специальные носители информации. По приходу в базу дешифраторов-криптографов ждало море работы.

Всю ночь и весь следующий день американцы, а следовательно, и мы, занимались тем же. Вот где сыграла свою положительную роль вялотекущая расслабленность последних дней, когда было спи – не хочу, и все успели выспаться на неделю вперёд и отдохнуть. Такая круговерть продолжалась четыре дня. Спать практически не приходилось. Наконец-то и у прикомандированного штабом разведчика появилась возможность показать себя во всей красе.

Не могу оставить без внимания эту замечательную личность. Честно говоря, она достойна отдельной главы, но краткость, как известно, сестра таланта, поэтому развозить не буду. Это был штабной офицер-краснопогонник в звании старшего лейтенанта, ещё молодой, но уже лысоватый и какой-то поношенный. Звали его Дмитрий Петрович. Именно так он официально представлялся всем, и ни у кого, даже у замполита, уже не поворачивался язык назвать его просто Дима, хотя лет ему было не больше двадцати пяти. Поговаривали, что у Дмитрия Петровича есть мохнатая рука в управлении кадров ВМФ, благодаря которой он сразу после окончания обычного общевойскового училища попал в Камрань на тёплую должность, и вот уже пятый год сидит на двойном окладе и ничего не делает. Выход в море на боевой подводной лодке на спецзадание был ему необходим, чтобы вышеупомянутый протеже мог законно внести соответствующую запись в личное дело, обеспечив тем самым Дмитрию Петровичу очередной скачок по карьерной лестнице. Существование некой неведомой силы за плечами молодого разведчика ощущалось прямо-таки физически и придавало ему немало солидности и самоуверенности.

Загрузившись среди ночи к нам по тревоге, разведчик, как видно, первый раз оказался на подводной лодке. Спустившись со своими ящиками в центральный пост, в самый разгар проворачивания технических средств и приготовления корабля к бою и походу, Дмитрий Петрович поначалу растерялся. Шум, гам, рёв вытяжных вентиляторов, солидное рычание работающих на холостом ходу дизелей, духота и спёртый, сильно пахнущий соляркой воздух, видимо, произвели на него гнетущее впечатление. Если бы не вовремя захлопнувшийся над головой рубочный люк, он, вероятно, сразу сбежал бы. Но старпом приветливо встретил нового члена экипажа и по всем правилам флотского гостеприимства определил его на проживание в рубку ОСНАЗ, передислоцировав её хозяина, мичмана Булкина Владимира Ивановича, нашего штатного разведчика, ко мне в седьмой отсек.

Новый разведчик старпому и Булкину спасибо не сказал, сразу заперся и больше суток из рубки не выходил. На вторые сутки ночью во время всплытия он выполз наверх. Я стоял вахтенным офицером. Ветром на меня сразу пахнуло насыщенным коньячным амбре в смеси с еловым ароматом одеколона «Лесной», которым Дмитрий Петрович, видимо, надеялся заглушить перегар. Он со знанием дела осмотрел в бинокль чёрный, без единого огонька, горизонт и деловито меня допросил, не примечал ли я чего подозрительного, после чего распорядился: если что, тут же докладывать ему лично. Обращался он при этом сугубо официально – по воинскому званию и строго на «вы». Было как-то непривычно в таком виде вести диалог со своим ровесником, пусть даже и представителем столь уважаемой спецслужбы. Видимо, Дмитрий Петрович возомнил себя особо важным секретным агентом, которого Родина направила на спецзадание в глубокий тыл противника, поэтому и всяческие сантименты считал не уместными. Пришлось поддержать правила игры. Вообще вёл он себя довольно высокомерно, отвечал односложно, в неформальные разговоры с офицерами корабля не вступал. В кают-компанию приходил только для приёма пищи. Если когда и снисходил до общения, то говорил солидно, весомо, таинственно, при этом как-то нехотя, словно боялся открыть нам, простым смертным, какую-то одному ему доверенную военную тайну. И валял дурака до того мастерски, что у обычных людей, не знавших всю его подноготную, могло возникнуть ощущение, что Дмитрий Петрович действительно агент калибра Рихарда Зорге или Рудольфа Абеля, имеющий за плечами шлейф спецопераций по всему миру, которому сам Джеймс Бонд в подмётки не годится. Вскоре желание с ним неформально общаться начисто пропало.

