Путешествие в страну муравьев

Часть второй главы  книги "Танцы с муравьями" собственного сочинения.

"Сердечный друг В. К.! Надеюсь, ты, прочитав при получении эти заметки, сразу их напечатаешь, ибо это станет  спасением от тех бед, что я устроил своей семье. Гонорар можешь отправить ей же, по адресу, известному нам обоим. Верь же тому, что я увидел и ещё увижу в этом крае, и не забудь нанять художников на мои зарисовки.

В путешествии по сибирскому маршруту, обговоренному нами заранее, я наткнулся на сведения о совершенно удивительных людях, проживавших когда-то на берегах реки Хомуры, что протекает севернее города Н-ска. Народ тот строил временные деревянные срубы, перемещался семьями вдоль рек, охотился и ловил рыбу, а зимой уходил по рекам на юга. По всей реке, что шла через Н-ск на северо-восток, обходя село Замятино и с десяток других деревень, находили их стоянки и священные капища. Ряды камней и деревянных истуканов утопали в земле и зарастали лесом, но еще виднелись сквозь листву и кустарник. Камни складывались на холмах полукругом или спиралью, а на больших холмах вдоль реки, как говорили старожилы, строились хижины или юрты, ставились большие истуканы из камня с вырезанными надписями и изображениями. Там жили шаманы, ведавшие кострами, а в летнюю пору собирались толпы народа, заходившегося в плясках у статуй богов.

Религия местных народов затерялась в веках из-за прибытия русских крестьян, но кое-что всё же рассказали старожилы из числа аборигенов, осевшие в деревнях русских. Они описывали странные и даже пугающие вещи, что я склонен считать отголоском их питейных традиций, но вычленить правду из галлюцинаций – задача непосильная. Потому отдаю её на твой суд.

Каждый год, в день, когда солнечный свет падал на тайгу столько же часов, сколь и длилась ночь, семьи с разных кочевий собирались вместе на большом природном возвышении, полу окружённом водой и болотами. Они обменивались новостями и женами, устраивали пиры, где пили специальный отвар из грибов. Приходя от того в неистовство, дикари раздевались догола и заходились в танцах и оргиях, распевая «песни муравьев». Каждый из пляшущих видел всегда только одно: теплое море, что раскинулось на бесконечно далекое пространство, растительность, представленную только папоротниками, и неведомых, страшных и огромных животных. Вслед за людьми начинал танцевать огонь, а на земле вокруг статуй муравьев крутили спирали толпы насекомых. После проведенной на холме ночи женщины несли в чреве плод, слабые становились сильнее, а старики – моложе. Раненых же, увечных или слишком старых относили в самый центр холма, чуть поодаль от костра, в согреваемую его теплом трясину или плавун, где копошилась целая орда насекомых. Шаман вытаскивал оттуда матку – и я не могу даже представить, насколько мне было бы это мерзко наблюдать, - а вместо неё в забитую гнусом и водой яму клали человека. Через неделю его либо окончательно съедали в этой яме, или же она пустела, оставляя тело человека полностью здоровым.

Мне это поведал запойный старик лет пятидесяти, который, как и все местные, очень быстро пристрастился к огненной воде и спился, доживая век батраком. Сам же он говорил, что ему не пятьдесят солнц, а все сто, и сохранился он хорошо из-за того ритуала, но подтвердить эти слова не мог: живя в Н-ске, он не сильно то и желал сопроводить меня к тому самому холму.

История же, невероятная в своей основе, всё же дает повод задуматься о роли религии и её ритуалов в жизни народа; ведь мы помним Илиаду, и, всегда считая её вымыслом в части описания божеств и героических поступков, можем наблюдать, как эта история оживает трудами великого Шлимана. Потому я продолжил исследования вопроса, и, не найдя и следа капищу у Н-ска, стал расспрашивать местных о других похожих местах. К моей радости, крестьяне, исходившие всю тайгу в радиусе ста верст, рассказали о паре десятков руин со множеством камней и истуканов. Именно они стали целью похода на север, о котором, если будет возможность, я напишу позднее. Ваш А. С.».

...

«Дневник должен быть написан. Я пью черную жижу из адовых грибов, и они уносят меня вглубь земли. Тёплое море колышется под ногами, а в нем – чудовища из Нила. Каракатицы и крабы ползут по своим делам, мелкие рептилии снуют, поедая живность, а я смотрю на всё глазами тысяч маленьких существ. Их живые острова колышутся в безбрежном море, покрытом папоротниками, в такт волнам.

Обдуваемое жаром море, что скукожилось до одного плавуна.

Просыпаясь, я дрожу от холода. Солнце греет ужасно плохо, по северному, а мой собеседник немногословен. Он тушит костер, и мы продолжаем путь в тайге. К холму от холма, к капищу от капища – крупицы знаний собираются в единый рисунок. Кажется, я начинаю что-то понимать.

Легендарное место сбора странного народа встретило меня ароматом русской деревни. Право, я был поражен и сбит с толку: вместо кучи вросших в землю статуй на лесном холме здесь высились добротные, новые дома: на пристани у реки разгружались лодки, а женщины переругивались с молодцами, удившими рыбу. Над всем этим гомоном и дымом высилась белая, сиявшая позолоченным куполом церковь. Несколько раз сверившись с картой, я понял, что попал в нужное место: но надежды найти народ муравьев пришлось на время оставить. Сойдя с судна, я направился к самому большому дому, что затесался невдалеке от церкви, между ней и рядами водяных мельниц. Не прогадал: там жили местные кулаки, что выкупили дом у помещика при Александре, и они согласились мне помочь. Поп с их семьи, почти юноша с пушком вместо бороды, встретил меня скучным взглядом, но, когда узнал цель приезда, воспрял духом и провел меня в подвал церкви, куда рабочие перенесли всё найденное при её постройке. Он был высок и тонок, и с копной светлорусых волос казался певцом церковного хора, а не настоятелем.

В подвале поп устроил небольшую библиотеку. Какая удача! В ряду между книгами меня ждали вырезанные из дерева и камня статуэтки насекомых, и каких-то неведомых чудищ; украшения из кости и даже один истукан: на антропоморфное тело его неизвестный мастер насадил голову муравья.

