Рассказано фронтовиком, или мой дядя краснофлотец

Пересказ Александра Кирова

С Карельского Перешейка в Архангельск прибыли только в сорок четвёртом. Два года не мылись в бане. Чёрные все от копоти. Грязные. Вшивые. Неловко было. Хотелось поезд вертать. Потом начал выпивать – на рогах до дому добирался. …Шальная кровь из меня наружу рвалась.

На острове Краснофлотском, который, говорят, своим внешним видом напоминает подкову, я не был никогда. Но очень много слышал о нём из рассказов своего дядьки. А потом забыл все эти рассказы, кроме одного.

– Я прошёл учебку в Севастополе, летом сорок первого. Но два года после этого служил в пехоте. Так получилось.

С Карельского Перешейка в Архангельск мы прибыли только в сорок четвёртом году. А до этого ехали и думали, куда повезут: повернут или дальше на север. Если повернут, опять на передок. Если на север, война без нас кончится.

Когда на север пошли, кто-то в вагоне крякнул: «Лучше б дальше воевать. От пули помереть не хуже, чем со скуки сдохнуть». А я… Мне… Мне было тогда, пожалуй, всё равно.

На архангельском перроне стояли люди. Смотрели на нас. Махали руками. Плакали. Мы два года не мылись в бане. Чёрные все от копоти. Грязные. Вшивые. Неловко было. Хотелось поезд вертать.

Вот только в Архангельске я остался навсегда. И познакомился с ней почти сразу после прибытия. Через неделю, что ли. Пошёл на танцы. Смотрю: стоит. Я пригласил…

Дальше – больше. Надумали пожениться. Война уж к тому времени закончилась. И ещё три года прошло. Мне служить осталось – месяц. Тут выбирать надо, как дальше жить. С ней или без неё.

Поехали с её родителями знакомиться. В деревню. Там я не больно-то приглянулся. Но она ведь упёртая. Пойду замуж – и всё.

Люди на меня косятся. Хохол. Да ещё моряк… Папиросы из-за уха достаёт. Тесть помог. Мельник. Выпили с ним – всё и утряслось. Он тоже на войне был.

Дали нам комнату в Архангельске, на острове Краснофлотский. Я водолазом на гражданке устроился. Тяжёлая, скажу тебе, служба. Тогда ведь костюмы были – не теперь. На войне, кроме ножевого в руку, ни царапины. А тут – контузия за контузией. Глохнуть стал. Но речь не о том. Приключился со мною случай, который изменил всю мою жизнь.

Для начала, стал я выпивать. Вернее, пить каждый день после работы. На рогах до дому добирался. Это шальная кровь из меня наружу рвалась.

Я попал на войну в восемнадцать лет. Теперь мне восемьдесят. Но я сплю: с восьми вечера до двух ночи. С двух до пяти мне надо чтобы было дело. Сетки вяжу. Я служил в разведке. Ночью мы ходили за языком. Днём отсыпались как мёртвые. Вот и режим. Это сейчас, через шестьдесят лет. А тогда?

Начались у нас скандалы. Дошло до того, что она сказала мне: «Уйду». Я и брякнул: «Хахаля что ли завела?» Она: «А что, и завела!»

Ей чуть за двадцать было. А выглядела совсем как девчонка. Девчонка и была. А мне уж четверть века к тому моменту стукнуло.

Я: «Убью…» И хочется сказать ей плохое, назвать как-то, но язык не слушается. И не от спирта – от любви. Любил её! Но это я только сейчас, может быть, понимаю. А тогда… Я не знал такого слова: «Люблю». Я знал только: «Ненавижу». Но здесь оно не к месту.

В общем, продолжаю пить. Всем говорю, что горе заливаю, с женой не ладится. Выдумал себе такое, знаешь. Полгода как в тумане. И вот однажды закончился он, туман. Ползу домой. Ключ в скважину сую, а он не лезет. Дверь изнутри закрыта.

Стучусь. Молчок. Ещё стучусь.Опять молчок.

Я: «Ах ты… Ах ты…» Хмель как рукой сняло. Вспомнил два года на передке. Разбежался – хрясь… Дверь, веришь, с первого удара метра на три отшвырнуло. А ведь сам ставил. Руки у меня, парень, из того места растут. И ноги тоже.

Но это я теперь тебе, а тогда: «Ненавижу! Порву!» И обмер...

Сидит моя учителка за столом, головку на стопку тетрадей положила – и спи-и-ит – как убитая. Я дверь тихонечко на место привернул – и скорее в койку. Проснулся – она рядом дышит.

Так дальше и просыпался дядька рядом с тётушкой ещё пятьдесят лет. Сначала на Краснофлотском, после этого – уже ближе к центру стремительно меняющегося, не обустроенного, но облагороженного Северной Двиной Архангельска.

На проспекте Новгородский, в деревянной двухэтажке, на тесноватой, но очень уютной кухне, дядька рассказывал и до сих пор рассказывает мне свои истории.
А тётушка несколько лет назад умерла.

После выбитой двери дядька выпивал, конечно… И теперь выпивает. Но уж не каждый день. Так. Изредка. Раз-другой в месяц. Не чаще.