Но от недостатка общения наш суперагент совсем не страдал. Ему было хорошо и наедине с самим собой. То, что в продолжение всего плавания Дмитрий Петрович, как говорится, не просыхал, давало повод предполагать, что в прибывших с ним ящиках с аппаратурой большую часть места занимала отнюдь не аппаратура. Не вызывал сомнения и тот факт, что, несмотря на довольно юный возраст, разведчик имел уже богатый опыт пьянства и был подвержен вполне сформировавшейся алкогольной зависимости. Но, видимо, это профессиональная болезнь всех спецагентов, несущих свою нелёгкую службу вдали от Родины.

Между тем наступил звёздный час и Дмитрия Петровича. Самолёты взлетали и садились, корабли маневрировали. Информация лилась рекой. Американские пилоты, будучи уверены, что они здесь одни, не шифруясь, несли в эфире всякую галиматью. Записывалось абсолютно всё, чтобы потом детально изучить. Авось, что-нибудь да пригодится. Скоро закончились плёнки на магнитофоне. Тут же был вызван штурман и посажен переводить, а разведчик записывал за ним, что успевал, в толстую тетрадь.

На пятый день вечером после ужина корабли противника построились в походный ордер и двинулись в юго-западном направлении.

Мы, как рыба-прилипала, последовали за ними. Всю ночь старались держать их курс и скорость, но под утро начали отставать. Ещё в момент обнаружения эскадры наша аккумуляторная батарея была наполовину разряжена и сейчас окончательно отказывалась служить.

Мне до сих пор непонятно, почему на такое ответственное дело послали именно нас, а не атомоход. Я не склонен думать, что решение принимал какой-нибудь сухопутный генерал, который не видит разницы между старенькой дизелюхой и современным атомоходом. Хотя подобные прецеденты в истории нашего флота уже случались. Во время Карибского кризиса, например, к берегам Кубы были посланы такие же дизелюхи, как наша. В Саргассовом море часть из них была обнаружена. Американские эсминцы устроили настоящую охоту. Несколько суток наши лодки держались под водой, совершая различные манёвры, пытаясь оторваться. Но когда разрядились аккумуляторные батареи, оставаться под водой стало невозможно, и лодки всплыли под прицелами неприятельских орудий и фотокамер. Узнав об этом, министр обороны разразился проклятиями в адрес командиров, требуя отдать их под суд. Он не понимал, почему подводные лодки всплыли, так как был уверен, что на задание были отправлены атомоходы…

Расстояние между нами и АУГ быстро увеличивалось, и скоро контакт был окончательно потерян. Доложив об этом малоприятном факте вышестоящему командованию, мы получили приказ всплывать и следовать в надводном положении на базу для получения пряников и, что называется, на пряники. Пряники предназначались доблестной разведке, всё остальное – командиру.

Всплыв, уже не таясь, посреди Южно-Китайского моря, командир решил не спешить с возвращением на базу и дал экипажу время для приведения себя в порядок.

Скажу вам честно: подводная служба порой – это настоящий курорт. Лодка лежит в дрейфе, словно огромный обездвиженный кит. Вокруг, куда ни обратишь взгляд, насыщенным ультрамарином разливается гладкая безбрежная пустыня. На небе – узор белого мрамора с голубыми замысловато закрученными прожилками. Мелодичными переливами ритмично плещутся волны у борта. Вода тёплая, ласковая и до того прозрачная, что брошенная с мостика пустая консервная банка, опускаясь на дно, минут десять крутится, играет и сверкает, пока не пропадёт в глубине.

Провентилировали отсеки, запустили дизеля на заряд АБ и с нескрываемым удовольствием занялись личной гигиеной. Командир разрешил выход наверх и на палубу. Из отсеков потянулись бледные, опухшие, щурящиеся от солнечного света существа. Утреннее, ещё не жгучее солнце и приятный освежающий ветерок мигом подсушили потные и липкие тела моряков, вылезших из душного чрева субмарины под открытое небо. У надводного душа в ограждении рубки образовалась шумная очередь. Боцман снарядил брандспойт, чем существенно ускорил процесс помывки. Были слышны только его покрикивания:

– Спиной! Боком! Повернулся! Быстро! Отходи! Следующий!