- Милостивый государь, право, Вы первый, кто этим интересуется, - сказал поп мягким и высоким голосом, проводя меня по подвалу, - когда копали фундамент под храм, я ещё отроком был, и собирал статуэтки, гребни и, - он обвел руками помещение – остальное. Представить не можете, как над «хламом» братья смеялись.

- Да, в этой глуши искусство вряд ли будет цениться. Но всё же – я осмотрелся: ещё в Н-ске я слышал басни про золотые статуи и рубины. А здесь же всё…

- Каменное? – священник в сутане рассмеялся – было бы что, мы б в столице все обитали. Да и где золоту взяться? Если только с Урала.

- Но он далеко.

- Уж не за золотом ли вы тут охотитесь?

Я развел руками:

- Моя цель в другом. Мой друг, В. К., глава издательства «Пробуждение» в столице. Если Вы в Петербурге жили…

- Жил, когда учился.

- То тогда, даже будучи в семинарии, знаете, каков тот известный мот и охотник за чем-то странным.

- Постойте, это не его то предали анафеме, когда он набрал в цирк карликов?

- И бородатых женщин, - я повеселел, - скажу по секрету, бороды были накладные.

- Вот шельмец, а я потратил копейку на билет!

- Разве семинаристам это можно?

- Да бросьте, - поп махнул рукой, - кто сейчас за этим следит? К тому же, грех не сходить на представление, когда его рисунками оклеен весь город. Скажите, и что же Ваш друг хочет от нашей глуши?

- Того же, что и его читатели.

- Фотокарточек с монашками?

- Если только бородатыми.

Мы рассмеялись. А священник мне нравится, подумал я тогда. Видно было, что он сидит не на своём месте, ему бы в столицу…

- Нет, увольте. И где вы в глуши найдете монашек?

- За сотню верст на юг по реке.

- Правда Ваша. А вот за странные истории, байки, сказки, да хоть скальп аборигена, черт возьми, публика готова платить! Пусть и мертвого, мы не живодеры какие. Кроме того, до столицы дошли слухи, что здесь, в местах под Н-ском, что-то обнаружили – я пытался тщательнее подбирать слова, - а в Петербурге всплыли золотые украшения. Ну знаете, эту мишуру, серьги, сделанные под бабочек, кольца со странными рисунками и прочее.

- Никогда об этом не слышал.

- И достали это, скажу по секрету, из какого-то местного капища – или кладбища.

Священник задумался, присев на стоявшую в углу кровать. Странно, что подвал церкви, где хранилась церковная утварь и был сооружен импровизированный музей, пах чем-то, неуловимо напоминавшим духи.

- Помочь… я вряд ли смогу. Кто нашел бы здесь украшения, разве их бы не потратили на… церковь? – Он странно ухмыльнулся, - Но историей деревни поделюсь. Может, в ней найдётся что более стоящее? Пойдемте, я покажу.

И правда, что в этой деревне может найтись? В углах копошились насекомые, а голова антропоморфного чудовища, казалось, смотрела недобрым взглядом. Я осмотрелся в последний раз и отправился вслед за собеседником на выход.

История деревни, рассказанная попом, начинается с пожарищ, коих встретили колонисты с Урала. Это был век восемнадцатый, бунтарский, когда целые народы, сбегая от помещиков, уходили дальше на Восток. То же сделали и крестьяне, как гласит предание, с казенного рудника. Они, страшась царских властей, шли вдоль рек, сходивших с гор, семьями со скарбом, пока не обнаружили дальнее от Н-ского острога и очень удобное для поселения место. Там ранее кто-то жил: поселенцев встретил молодой лес, остатки сожжённых жилищ крестьян да разломанная утварь. За десяток верст от них у излучины реки, где было удобно швартовать лодки, был холм со следами пожара и битвы: незахороненными там лежали десятки скелетов, чьи останки белели на фоне ритуальных камней.

И всё же картины прошлого не помешали вновь возродить деревню: засеять старые пашни, перекопать холм и построить новые дома поверх сгоревших. Деревня, прозванная Костровой, быстро росла, пополняясь вновь прибывающими поселенцами, и вскоре обзавелась десятком спутниц-станиц, строившихся вдоль Хомуры.

В первые годы девятнадцатого века власть опомнилась, внезапно обнаружив под боком целый уезд свободных тружеников. Земли быстро объявили казенными, и часть крестьян под угрозой карательных мер возвратили в крепостное право, раздав их прибывавшим с Запада дворянам. Плодородные куски с заливными лугами, ставшие позже Замятиным, передали отправленному на пенсию полковнику с исконно русской фамилией Гафтер. То же, почему в глушь отправили остзейского барона, можно было только догадываться.

Первый помещик уезда запомнился в деревнях своим кротким характером. Так как ссылать провинившихся душ в Сибирь не имело особого смыла, Гафтер просто заковывал их в кандалы и бросал в реку. Когда же в Н-ске, ставшем в 1820-е центром губернии, всплыла пара десятков трупов, Гафтер неожиданно заболел и написал завещание, передав поместье старшему сыну. Приехавшая проверка небольшое помешательство барона и, в силу его возраста, оставила доживать век в родном гнезде. На следующий год, год воцарения Николая, сам Гафтер оказался в проруби, голый и в самый лютый мороз. Барона хоронили, говорят, всю следующую неделю.

Дети Гафтера надолго в крае не задержались, уехав в столицу. Поместье они оставили на управляющего, освобожденного крепостного Ивана, сына Фёдорова, прозванного Замятней.

Ещё в молодости Замятня был бит барином, из-за чего у него перекосилась челюсть, лишенная половины зубов. Оттого он говорил всегда как будто мыча и заикаясь. Однако работником Замятня был исполнительным, обученным грамоте и счету. Наследники же барона посещали поместье только ради сбора прибыли, не особо интересуясь деталями.

