Георгий Мирский. "Почему Орджоникидзе не выстрелил сначала в Сталина"

Георгий Ильич Мирский (1926-2016) — советский и российский историк, востоковед-арабист и политолог. Доктор исторических наук, профессор,главный научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН. Заслуженный деятель науки Российской Федерации. Участник Великой Отечественной войны. Ниже размещена глава из его книги воспоминаний "Жизнь в трех эпохах" (М.; СПб: Летний сад, 2001).



ПОЧЕМУ ОРДЖОНИКИДЗЕ НЕ ВЫСТРЕЛИЛ СНАЧАЛА В СТАЛИНА

Учитель ходил между партами, повторяя: «Откройте страницу 86 учебника истории и замажьте там портрет», «Замажьте портрет на странице 101». Фамилии тех, кто был на этих портретах, он даже не смел называть — враги народа были недостойны того, чтобы вслух произносить их имена. Мы молча старательно замазывали портреты людей, еще вчера бывших маршалами, командармами, легендарными героями — Тухачевского, Блюхера, Якира, Гамарника, Егорова. Никто не задавал вопросов: ведь после того как были «разоблачены» такие знаменитые вожди партии, как Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, не могло быть гарантии, что любой самый высокопоставленный государственный деятель или военачальник не окажется замаскированным врагом, давним агентом царской охранки, немецким или японским шпионом.

Много лет спустя я сидел дома у Арзуманяна, директора академического института, где я работал. Мы писали интервью иностранным журналистам от имени Хрущева. Когда мы, прервавшись на несколько минут, пили кофе с коньяком, разговор зашел о прошлых временах, и я спросил у Арзуманяна, который сам сидел в тюрьме несколько лет перед войной, но был выпущен (он был женат на сестре жены Микояна, члена Политбюро; видимо, поэтому он так легко отделался): «Анушаван Агафонович, а почему Серго Орджоникидзе, прежде чем стрелять в себя, не выстрелил сначала в Сталина, с которым, как известно теперь, он имел бурный разговор непосредственно перед самоубийством? Ведь брат Серго был уже арестован, и он знал, какая участь его ждет, решил не дожидаться и покончить с собой — так почему не пустить первую пулю в Сталина, виновника всего кошмара?»

Арзуманян посмотрел на меня и спросил: «Тебе тогда сколько лет было?» — «Десять». — «Так вот, представь себе, что бы ты подумал, если бы утром услышал по радио, что Сталин убит и его убил Орджоникидзе?» Я было задумался, и он заговорил опять: «Я тебе скажу, что бы ты подумал: «Если уж Серго — самый любимый после Сталина из всех вождей — оказался врагом, то кому вообще можно верить?» И так подумали бы все: раз так, то родному брату доверять нельзя. Ну и что было бы? Молотов стал бы руководителем партии, и охота за врагами народа пошла бы еще сильнее, террор бы только усилился, и весь народ бы это поддержал». Старый, опытный Арзуманян был прав, так бы оно и было, и Серго понимал это. Ничего сделать было нельзя: при тогдашнем настроении народа, которому ежедневно промывали мозги, крича о врагах, диверсантах, вредителях и шпионах, которыми кишмя кишит вся страна, никому бы не пришла в голову мысль, что Сталин сам мог быть в чем-то виноват и у Орджоникидзе могли быть свои причины покончить с ним.

Воспитанные на тезисе о капиталистическом окружении, чувствовавшие реальную угрозу, исходившую от гитлеризма, советские люди с трудом, но вынуждены были примириться с мыслью, что вчерашние любимцы народа, члены Политбюро и легендарные военачальники на самом деле были замаскированными врагами, двурушниками, заговорщиками, фашистскими агентами. Ведь они сами признавались в этом на процессах! — таков был, казалось, неотвратимый довод, свидетельствовавший об их вине. И лишь спустя десятилетия правда о том, почему они признавались, стала доходить до нас (не до всех, к сожалению; некоторые верят в «признания» до сих пор).

Однажды, уже в 60-х годах, один мой коллега посетил в Праге Артура Лондона, известного чехословацкого государственного деятеля, арестованного в начале 50-х годов по «делу Сланского» и впоследствии реабилитированного. Они сидели у Лондона дома, и его жена, кстати сказать, свояченица руководителя компартии Франции, рассказала, что когда она услышала по радио и прочла в газетах, что ее муж признался в том, что был контрреволюционером и врагом социализма, она, как ни дико это может показаться, поверила этому! Почему? А дело в том, что Артур Лондон, старый коммунист, еврей, когда началась война, жил во Франции и после ее разгрома был арестован гестаповцами, сидел в лагере, подвергался истязаниям, но держался стойко. Зная это, его жена не могла поверить, что ее мужа могли сломить в пражских застенках и заставить оклеветать самого себя, ей легче было поверить, что он действительно был «врагом», вел двойную жизнь и всегда ее обманывал.