Упругие струи лупили, разбиваясь в пыль о чахлые чумазые тела. Многие подходили по второму и по третьему разу. Пенные хлопья шампуня вздымались на палубе всё выше и выше, переваливались за борт и стекали в море. Ультрамариновая синева воды контрастно оттеняла вдоль бортов лодки мыльную кайму, которая расползалась всё шире и шире. Мне оставалось только с завистью смотреть на этот праздник плоти. Сразу после всплытия наступило время моей вахты, поэтому личная гигиена откладывалась ещё на несколько долгих часов. Тут же рядом командир, откинув в сторону обычную свою суровость, подобрев лицом, выспрашивает у доктора что-то по медицинской части:

– …ты, док, не умничай. Настоящий врач начинает лечить ещё здорового человека, который ещё только собирается заболеть. Так вот, объясни мне простым и понятным языком...

Что хотел выяснить командир, узнать не удалось, тут его на мостике сменил помывшийся и растёршийся полотенцем, розовый, как поросёнок, старпом. Почёсываясь во всех местах, куда доставали руки, командир тоже спустился на палубу и через несколько секунд заревел блаженно под струями, которыми его принялся окатывать боцман.

После помывки и большой приборки на палубе разворачивается настоящий банно-прачечный комбинат: все мылят, трут, полощут, выжимают. Флагами расцвечивания трепыхается на леерах и антеннах постиранное бельё. За время плавания бравый вид моряков основательно поблёк, и очень хорошо, что командир догадался дать несколько часов на приведение себя в порядок, чтобы по приходу в базу можно было сойти на берег человеком.

На небе уже ни облачка. Постепенно поднимаясь всё выше и выше, солнце начинает жарить палубу и копошащихся на ней людей. После обеда – традиционный адмиральский час. Влажные, провонявшие потом матрацы вынесены наверх сушиться. На них, соорудив из простыней хитроумные тенты, отдыхают, укрывшись от жгучего солнца, разморённые моряки. Внизу, кроме вахтенных, нет ни одной живой души, и никого туда никакими силами уже не загонишь.

На палубе у носового бульба штурман, выйдя в народ, делится своим боевым опытом с молодыми матросами. Человек десять «карасей», плотно обступив, слушают с открытыми ртами его воспоминания об Афганистане. В горящих глазах парней читаются зависть и разочарование. Зависть к штурману за то, что ему удалось побывать и проявить себя на настоящей войне, а разочарование – оттого, что им это уже не удастся.

Солнце припекает, подсушивает зудящие расчёсы и прыщи на немытом теле. Я с наслаждением трусь спиной о тумбу репитера гирокомпаса, стараясь не смотреть на счастливчиков, плескающихся внизу на палубе. Впереди ещё достаточно времени и, чтобы не скучать, решаю полностью отдаться исполнению служебных обязанностей. Взяв бинокль, тщательно протерев окуляры, я с самым серьёзным видом приступаю к делу: обратив взгляд к горизонту, старательно, буквально сантиметр за сантиметром, осматриваю водную поверхность. Нам уже не требуется соблюдать скрытность, часа через два-три мы двинемся в надводном положении на базу, но бдительность проявлять всё равно следует.

Однообразную рябь моря время от времени оживляли летучие рыбки, пролетающие, словно стрекозы, у самой поверхности воды. Порой они падали на палубу. Ни птиц, ни другой какой живности видно не было. На горизонте не наблюдалось ни одного корабля. Я уже собрался было опустить бинокль и опять потереться обо что-нибудь спиной, как взгляд мой привлёк какой-то странный предмет. Чёрная точка то появлялась, то пропадала в провалах между гребнями волн. Расстояние до неё было не меньше мили, и как я ни вглядывался, не мог понять, что же это такое. Передав старпому бинокль, я пальцем указал направление. Минуту тот безуспешно пытался найти то, что меня заинтересовало, но так и не смог. Я предложил дать ход и двинуться в том направлении. Старпом смотрел на меня недоверчиво, он явно считал, что мне всё показалось, и не хотел прерывать заслуженный отдых экипажа. Поднявшийся на мостик командир, уже чистый и благоухающий лосьоном после бритья, сомневаться не стал. Он тут же приказал всем покинуть палубу, дал электромотором малый ход и направил корабль туда, куда указывал мой палец. Через минуту я вновь обнаружил чёрную точку прямо по курсу и передал бинокль командиру.