С каждым годом, к слову, поместье давало всё меньше денег. Наоборот, у детей Замятни дела уверенно шли в гору, а когда настал 1861 год, его старший сын Пётр легко выкупил у младшего Гафтера всё поместье. И, когда пришла пора брать фамилии, что ранее считалось привилегией кого угодно, но не крестьян, Пётр взял прозвище отца.

Так в крае появились богатеи и кулаки Замятины.

В руках семьи деревня расцвела и стала распухать от наплыва новых работников и членов их семей, часть из которых стала селиться поодаль, забирая земли у тайги. Замятины же оставили себе самые лучшие участки, которые были у барона, и прикупили новых. На пойменных лугах множился скот, а тайга уходила всё дальше от деревни, ставшей к концу жизни Петра настоящим селом.

Старая деревянная церковь у реки уже не могла вместить необходимое число прихожан, потому вспомнили о том холме, где еще по ночам горели какие-то жуткие огни. Дело решили быстро: на выделенные средства закупили мастеров аж с Урала, резчиков по дереву нашли в Н-ске, а стены разукрасил приглашенный немец. К 1890-му году церковь была готова: её двери открыл сам глава клана, Афанасий Петрович Замятин, а церковный приход возглавил его брат, Прохор Петрович, в честь которого Афанасий назвал своего первенца. Того крестили в том же самом месте, где столетием ранее шаман танцевал дикие пляски и, если не врут легенды, оживлял полумертвых. В этом есть шутка провидения: место, намоленное дикими язычниками, стало средоточием православной веры. Впрочем, мне, как человеку маловерующему, это показалось просто совпадением. История завершила круг и пошла на новый: надеюсь лишь, что прихожане той церкви ни разу не испытают того ужаса, что пережили последние обитатели капища».

…

После разговора с настоятелем церкви мой путь вёл в окрестные леса, координаты к которым были собраны с местных охотников. Одного из них – старика, жившего здесь дольше всех, посоветовал сам поп.

- Даже в детстве он мне казался стариком. Хмурый такой, непохожий на обычных. Вам понравится.

И правда, старик или просто мужик неопределённого возраста мог быть призраком прошлого. Маленького роста, с черными свисавшими волосами и плоским лицом, он одевался в меховые одежды и тряпки со множеством заплаток. И всё же, на нем эта одежда, совмещавшая кафтаны и рубахи русских охотников с самобытным рисунком, смотрелась органично. Старика кликали колдуном, и он, вторя тому, считался местным целителем. На меня он смотрел хмуро.

- Здрав будь, Иван Иваныч! – вместе с попом мы заявились в его избу, стоявшую у дороги с деревни на север, - я тебе гостя приволок. Уж не накликай на него беду какую, это ты мастер.

- Мои духи спокойны, Ваня. – он сидел у избы, куря самокрутку. – как паства?

- Заблудшие овцы мечутся между нами. Впрочем, как и всегда, - поп усмехнулся.

- Ефросинья крестила своего?

- Ещё вчера утром. Еёный мужик передаёт благодарность. – поп достал кулек и передал его старику.

- Тьфу на него. – он раскрыл кулек, в котором оказался табак.

- Хорош, гарынзенаюл. Мужик ходил на меня с вилами, злой такой.

- Он просто тебя с медведем облезлым перепутал. Не всегда медведь жену твою лапает. Но теперь благодарит.

- Пусть благодарит духов.

- Ворчлив ты, как и всегда. Тогда табак верни! Табак духи не курят.

Старик быстро убрал кулек за пазуху.

- Я курю! – они с попом рассмеялись. Старик же перевел взгляд на меня.

- Я прибыл из столицы. Собираю сказания местных народов. Увы, народов здесь я пока не обнаружил, так, отдельных людей, и мне сказали, Вы можете помочь.

Старик прищурился своими раскосыми глазами.

- Калок маерн нёз. Цена?

- Благодарность и… по вашему выбору. Ассигнации?

Старик усмехнулся. Поп повернулся ко мне.

- Кажется, Вы договоритесь. Как что прибудете, заходите на огонёк! Приход мой всегда будет Вам рад! Что найдете, каменного там или деревянного, привозите.

- Спасибо, Иван Афанасьевич! Думаю, я ещё на огонёк вернусь.

Настоятель зашагал прочь, а старик, смотря ему вслед, посерьезнел.

- Его танец сломан. Бедный человек.

- Что?

- Идём в дом, поговорим. Солнце садится, а сирёзг уже не поют.

Зайдя к нему в дом, избу-полуземлянку, я оторопел. В её углу на алтаре стояла фигурка муравья с растопыренными крыльями, а его глаза горели красным рубиновым огнем.

….

Шаман был ископаемым того прошлого, что сейчас покоилось, засыпанное пеплом и землей, на десятках мест по берегам Хомуры. Себя они называли «кален» или просто детьми, поклоняясь земле и живности, что на ней жила. Ни о каких плавунах старик и слыхом не слыхивал, называя всё это сущим бредом и сплетнями приехавших сюда людей. Я же не верил ни единому слову старика, а он продолжал говорить и говорить, медленно куря свой табак. Из угла на нас смотрел муравей, о котором лишь сказано было, что он – реликвия семьи. Не найдя в итоге общего языка, я лишь договорился о цене помощи, и расположился на ночлег в доме. На следующее утро мы уже отправились в экспедицию по составленной мной карте.

Две недели под поздним летним дождем мы шли вдоль реки к холмам. Все они были раскопаны и перекопаны охотниками за ценными вещами: как и В. К. предполагал, найти что-либо в этих местах с заросшими в землю каменными истуканами не представлялось возможным. Но мы шли, я и понуро следовал за стариком, честно отрабатывавшим свою награду. На исходе второй недели экспедиция наша встала на ночлег на опушке леса на небольшом полуострове, с трех сторон окруженном водами реки. Оставив на старика все прочие хлопоты, я развел костер и собрался спать, совершенно опустошенный.

Запустение царило в этих краях, и последние остатки чего-то важного и самобытного поглотила царица-тайга. Камни с вырезанными рисунками зарастали мхом и множеством грибов, утопали в воде или топких, не выдерживающих веса человека трясинах: в общем, не было ничего такого, что бы я мог использовать в своей работе.