И только когда он вернулся из тюрьмы, она узнала страшную правду: его таки сломили, заставили дать ложные показания — точно так же, как это было у нас, когда один за другим признавались в заговорах и злодеяниях Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Тухачевский, Якир, Пятаков, Радек, Ягода, Косиор, Косарев, Постышев, десятки секретарей обкомов и горкомов партии, наркомов и командармов, сотни директоров заводов и председателей колхозов, многие тысячи рядовых служащих, хозяйственников, старых большевиков и деятелей Коминтерна, журналистов и армейских политработников, комсомольских активистов и знаменитых врачей.

Ведь сначала, после ареста, человек уверен, что произошла жуткая ошибка, его скоро выпустят, но вот ему предъявляют показания его сослуживцев, коллег, друзей, иногда даже родственников, — и все утверждают, что он враг, двурушник, член антисоветской организации. Человек ошеломлен, обескуражен, теряет всякую опору, уже нет почвы под ногами, он в отчаянии, но, конечно, еще не соглашается подписать самоубийственные показания. Тогда начинаются пытки, начиная с «конвейера», когда допрашиваемый сутки стоит перед следователями, сменяющими один другого и добивающимися одного и того же: «признайся, подпиши!» — а потом его ведут в камеру, дают заснуть и будят через пять минут, и так продолжается без конца, пока обвиняемый не будет готов признаться в чем угодно, лишь бы кончился этот кошмар. Но в ход идут и физические истязания, избиения, пытки, причиняющие адскую боль; а еще запугивают тем, что расстреляют жену и дочь, «если не сознаешься».

И все это на фоне психического крушения, вызванного осознанием того, что ты один, все от тебя отказались, все предали, твоя же партия тебя уничтожает, ты зря прожил жизнь, все пропало, надежды нет, уж скорее бы конец. И если все это длится недели, месяцы — какой, даже самый сильный и стойкий человек, способен выдержать? Но вот наступает критический момент, сопротивление сломлено. Обвиняемого оставляют в покое, перестают мучить, дают отоспаться и придти в себя, хорошо кормят. И тут начинается, может быть, самое страшное: следователь вместе с обвиняемым (а ему уже обещана жизнь) начинает составлять сценарий, подробное либретто пьесы, которую предстоит разыграть на открытом процессе. Все как в театре: человеку предстоит заучить наизусть все признания, перечисление всех компрометирующих его «фактов» (когда и кем завербован, что поручено делать и т. д.), все реплики, которые должны быть поданы обвиняемым после таких-то слов прокурора или другого обвиняемого. Все должно быть разработано до деталей, заучено и отрепетировано десятки раз, прежде чем человека можно выпустить в зал суда, где будут, может быть, сидеть и иностранные журналисты, у которых не должно остаться и тени сомнения в искренности признаний (эту часть пьесы описал Фейхтвангер в книге «1937 год»; он, как и остальные, поверил всему, не подозревая, что на сцене сидят давно сломленные, потерявшие всякую веру и самоуважение люди, твердящие, как актеры, заученные монологи).

Разумеется, для того чтобы добиться разыгрывания как по нотам такого спектакля, требуются многие месяцы, но ведь следователи и не спешили; вспомним, сколько месяцев прошло между арестом и судом обвиняемых по трем главным открытым процессам. И лишь с группой «военных заговорщиков» во главе с Тухачевским было покончено за несколько дней; это было до предела форсированное действо, и можно только представить себе, что довелось за эти дни испытать маршалам и командармам, прежде чем они перед лицом своих же старых товарищей, заседавших в трибунале, сознались в «чудовищных преступлениях».

Но все это стало известно много лет спустя, а тогда, в тридцатые годы, никто не мог себе даже вообразить подобных вещей. Все были убеждены в подлинности признаний, и на бесчисленных митингах по всей стране люди поднимали руки в поддержку смертного приговора «подлым изменникам». Урок был только один: надо еще больше повысить бдительность. Это было ключевое слово: бдительность. Вокруг враги. Подозревать можно любого. Никакие прежние заслуги не спасут. И с каждым новым процессом крепла убежденность: наши чекисты не подведут, они разоблачат всех врагов народа. Накануне неизбежной войны товарищ Сталин чистит наш тыл, выкорчевывает одно за другим гнезда замаскировавшихся троцкистско-фашистских агентов. Пятой колонны у нас не будет. И во внешнем мире нас поддержит пролетариат всех стран — ведь Советский Союз является подлинным отечеством трудящихся всего мира.

https://philologist.livejourna...