Очень скоро таинственный предмет можно было различить невооружённым глазом. При ближайшем рассмотрении им оказался огромный пластиковый пакет, блестящий, как чёрный бриллиант, под лучами солнца. Сразу подходить вплотную командир не решился, мало ли какой там может быть сюрприз. Времена были ещё суровые – а вдруг какая-нибудь хитроумная мина? С юношеским задором и комсомольским энтузиазмом я предложил собственноручно сплавать до мешка (благо, до него оставалось каких-то пятьдесят метров) и как минёр разобраться на месте. Командир, долго не думая, дал добро.

Признаюсь, сплавать я вызвался не столько потому, что хотелось отличиться, сколько потому, что невмоготу уже было терпеть жару, нестерпимый зуд по всему телу и очень уж хотелось искупаться. Страх попасть на обед к акулам, конечно, присутствовал, но желание окунуться в приятную солёную воду перевешивало всё. Я сиганул прямо с рубки, несколько неудачно вошёл в воду, отбив кое-какие части тела, но не сильно. Морская вода хоть и имела температуру тридцать градусов, показалась мне достаточно прохладной, мигом сняла зуд и отлично взбодрила. За считанные секунды за несколько гребков я оказался у колыхающегося на волнах чёрного пакета. С минёрской осторожностью я сначала исследовал находку снаружи, обплыв несколько раз вокруг и поднырнув снизу. Исследование на ощупь ничего подозрительного не выявило. Пакет был мягкий, набитый то ли бумагами, то ли тряпьём. Ещё несколько минут – и я уже на мостике докладываю командиру о результатах экспедиции.

Когда мешок баграми вытащили на палубу, к нему первыми подошли командир, прикомандированный разведчик и замполит. Вскрывали мешок с чрезвычайной осторожностью. Принесённым с камбуза ножом командир разрезал тесёмку на горловине, и взорам присутствующих предстала груда бытового мусора, имевшего весьма неприглядный вид и достаточно дурно пахнущего. Чего там только не было: использованные одноразовые станки для бритья, ватные палочки, пустые пивные банки, драные носки, пакеты от чипсов, обертки от сникерсов и… презервативов. Видимо, несмотря на отсутствие на корабле достаточного количества представительниц прекрасного пола с сексуальной жизнью у американских моряков было всё в порядке.

Основной объем содержимого пакета составляла бумага. По большей части туалетная с явными следами использования по её наипервейшему назначению. Много было и обрывков газет, каких-то бланков, печатных и рукописных листов. Всё, понятно, на английском языке. Увидев эти записи, разведчик крайне возбудился, потирая руки, с вожделением глядел на вскрытый мешок и хотел, наверное, сразу залезть в него с головой.

Позвали штурмана. Начали сортировать. Всё, что можно было прочитать, складывали отдельно. Разведчик выуживал из кучи бумажку, разворачивал, разглаживал, рассматривал, чуть ли не на зуб пробовал и передавал штурману. Тот брезгливо брал бумажку двумя пальцами, смотрел, что написано, говорил разведчику. Если тот проявлял интерес, бумажка откладывалась в специальный пакет, если нет – летела за борт. Скрупулёзная работа заняла часа два. После сортировки пакет с отобранными для детального исследования бумажками перенесли ко мне в седьмой отсек. Сразу запахло мусоркой и туалетом. В и без того душной атмосфере отсека стало совсем невозможно находиться.

Но, несмотря ни на что, разведработа продолжилась. Теперь уже замполит выуживал из пакета мокрые бумажки, штурман с отвращением их брал, раскладывал на обеденном столе, совмещал, складывал в единое целое, переводил, разведчик фотографировал и записывал. Все были преисполнены значимостью момента. Дмитрий Петрович преобразился. От былой высокомерной заносчивости не осталось и следа. Он то и дело обращался к штурману по имени-отчеству, заискивая и лебезя. Штурман с ним не церемонился, для начала жестко отчитал: как получилось, что такой заслуженный разведчик не знает ни одного иностранного языка? Потом наотрез отказался рыться в дерьме и согласился лишь когда Дмитрий Петрович смиренно предложил в качестве моральной компенсации выставить ящик коньяка.