Размышляя об этом, я уже по привычке расстелил полотнище, служившее импровизированной кроватью, на земле, но тут, позади меня, в лесу раздался дикий рёв. Обернувшись и вскочив, я бросился к ружью, но было поздно: перед костром на передних лапах стоял чудовищного размера черный медведь, а перед ним, с ружьём в руках стоял, не шевелясь, старик. Медведь заревел пуще прежнего, и тут я увидел, что он был ранен: морду исполосовала дробина, а один глаз вытекал из глазницы.

Старик что-то сказал в сторону животного, но я не мог разобрать слова.

Позади раздался выстрел. Медведь развернулся, оттолкнул старика и бросился на меня. Я вскинул винтовку, но старик заорал мне:

- Не делай!

Животное с громким топотом пробежал мимо, в сторону, откуда раздались ещё выстрелы. Вслед в чаще кто-то закричал человеческим голосом. К нему присоединились крики, переходящие в визги покалеченных людей. Наконец, под градом выстрелов туша медведя завалилась на землю. Старик бросился к ней, выстрелив на ходу. Кто-то громко охнул.

Я побежал вслед за ним, но столкнулся с человеком, упав с ним в грязь: тот попытался подняться, вцепившись в мои волосы. Закричав, я со всей мочи ударил. Противник захрипел, разжав руки. Найдя в траве винтовку, я прицелился в него, но увидел на границе поляны ещё двух людей. Один из них полз на спине с развороченным брюхом, второй же ковылял в обратную сторону. Старик подошел к ним и добил выстрелами в затылок.

- Иваныч! Ты что делаешь?!

- Он повернулся ко мне, но не успел ответить. Раздался ещё один выстрел, снизу. Грудину прожгло каленым железом, а из горла вырвался вздох. Я опустился на колено, а глаза накрыл мрак.

…

Капли падали с неба тяжелыми камнями, заставляя жмуриться. Один удар, второй, и вот уже гром трясет землю. Вся живность сбегает под деревья в норы и маленькие пещерки под землей. Я открыл глаза. Вода стекала по лицу и грозила задушить в своих объятьях. Руки и ноги не могли пошевельнуться. Я тону! Горло издало булькающий хрип.

Тысячи лапок держали меня в своих объятьях, обволакивали, заполняли сосуды. Кто-то сверху открыл мне рот и вновь влил дурную жидкость. Лапки отступили, но ненадолго. Вновь пришла тьма, вновь пришло море. Я стал забывать имя женщины, родившей когда-то это тело. Где и когда она жила? И жила ли? Мозг пробивал крик: тёплое море! Дайте море! Море впивалось в меня тысячами рук и не отпускало до самого конца.

…

Небытие рассыпалось на тысячи искр или звезд, заставляя открыть глаза. Я лежал голый в хижине, в которой никогда не был накрытый шкурой. Рядом сидела старуха с искосыми глазами. Увидев меня, она достала с полатей кувшин, открыла его и поднесла мне. Тот пах резким запахом табака и спирта, от которого выворачивало наизнанку. Влив в меня пойло, женщина стала смотреть, ожидая чего-то. Стало худо: живот как будто изнутри сожгло кислотой. Я вывернулся, из меня стала выходить черная жижа, полная множества красных и живых насекомых. Они пищали в агонии, но слышал их только я: мозг стало разрывать от сонма предсмертных криков, которые становились всё тоньше и тише. Наконец, последний муравей издох, и ко мне вернулось родное сознание. Истерзанный, я попытался дотянуться рукой до грудины. На том месте уже не зияла рана, а был лишь свежий, заживающий шрам.

…

Открыв глаза в следующий раз, я увидел лишь только старика. Иваныч сидел на скамье со скорбным видом, куря поповскую самокрутку.

- Калым погиб.

- Кто? Что случилось? – вопросы роились в голове, один невероятнее другого.

- Калым. Мишка мой. Почти как сын. Я этого сукина сына, когда вернемся, в его же большом белом доме закопаю.

- Я не понимаю. Иваныч, я… я воскрес? В том самом плавуне, о котором слышал от твоего…

Старик не ответил ничего, смотря сквозь меня.

- Дети ушли? – он указал рукой на кувшин.

- Вставай, светлоглазый.

- За нами кто-то следил?

- Думали, я их к золоту приведу. Нарыз верд моук! Золоту! Нет его, золота!

Он приблизился:

- Я сперва думал, они вместе с тобой шли. Думал, уже, прикопать по-тихому, странный ты очень. Как и поп. А всё от того, что в больших деревнях жили. Крест на вас есть, как будто вы ненастоящие.

Он сплюнул на грязный пол.

- Гнилые. Но они и тебя свинцом накормили. Хорошо. Ты живой, а теперь поможешь. Поможешь?

Дождавшись моего – медленного - кивка, он встал и выходя из комнаты, бросил:

- И я расскажу. Всё расскажу. Попляшешь с муравьями! Гароз муак сирёзг!

…

Иногда я вспоминаю, чем обязан В. К., и потому продолжаю идти вслед за стариком и писать дневник. Увы, это становится всё сложнее. Мысли заплетаются, а вместо них – волны. Откуда волны?! Уму непостижимо. Сегодня утром я поймал себя на молитве, что слышал от старика. Не забыть бы… вернуться. Уняв дрожь, я записываю всё, что узнаю. В. К. останется доволен: какая история! Лишь бы не забыть, лишь бы вспомнить!

Ветер позднего лета нёс дожди и холод. Необычайно быстро придя в себя, я за пару дней смог восстановить силы для похода. Грудина, перестав болеть, адски чесалась, напоминая, что в этом дремучем крае может быть опасно. О людях же, что подготовили нам засаду, я не узнал ничего путного: дурак, говорил мне собеседник, всем растрезвонил, что хочешь найти старые капища. А если капища старые, там же золото! И плевать, что золото здесь если и было, то очень давно, и капища поросли толстым слоем мха: за легкой наживой всегда слетятся лихие люди. А ты, сказал он мне прямо в глаза, разве не легкая добыча? Чужак большого города в дремучей тайге? Ответить было нечего, вопрос же о моем чудесном спасении повис в воздухе: старик, торопясь в путь, дал обещание: взамен помощи он расскажет потом всё, что знает о своём народе.

Наша экспедиция повернула на юг, тропами сквозь топи и болота. Каждый день к вечеру разбивался лагерь, и старик уходил в темноту, откуда доносился топот и приглушенный медвежий рев.

Южнее стали встречаться охотники, шедшие за зверем. Часть из них приходилось обходить болотами, с частью же, с теми, кто смотрелся более темноволосыми и низкими, старик сходился на разговоры, к которым меня не допускали. После охотники разворачивались и шли обратно, в свои деревни.

Вечера у костра проходили томительно: я не лез в разговор, ведя свои записи. Мой собеседник обычно ходил вокруг да около, смотря на танцующие всплески костра. Иногда он заводил речь: спрашивал меня, что я видел и слышал, будучи там, в плавуне. Не найдя от меня ответа, старик продолжал бродить по опушке, не слыша ответные вопросы.

Наконец, у берега реки, смотревшего на большой темной холм, откуда можно было увидеть маленькие танцующие огоньки, старик, хмурясь всё больше, решился. Он подозвал меня к себе, достал флягу и глотнул из неё жижи. Передал мне, требуя выпить. После же присел на пень напротив и сложил руки на груди.

- Сейчас, сейчас. Земля эта была живой, а стала мертвой. Топоры её убили, топоры и огонь.

Он вошел в то состояние, что обычно я наблюдал на модных в столице спиритических сеансах: стал раскачиваться, повторяя про себя какие-то мантры.

Гароз муак сирёзг

Квеак ритвесё,

Калок лацозг

Кем эмнёзг.

Старик посмотрел на меня сквозь костер, прищурившись:

- Танцы с муравьями должны продолжать петь. Тёплое море, а мы не слышим, шум звезд, а мы не слышим. Холод сковывает всё. Смерть! Теплое море!

Стало жутко. Воздух зазвенел сталью, сгустившись на миг: вместо старика на меня смотрело ужасное существо, огромное человекоподобное насекомое, с чьих жвал капала кровь.

Гароз муак сирёзг

Квеак ритвесё,

Калок лацозг

Кем эмнёзг!

Жвала выдали скрипящий звук, как будто сдиравший с меня кожу.

- Мы не слышим пения! Песни должны продолжаться! Гароз муак сирёзг! Кем эмнёзг!

Вдали послышался волчий вой. Пелена спала с глаз, и напротив меня оказался тот же старик, он завалился почти в костёр, и очнулся. Я не в силах вымолвить слова, смотрел на него пустыми глазами. Он достал мундштук и закурил. На лес спускался туман, закрывший от нас небо и луну. Слова, казалось, были лишни.

- Я видел невероятные вещи. – Галлюцинации? Иллюзии?

- Знаю. Память народа. Нашего.

- Вся память?

- Когда я был мальком, нас каждое теплое солнце таскали к холму, к видящим. – Он смотрел на туман, пуская кольца дыма.

- Мы пили отвар и смотрели то, что передать не могу. Память всех: баб, детей, мужиков, и чего-то такого, что не понимаю. Но нас нет, а песни не поют. Тяжело говорить. Мы не говорили обычно, мы пели, но без…

- Звука?

- Да. Вы, светлоглазые, говорливы. Это…трудно. Болит глотка.

- И куда все пропали? Всё твои люди? Родственники? Дети? Матери?

Песни шепотом и танцы красных колонн завертелись в голове. Каждый танец раскрывал новое знание, кусочек за кусочком, и наконец, я кажется сам стал понимать, что случилось в этом крае. Знание шло откуда-то снизу, из самых глубин сознания, но не верить в него я тогда не мог.

Старик махнул рукой.

- Пришли белые люди со страшными огненными трубами. Они не пели, а орали, каждый о своем. Прям как ты сейчас. Шаманы сказали – или уйдем в землю, или уйдем под топор. Часть пошла под землю. Часть – под топор.

Я увидел их. Разведчики поймали мальчика, светловолосого и в белой рубахе. Он не слышал песен и не видел белого моря. Он был как зверь. Ведь звери не поют песни! Звери только как еда! Он плакал, когда его окружили люди в звериных шкурах с раскрашенными лицами. Каждое из них повторяло рисунок на камнях вокруг. Красный муравей, синий муравей, зеленая оса, черная бабочка. Он не пел и не слышал песни, и для них был чужаком.

Они удавили мальчика и передала его своим богам, в плавун. Муравьи заполонили его мозг и съели все крупицы знаний, а после отнесли их матке. Смутная тревога в рое: что-то случилось, надвигалось с Запада. После каждый из девяти шаманов спустился в плавун и ужаснулся.

Мальчик не был частью племен, что досаждали «кален еу сирёзг» с севера и востока. Нет, он казался мальком, личинкой, но вслед за них стояла ужасающая сила. Миллионы непонятных, не поющих людей, и все они – угроза. Топоры и трубы, изрыгающие огонь, костры и земля, что они уродуют каждый год весной, сажая в неё искаженную плоть земли, и огонь, огонь, который стелился пред их поступью.

Крестьяне пришли на эту землю: воины-пахари, сжигающие поля перед засевом, срубающие лес для пашен, пускавшие на луга чудовищ, топчущих муравьёв. Для матерей земли они – демоны, которых никто ранее не видел.

Убить! Убить их всех, а особенно личинок! Трубили трубы, били барабаны. Вся Хомура вскипела у холмов от сонма лодок и семей. В тайге и по всей реки загорелись костры: к холмам прибывал их народ. Шаманы отделяли молодых и здоровых мужчин, обмазывали их жижей и топили в плавуне. После, сильные и здоровые, они брали копья, рогатины и бронзовые топоры, и шли в низину – туда, где чужаки построили свои странные дымящие дома.

Старик смотрел на меня с ненавистью, и это была ненависть толп людей.

….

Каждый день теперь я вижу сны, от которых мутнеет рассудок. Так и сейчас: проснувшись, я на миг ощутил себя воином. Это страшно, но я наполнился чужими чувствами: радостью от возможности показать себя и свое молодое тело, жажды убивать дичь, чтоб возвыситься; принести голову и получить её сердце. Тот парень, почти мальчик, голый, весь в воняющей жиже и вооруженный копьем бежал вслед за остальными, дико крича. У самой деревни они стали колоть чужаков в мешковатых одеждах: те с криками побежали к домам, но и там их встретили воины, спустившиеся ночью и ожидавшие в засаде. Чужаков сжигали, кололи, отрезали головы и части тел. Думать почти не получалось: он только гнался за личинками и женщинами и рвал их своим, собственноручно выточенным копьем. Какой восторг! Он ощущал вкус крови, как будто сам был хищником. Воины ворвались в длинный дом, вынеся его вперед. Там их встретили странные предметы и люди, вооруженные копьями.

Мальчик засмеялся. Странные, слабые личинки. Тупые черные копья в руках чужаков были направлены прямо на него.

- Первый! Я первый за дичью! – он пытался орать, как другие, но не мог, охрипнув. Мальчик выбежал и размахнулся копьем на ближайшего, деда с длинной седой бородой.

Раздался оглушительный грохот. Меня захлестнул вкус крови, а в грудине вспыхнул огонь.

Мальчик-воин упал, захлебываясь. Умирая, он только и успел подумать: где же у этих странных, диких, непонятных чужаков все воины?

…

Мой спутник продолжает требовать, чтобы я понимал. Становится труднее думать: мысли танцуют красными колоннами. Ты мне поможешь? – раздается голос старика, глаза которого растут на глазах. Ты найдешь море? Прошу старика сохранить записи. Он кивает, и дает новую порцию черной жижи. Я проваливаюсь дальше в сны чужих людей.

В этой грезе я смотрел на мир глазами видавшего виды, хмурого, сгорбленного и убеленного сединами человека. Видящий стоял на коленях у плавуна, опустив руки в красную шевелящуюся массу. Масса крутилась водоворотом, означая чувства матерей земли: от радости до гнева и скорби. Сейчас красные колонны яростно впивались в кожу рук: гнев и скорбь смешались в беспрерывном круговороте. Произошло ужасное событие: отряд, посланный в долину убить чужаков, попал в засаду и весь опрокинулся на землю, истекая кровью. Маленькие разведчики матерей залезли им в уши и не услышали биения сердец: погибли? Все? Шаман оглянулся на окружавших людей: те стояли безмолвно, татуированные с ног до головы ученики и воины, и ждали приказ.

Спуститься ли в плавун? Нет, он потеряет время. Кивком подозвал вожака: тот еще не умылся от плавуна и шел, покачиваясь, а с его тела стекала черная жижа. Но рана, полученная в поединке, затянулась почти полностью.

- Что сказали матери? – в глазах воина ещё стояли картины прошлого, но голос был тверд.

- Собирай всех оставшихся, - шаман, заметив, что к плавунам стали подходить и женщины с детьми, понизил голос, - двоих отправь в долину, остальные пусть охраняют матерей.

- Воины не вернутся?

- Они отдали свою кровь, - в толпе, окружавшей святилище, переглянулись. Кто-то начал рыдать. Конечно, они всё поняли. Племя едино, и смерть его части отдается гулким эхом. Шаман поднялся. Красные колонны с большой неохотой отпустили его руки. Он оглядел толпу, ждавшую его слов в свете костров.

- Наши мужья не вернутся? – в круг вошла женщина втрое моложе шамана.

- Не место тебе сейчас говорить!

- А кому же? Не тебе ли пухнуть с голода через десять лун? Не тебе ли кормить детей травой? Где наши мужья, Гароз! Ты их отправил туда!

- Твои мужья, Сенна, не умерли. Они ушли обратно к матерям. Слушайте! – шаман вышел в центр святилища, пытаясь усмирить поднявшийся гвалт и плач.

- Мы долго просили и брали от матерей всё, что нам было нужно: Сенна, не твоя ли личинка почти умерла, упав с дерева прошлым летом?

Та женщина уже плакала, но шаман продолжил:

- Он жил ради матерей, и умер, защищая их. Нет! Он не умер! Скоро ты отправишься в плавун, Сенна, и его имя, его голос, его душа воссоединится с твоей: не это ли будет утешением? Не это ли ты хотела тогда, когда он ещё только вышел из твоего чрева?

Толпа закивала в такт, а кто-то позади запел песню. Все знали, подумал шаман, что смерть страшна только другим: пока живо племя, пока живы матери земли, все их души будут бессмертны.

- Народ! Матери защитят нас! Это было всегда и это будет всегда! Кто может держать копьё, - он показал рукой на плавуны, - на обряд! Женщины! Молитесь и пойте, пойте во славу матерям! И они дадут вашим детям силы! А потом и бессмертие!

- Гароз муак сирёзг! – начал петь воин в черной жиже, кулаков выбивая воздух из своей груди.

- Квеак ритвесё! – поддержал его второй, сущий ещё юнец.

- Калок лацозг! – женщины и дети по привычке уже стали рассаживаться у святилища, взявшись за руки.

- Кем эмнёзг! – громко заорали все одновременно.

Шаман подозвал к себе вожака.

- Услышал приказ? Защищай плавун! – он оттолкнул воина и вместе с тремя учениками стал спускаться вниз по тропе. Позади него горели костры и сотни людей пели одну и ту же песню – песню муравьев.

Тропа вела к жилью шамана: неприметной землянке на опушке, в которой он и ученики спали и ели. На границе опушки стояли блюда с подношениями: но не людям, а существам побольше.

Жрец вышел к блюдам, а его ученик достал барабан, в который стал бить, повторяя монотонно слова. Вслед за ним то же сделали и остальные ученики. Старик приложил руки ко рту и зарычал.

Звук отразился от деревьев и ушел эхом дальше в лес. Все жрецы замолкли, а старик вгляделся в чащу. Ничего. Он повторил свой рык ещё два раза и стал ждать.

Через полчаса, а может, больше, когда луна уступила место тонкой полоске света, листва заголосила ответным ором и топотом. Из кустарника вышла одна бурая фигура. Огромного роста, раза в два выше старика, медведь встал перед шаманом на задние лапы и заревел.

Меня окатило зловоние животного: шаман же даже не шелохнулся. Он взял у ученика кувшин с черной как смола жижей и смело подошел к медведю, дав тому обнюхать и кувшин, и себя. Чудовище село на задние лапы и очень смешно стало лакать жижу из кувшина. Съев всё, медведь поднялся и, неровно дыша, попытался вернуться в лес, но, не пройдя и пары шагов, упал на брюхо. Ученики запели, и вокруг туши, на земле, то тут, то там появились маленькие норки: из них бесшумно к медведю стали стекаться тысячи насекомых. По земле закрутились в танце красные спирали. Они окружили животное и стали залезать в уши, в ноздри и даже глаза. Ровный сон закончился. Медведь задергался и, казалось, испустил дух. Но нет, через минуту он проснулся. Без единого звука чудовище встало и покорно, покачиваясь, пошло вслед за шаманом.

….

Белая громада церкви была видна даже отсюда – с болота за лесом по другую сторону реки. Наш маленький отряд остановился совсем недалеко, разбив лагерь под большой, уже истерзанной жизнью, елью.

Осталась лишь просьба деда. Завтра я иду в село, один, с посылкой и ключом, отпирающим дом колдуна. Я не дурак: он хочет воспользоваться мной как наживкой. Всё, что рассказал старик, я записал в свой дневник, перетянутый кожей: что бы ни случилось, он должен быть отправлен в столицу. Дед сует мне в руки жижу, смотря в упор: настало время последних воспоминаний.

- Тебе же нужно дописать дневник?

- Нужно.

Я беру в руки стакан и выпиваю всё до капли. Маленькие огоньки перед глазами вырастают в спирали. Голову переполняют чужие мысли, слившиеся в вой: не один человек, не два, а десятки: женские и детские, голоса и мысли стариков и воинов, слитые в водоворот, заглушают разум единым ревом.

Десятки глаз смотрели в черноту, боясь даже пошевельнутся. Самые старые расположились впереди, у костров. Они потребовали от остальных взяться за руки и запеть. Пение заглушает страхи: кажется, что племя вновь едино, и ему ничего не угрожает. Скоро вернулся шаман, и я оглядел толпу его холодным взглядом. У огромного постамента муравья, прямо у трех главных плавунов, кругом расположилось почти всё племя. Здесь были не все дети: часть ушла на север, защищать другие плавуны, но какой в этом смысл, если падет главный?

Шаман, не показывая этого, всё же был в смятении. Он провел уже четыре ритуала, подняв животных на защиту: те чудовища вместе с костяком племени – оставшимися воинами – сейчас сидели в засаде на южном склоне холма. Но и этого ему казалось мало. В круге молящихся украдкой на него смотрела молодая девушка. Он посмотрел в ответ и кивнул. Всё будет хорошо. Она улыбнулась и повернулась к идолу.

Ученики вытащили с плавуна сгорбленного человека. Это была долгожительница племени, женщина настолько дряхлая, что даже матери земли ей не могли помочь. Скоро, опустившись в плавун ещё раз, она уже не вернется, став кормом для муравьев. Старуха проковыляла сквозь толпу к шаману, и поклонилась, разбрызгивая черную жижу вперемешку с водой.

- Гароз.

- Тогая. – он поклонился в ответ, - что говорят наши богини?

- Матери боятся. Боятся не так, как зимой.

- Они увидели что-то? – он нахмурился, готовясь уже отдать приказ воинам.

- Больше, чем нужно. Матери не верят, что мы защитим их. Им нужен корм.

- Корм будет, когда придут враги. Скажи матерям! Они станут сыты на всю зиму.

- Ты то же самое говорил и тогда, пять лун назад! Они голодны и они боятся, Гароз. Ты должен их накормить!

- Если они так голодны, почему ты вышла?

- Кому нужна старуха? А вот молоденькие, теплые, - да! Ты должен…

Шаман приблизился к старухе и взял её за горло.

- Кому и что нужно и должно – выберу я. Беспокойся за себя.

Он освободил старуху и та рухнула на землю, разбрызгивая жижу.

- Матери будут сыты. Враги близко.

- Муравьи уже чуют их. Топот сотен ног! С южного склона!

- Их не может быть так много, - шаман рассмеялся, - старуха, ты слишком долго просидела в плавуне. У нас нет столько скота и хлеба, чтоб прокормить тысячу человек, а воинов из них – крохи, а им откуда столько взять? Матери беспокоятся напрасно.

- Матери не ошибаются, Гароз, а ты да! – старуха заверещала – я давно говорила матерям, что тебя нужно заменить! Ты ломаный танец!

- Нет, Тогая, ты не права. Но матерей действительно нужно кормить, - у шамана закололо в правом ухе. Он достал оттуда муравья и на глазах старухи сдавил его.

- Тан и Яр! Возьмите-ка нашу преподобную и доставьте обратно в плавун. Прикройте его землей, пусть матери совершат наконец ритуал.

- Нет! Нет! – старуха отбрыкивалась, когда двое учеников, схватив её, уносили к холму, но силы были не равны, - матерям нужны молодые! Молодые, Гароз! Не я! Не я! Меня выплюнут, а тебя съедят!

Шаман шутливо склонился.

- Всех нас когда-нибудь обглодают матери земли. Разве не ради этого ты жила?

Он отвернулся от старухи, которую продолжали тащить к плавуну. Это досаждающее недоразумение только смутило его разум. Конечно, одной жертвой богини сыты не будут, им нужен мозг и тело по моложе… но отдавать своих пока не хотелось. Сейчас к ним придут враги – он уже слышит через муравьев их громкий топот, - и матери укормятся досыта.

…

До деревни я добирался уже привычной дорогой: все, кто меня видел, либо отшатывались, либо спрашивали, не нужна ли помощь. Я лишь отбрыкивался: говорить трудно, да что там, почти невозможно. Все время до деревни я видел не людей, лес и дорогу, а то, что даже во сне представить трудно. Но это уже привычное дело. Я доберусь до дома старого деда, исполнив свой долг взамен полученной там, на опушке, жизни, а потом отправлюсь в столицу. В Н-ске уже наверно скопилось с десяток телеграмм, на которые не был дан вовремя ответ. В. К., небось, уже похоронил друга. Ну и пусть: зато какие новости привезу! Какую историю! Наверно, В. К, озаглавит мои заметки чем-то вроде «В поисках сибирского Эльдорадо». Через год здесь будут рыскать десятки отрядов, а я – купаться в славе.

Не будучи дураком, я сперва отправился к старым знакомым. Церковь была закрыта, а настоятель, как сказал дедок-сторож у дверей, уехал по делам. Помотавшись недолго у дверей, я поспрашивал, где б взять возницу, что отвезет меня в Н-ск: но денег на дорогу не было. Была только винтовка, да пара патронов к ней, и мешок, где из пожитков остался только дневник да кружка, но их продавать сейчас хотелось менее всего. В кармане жегся ключ от дома колдуна: не пересилив себя, я всё же отправился по дороге вниз от церкви.

Дверь в жилище была открыта, а по дому гуляли осенние ветра: всё, что было внутри, валялось на улице и на полу, разбитое и перевернутое. В вечерней темноте дом казался пуст. Я вошел, пошатываясь: кто бы это ни был, они перевернули даже столетние протертые лавки и раздробили молотами печку, ища, видимо, сокровища.

Значит, и мне нечем будет поживиться. Закат уже озарял багровым светом окна в избе. Что ж, выбор небольшой. Оставив посылку на подоконнике, я вышел из дома, решив снова добраться до церкви или любого крестьянского двора, где было точно безопаснее, чем здесь.

В воздухе похолодало и стал сгущаться туман. И здесь, и там мне вновь стали мерещиться красные муравьи. В голове загудело. Нет, нужно точно быстрее добраться до Н-ска…

У околицы стояли двое фигур. Одна из них опиралась на забор.

- Так вот этот урод!

Говорящий шипел как змея: половину его лица пересекал шрам, а глаза не было. Он поднял ружье, которое, наверно, было древнее, чем он сам.

Второй, рослый и плечистый, с растопыренными ушами и носом-пятачком, поднял руку, идя ко мне навстречу.

- Копыто, не мельтеши. Вот этот вот, в рванье, богач с Питера? Эй, дурак, иди сюда, поговорим.

Я отшатнулся: позади был только дом, а сопротивляться сил не было. Слова не лезли в горло, только одна фраза, которая уже вызывала ненависть.

- Море…

- Моряк что ли? – громила приближался и я отпрянул обратно в двери.

Дом в темноте заполонила красная шевелящаяся масса, но, кажется, её видел только я. Трясущиеся руки сами достали винтовку, попытавшись её зарядить. В дверях уже стояли: громила с растопыренными ушами навис, отбрасывая длинную тень.

Я сел на пол, прицелившись. Винтовка дала осечку.

- Смотри, моряк нас убить собрался. Да, копыто? Копыто?

Раздался медвежий рев. Огромная фигура стала раскачивать избу, заглушая крики людей. Громила развернулся, застыв на миг: его друг лежал в дверях без ног, дико хрипя, а в проход лезла огромная морда, сверкая клыками. Из её рта сыпались насекомые, заполняя полы.

Громила отошел к стене, казалось, собирая силы. Он достал тесак и кинулся в проход, исполосовывая зверя. Во второй руке появился пистолет. Раздался выстрел, потом ещё один. Зверь, израненный, отпрянул, отбрасывая брызги крови.

Я смог совладать с руками, но глаза уже застилало красной шевелящейся пеленой. Не видя ничего, я перезарядил винтовку и нажал на спусковой крючок.

Медведь осел в дверях. Бандит, стоя с окровавленным тесаком, продолжал резать его морду. Остановившись, он с перекошенным лицом повернулся ко мне, и его исказила гримаса ужаса. Споткнувшись, он попытался перелезть через тушу, но в проходе появился дед с винтовкой. Он выстрелил, попав громиле в плечо: заорав и как будто не заметив боли, тот бросился на старика. Тесак с хрустом проломил тому череп, а мой мозг пронзило болью. Отбросив деда, громила бросился бежать во тьму, но мне уже было всё равно. Все воспоминания, все чужие мысли пронеслись сквозь мозг в мгновение ока. Тысячи людей стали говорить в моей голове, кричать, спорить, торговаться. Тут я понял, что не могу встать. От тел, лежавших в проходе, ко мне протянулась красная струйка муравьев. Они стали водить хороводы и залезать в уши и ноздри, сплелись вокруг рук и ног, не давая пошевельнуться, а кто-то невидимый стал шептать в уши тысячами голосов: не бей нас, не противься нам, мы поможем тебе!

- Дайте дописать дневник! – я попытался вырваться, но безуспешно. Рука, против моей воли, сама потянулась за записями в походный мешок.

- Поможем! Допишем! Не сомневайся! Танцуй, перо, танцуй, карандаш! Мы всё расскажем! Про всех расскажем! Танцы мы продолжим! Песни мы пропоем! И в дневник запишем! Только дай нам…

Дай нам.

Дай нам.

Дай!

Мысли потекли рекой: шаман с воинами в засаде, громкие хлопки от выстрелов и удивление, переросшее в страх, а затем и безмолвие смерти. Глаза, полные отчаяния и боли при виде пламени над капищем и криков сотен людей. И боль, боль его богов, чьи истуканы падают один за другим, чтоб застыть в земле навеки... 

- Нет! Оставьте меня! – мои руки уже сами записывают всё, что здесь произошло, а челюсти сами разжимают рот: туда, в глотку, уже идут они, захватывая каждый нерв, толпами и колоннами, морями и реками, плавунами и капищами – матери земли».