В итоге за три часа кропотливой работы на свет божий вернулись из небытия несколько довольно любопытных документов – письма матросов и офицеров авианосца своим друзьям и подругам. Порванные на мелкие кусочки, они были, как пазлы, старательно сложены штурманом и переведены на литературный русский язык. Видимо, написаны письма были ещё на берегу, перед выходом АУГ в море, и по какой-то причине оказались неотправленными и выкинутыми в урну. Неведомым получателям корреспонденции сообщалась порой совершенно секретная информация: предстоящий маршрут следования авианосца с портами захода и планы на полгода вперёд. Кроме того, довольно подробно описывался повседневный распорядок службы на корабле, звания и фамилии командования. Одно письмо, адресованное некоему Джону Гарднеру, инженеру вычислительного центра при военной академии в Аннаполисе, написанное командиром группы обеспечения полётов авианосца ВМС США «Энтерпрайз» лейтенантом Биллом Макговеном, заканчивалось тёплым «целую, люблю, надеюсь на скорую встречу, любящий тебя Билли». В процессе работы над этим письмом штурман особо усердно плевался, а затем особенно тщательно мыл руки.

Полученные в результате блестяще проведённой спецоперации разведданные оказались просто бесценными. Тут же по радио вся информация была передана в штаб. На хвост АУГ немедленно посадили другую подводную лодку, на этот раз атомную, она сопровождала группу до самого Персидского залива и там пасла ещё полгода.

Разведчику и замполиту по радио были объявлены благодарности от командования ВМФ и Главного политического управления. Командира поощрили снятием ранее наложенного взыскания. И полунамёком было дано понять, что особо отличившиеся могут быть представлены к правительственным наградам. Будучи уверенным, что под эту категорию вполне подхожу, я заранее просверлил под орден дырку в кителе и с нетерпением ждал возвращения на базу… И награда нашла героя. Пусть не орден, а медаль. Но зато какая – «За боевые заслуги»!

После завершения спецоперации вонь в отсеке сохранялась ещё неделю. Мы уже вернулись на базу, я отстоял два дежурства по кораблю, и только тогда в отсек можно было заходить, не зажимая нос и не морщась. Но что такое запах и разные неудобства, когда мы сделали такое дело! Да и медаль «За боевые заслуги» – это вам не просто так! Наградили, правда, не меня, а разведчика.

По возвращении с моря Дмитрий Петрович сразу пошёл на повышение, и уже через два года я встретил его майором! Не знаю, совершал ли он ещё какие-то подвиги на невидимом фронте, но слышал, что с уходом на пенсию его покровителя карьера Дмитрия Петровича резко затормозилась. Лет двадцать потом его не могли выгнать со службы за пьянство, которое со временем приняло совсем уж крайние формы, потому как с такой наградой столь заслуженного человека выгонять было никак нельзя. Даже если в личной медицинской книжке его значился как официальный диагноз «хронический алкоголизм»!

Автор: Крутских Юрий

Пётр Толстой: нам плевать на Макрона. Убьём…

Французы в шоке, таким жёстким журналисты его ещё не видели. Впрочем, им не привыкать, в том числе и к реакции своих зрителей. Из раза в раз приглашать в эфир ведущего канала BFMTV и бр...

Зеленский перешёл границы разумного: Паника американцев теперь стала абсолютно ясна
  • ATRcons
  • Вчера 20:03
  • В топе

Теракт в концертном зале "Крокус Сити Холл" расставил по местам всех игроков на политической арене вокруг России. И это связано с реакцией стран на инцидент, унесший жизни почти 150 чело...

Почему Собчак пропала с радаров
  • pretty
  • Сегодня 08:29
  • В топе

КВАДРАТУРА   КРУГАЛистаю ленту новостей и думаю: «Чего-то не хватает, что-то в стране изменилось. А что?». И вдруг понял: нет Собчак. Пропала. Еще буквально пару месяцев назад ее фамилия обя...

Обсудить
  • :thumbsup:
  • :thumbsup: :yum: :sparkles:
  • :thumbsup:
  • :stuck_out_tongue_closed_eyes: :stuck_out_tongue_closed_eyes: :stuck_out_tongue_closed_eyes: :thumbsup: :thumbsup: :thumbsup:
  • :thumbsup: :thumbsup: :thumbsup: :blush: