Михаил Николаевич Муравьев (1796—1866) был самым выдающимся русским государственным деятелем и практическим русским националистом и патриотом в XIX столетии. Крупный сановник, занимавший множество губернаторских и министерских постов был одним из наиболее убежденных представителей русской линии в тогдашнем обществе. Это предопределило его призыв на пост Виленского генерал-губернатора (которое включало территории Литвы и Западной России (Белоруссии)) в разгар польского мятежа 1863 года, несмотря на тяжело-конфликтные отношения Муравьева с императором Александром II.
«Я с удовольствием готов собою жертвовать для пользы и блага России: но с тем вместе желаю, чтобы мне были даны и все средства к выполнению возлагаемой на меня обязанности, и, главнее всего, условиться предварительно в системе действий; при чем я сказал его величеству, что нахожу действия по управлению Царством Польским вовсе несоответственными настоящим обстоятельствам; необходимо, чтобы как в Западных губерниях, так и в Царстве была одна система, т. е. строгое преследование крамолы и мятежа, возвышение достоинства русской национальности и самого духа в войске, которое теперь негодует оттого, что оно, будучи постоянно оскорбляемо поляками, не имело даже права противодействовать их буйству; что необходимо дать решительный отпор иностранным державам, которые будут всеми средствами опорочивать предлагаемую мною систему строгого преследования мятежа и польского революционного духа; что необходимо, дабы и министры Его Величества были проникнуты тою же системою и теми же мыслями, ибо, в противном случае, не может быть успеха в действиях на местах».
В этот момент, когда на сторону поляков встала Европа, а Россия была ослаблена Крымской войной, реформами, а главное — полякованием всего образованного слоя, казалось вполне вероятным, что отпадет не только Царство Польское, но и все западные губернии России, — Волынь, Подолия, Правобережная Украина, Белоруссия, Литва, где русское народное начало было задавлено польской шляхтой.
«Все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафяльные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.
Даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т. е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело».
Энергичная политика Муравьева позволила не только подавить мятеж, но и значительно изменить этническую, культурную и даже экономическую обстановку в крае, где положение клонилось в русскую сторону до самого падения Российской Империи и восстановления Польши.
Записки Муравьева — это блестящий по ясности образец государственного мышления русского национализма, строгого, четкого, стопроцентно уверенного в собственной русской правоте, по хорошему циничного и свободного от сентиментализма. Муравьев отлично осознает, что имеет дело с вековым врагом русского народа не стесняющимся ни в каких средствах — будь то убийства, поджоги, провокации. С презрительной насмешкой он пишет о том, как поляки пытаются проводить линию «подкладывая» своих женщин под русских чиновников. И Муравьев отвечает на действия врага как враг — он заставляет официальных лиц формально проявлять лояльность, демонстративно и безжалостно казнит и ссылает главных мятежников. Муравьев не побоялся приобрести репутацию «вешателя», хотя количество казненных по его приговорам мятежников в 10 раз меньше, чем число мирных жителей, в большинстве своем белорусских крестьян, убитых мятежниками за верность России.
Но суть политики Муравьева, о которой он говорит в «Записках» много и охотно — не в тех или иных репрессивных мерах, а во всемерном возвышении русского народа как господствующего народа Империи, как основы государственной власти, порядка и общенациональной культуры. Не боясь популярных в западнически-охраниельских кругах обвинений в «социализме» и «революционности» Муравьев делает решительную ставку на русского крестьянина, всемерно облегчая его экономическое положение, давая ему преимущество над польским помещиком, возвращая ему уверенность в собственных силах, укрепляя его в каноническом православии и отвращая от униатства.
«Владельцы упали духом, а крестьяне воспрянули и почувствовали новую жизнь; причем приняты были меры к восстановлению православных церквей и к возвышению духовенства с распространением повсюду русских школ. Для довершения уничтожения возможности формироваться вновь к весне мятежным шайкам среди огромных лесов, покрывающих еще Северо-Западные губернии, приказано было поделать просеки к тем местам, в которых могли удобно укрываться шайки и в случае, ежели помещики сего не исполнят, то предоставить это, по указанию начальства, самим крестьянам. Бόльшая часть просек была исполнена сими последними, и сею мерою в одно время был обеспечен край от могущих вновь появиться мятежников, акрестьяне получили за труды большое количество лесу, и в следующем году бόльшая часть отлично обстроилась, вместо бывших их убогих хат…
Отовсюду я получал от крестьян депутации с благодарственными адресами; везде крестьяне молились торжественно за Государя, даровавшего им свободу, присылали адресы и устраивали часовни и образа во имя Александра Невского, – словом, всеобщее было торжество крестьян, которые вполне передались на сторону правительства и нелицемерно благодарили Государя за все оказанные милости. В крае так ожило русское начало, что везде заговорили по-русски, и православные священники, бывшие в угнетении и в рабском почти порабощении».
Муравьев не стеснялся проводить кадровую политику в самом четком этническом смысле, будучи уверенным в том, что надежную гарантию от полякования дает только русский чиновник:
С августа 1863 г. в тех уездах, где был подавлен мятеж, постепенно назначались русские мировые посредники и члены поверочных комиссий, так что к концу года в большей части уездов были русские деятели по крестьянскому делу, которые и обнаружили всю бездну злоупотреблений и угнетений, которым подвергался несчастный народ русский от польских панов и избранных из среды их посредников.
В Муравьеве конечно поражает абсолютное стопроцентно ясное и чистое русское национальное сознание. Пожалуй даже более ясное, чем у славянофилов или Каткова. В этом смысле «первый русский националист» все-таки скорее он. Простая русская православная идентичность, основанная на национальном чувстве русского народа — прежде всего крестьянства, — и никаких химер.
Особенно ясно это выразилось в первом же случае, с которым пришлось столкнуться Муравьеву сразу по принятии губернаторства — в Задвинье (ныне Латгалия, входящая в состав государства Латвия, но исторически населенная русскими часть Западного Края, ничего общего с Лифляндией и Курляндией не имеющая) русские крестьяне-старообрядцы разгромили банду польских мятежников, возглавляемых графом Леоном Плятером. Плятер, готовившийся к участию в захвате русской крепости Двинск (ныне - Даугавпилс), напал на русский военный обоз с целью захвата вооружения. Русских полицейских сил не хватало и власть обратилась за помощью к крестьянам. Дальнейщее описано в очерке Владимира Веретенникова:
Утром 14 апреля толпа крестьян ворвалась в имение одного из взбунтовавшихся панов — того самого Станислава Моля, который должен был оказать помощь в перевозке захваченного оружия. Имение его сожгли, а господ и прислугу отправили связанными в Динабургскую крепость. Другая группа крестьян напала на поместье старого Казимира Плятера. Старик лежал в постели; от него потребовали денег. Кто-то ударил его топором по плечу. Под полом обнаружили огромную сумму, а имение тоже сожгли. Подоспевшие казаки с урядником оказались не в силах призвать к порядку взбудораженную толпу. Все что им оставалось — отвезли Казимира Плятера в Краславу, где он вскоре и скончался. В тот же день, 14 апреля, крестьяне разграбили имения панов Урбана Бениславского в Дубне и Казимира Буйницкого в Дагде.
Днем позже, в Вишках появился Леон Плятер со своими подручными. Однако, на его отряд снова навалились вооруженные дрекольем крестьяне — и на этот раз не отступили. По результатам скоротечной схватки простолюдины захватили Плятера живьем, завладев также оружием и подводами. Пленных со станции Дубна отправили в крепость. Услышав о захвате Плятера, ближайшие друзья и сообщники мятежного графа пустились в бега. Зигмунд Буйницкий сбежал за границу, а Иоахима Понсета поймали, приговорили к смерти, заменив потом казнь каторгой. Оказались арестованы и братья Леона — Евгений и Михаил Плятеры.
Крестьяне громили панские поместья по всему краю до конца апреля, превратив за это время в руины около тридцати имений. В одном лишь Динабургском уезде властям сдали более полутораста бунтовщиков. Под конец апреля, в связи с введением в уезде военного положения, были организованы особые сельские военные караулы, а крестьянам разрешили организовать милицию, которая следила за панами и охраняла железную дорогу от возможных диверсий.
Паника, вызванная в Петербурге русским крестьянским проправительственным выступлением значительно превышала панику от польского восстания. Поляки и полякующие, еще недавно бывшие «демократами» и «революционерами» начали напористо апеллировать к классовым предрассудкам петербургского света, а услужливые полякующие жандармы начали рассматривать русских крестьян, а не польского графа как «мятежную сторону.
Здесь-то и последовало решительное вмешательство Муравьева:
«Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.
Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности».
Главное, что красной нитью проходит через все записки Муравьева — это необходимость постоянно вдалбливать в головы чиновникам империи и самому императору, что Минск, Витебск и Гродно не польская, а русская земля, что живут там не польские паны, а русские православные крестьяне, что говорят там на русском языке, что крестьяне сами охотно вылавливают польских мятежников. Другими словами, основная борьба шла вокруг самоочевидного вопроса, является ли русская земля (Западная Русь) русской землей, или же это «Польша для поляков».
«Я выразил его величеству мое убеждение, что край тот искони русский, что мы сами его ополячили, и что опыт 1831 г. нам не послужил в пользу и что теперь надо решительно подавить мятеж и уничтожить крамолу и восстановить русскую народность и православие в крае. Говоря о политическом и нравственном положении края, я ссылался его величеству на приобретенный мною опыт в распознании польского характера и враждебных его против России направлений».
«Правительство, в течение последних 30 лет, не только не принимало мер к уничтожению в крае польской пропаганды, но напротив того, по крайнему неразумению местных и главных правителей, давало все средства к развитию польского элемента в крае, уничтожая все бывшие зародыши русского начала. Я не стану в подробности упоминать о действиях тех лиц, которые с 1831 г. были главными на местах распорядителями, о их бессмысленности и неразумении положения края, польских тенденций, о незнании истории сей искони русской страны и постоянном их увлечении призраками польского высшего общества, пресмыкавшегося пред ними и выказывавшего преданность правительству, но не только тайно, а явно обнаруживавшего свои тенденции к уничтожению всего русского. Но все это привлекало на их сторону генерал-губернаторов, а в особенности женский пол, жертвовавший честью и целомудрием для достижения сказанных целей. Для истории нельзя однако ж умолчать о тех начальниках того края, которые наиболее ознаменовали себя подобными тенденциями и нанесли огромный вред могуществу России в той стране. Это были: в Белоруссии – кн. Хованский, генерал-адъютант Дьяков и кн. Голицын; в Вильне – кн. Долгоруков, Илья Гаврилович Бибиков и генерал-адъютант Назимов. Вот ряд людей, которые при содействии подобных же деятелей в Петербурге, в глубоком неведении своем положили в крае твердое начало польской пропаганде и впоследствии развитию мятежа, стоившего так дорого России!»
Большое внимание Муравьев уделяет вопросам аппаратной борьбы с полякующим петербургским чиновничеством во главе с такими признанными вождями полякующих как вел. кн. Константин Николаевич и «гуманный внук воинственного деда» Санкт-Петербургский губернатор А.А. Суворов. Последний прямо проводил линию на саботирование работы Муравьева, например задерживая в Петербурге ссылаемых в Сибирь польских мятежников.
«Известно, что большая часть русской аристократии, воспитанная в идеях европейских, без чувства уважения к своей религии и своему отечеству, всегда действовала без убеждений, согласно господствующему направлению на Западе. Для них России и православной религии нет, они космополиты, бесцветные и бесчувственные для пользы государства, и первое место у них занимают их собственные выгоды и своя личность…
Таково было увлечение высшей петербургской сферы, что они, подстрекаемые польскою партиею, хватались за все самые нелепые идеи, чтоб только обвинить и обессилить принятые мною необходимые меры к укрощению мятежа. Они не хотели понять, что у поляков нет настоящего патриотизма, но лишь влечение к своеволию и угнетению низших классов, что им хотелось восстановления древних прав польской аристократии во время Речи Посполитой, что им нужно было до невозможности поработить народ и выжимать из него сок, превращая его в «bуdło» (по-польски значит: скотина, так обыкновенно называли паны простой народ). По сей-то причине паны и вообще польская интеллигенция не столько восставали против строгих мер, принимаемых к укрощению мятежа, сколько во всеуслышание вопияли против ограждения крестьян от панского гнета и возрождения в них нравственной силы. Они называли действия управления в сем отношении разрушительными для общественного порядка и последствием системы социалистов».
Немало сил, и об этом тоже Муравьев подробно рассказывает, отняла у него интрига по назначению себе преемника в виду слабости старческого здоровья. Место Муравьева пытался занять откровенно поляковавший генерал Потапов, но Муравьеву удалось добиться назначения генерала К.П. Кауфмана, продолжившего русскую линию. Потапов через несколько лет все-таки стал Виленским генерал-губернатором и начал энергично разваливать мероприятия Муравьева, устранять сторонников русификации — муравьевцев — от дел. Но к тому моменту русское дело в СевероЗападном крае было достаточно прочно.
Записки Муравьева показывают насколько сложно проводить в структурах российской бююрократии русскую политику. Насколько случайным или чрезвычайным событием является убежденный и последовательный русский националист на высоком государственном посту. Насколько антирусская политика является инерцией российской бюрократии (и при императорах, и при генсеках, и при президентах, — заметим). Насколько огромное место занимают интриги и аппаратная борьба для всякого, кто хотел бы проводить прорусскую политику в составе государственной машины России.
Но пример Муравьева показывает и то, насколько эффективен может оказаться даже один русский человек на своём месте. Деятельность Мураьева революционизировала не только Западный Край, но и всю Россию. Она создала разницу тенденцией при формировании украинской и белорусской идентичности, содействовав обретению белорусами русского и православного облика, не вполне ураченного и сегодня, несмотря на политику литвинизации, проводимую в последние годы тамошним режимом. То, что борьба Русского Мира за его западные рубежи продолжается, а не потерпела поражение еще полтора столетия назад, заслуга именно Муравьева, блистательный результат всего лишь двух годов его управления в Вильне.
Пример Муравьева говорит нам о том, что ослаблять борьбу за государство русским ни в коем случае нельзя. Формула русского успеха — союз русской национальной бюрократии и русского общества. Без национальной бюрократии русское общество абсолютно бессильно, а его критика антинациональной бюрократии только разрушает государство как таковое, то есть дает эффект прямо противоположный искомому (Это кстати очень заметно по крымской кампании — инерция ругать правительство привела к тому, что некоторые националисты продолжили бороться с ним именно тогда и именно в том, в чем оно действует в русских интересах, то есть начали вредить русским интересам).
Когда же национальная бюрократия есть, а национального общества нет, то национальных бюрократов очень быстро съедают бюрократы антинациональные. Чтобы нацбюрократия держалась ее надо постоянно подпирать общественным мнением снизу (Именно этого не понимают и не хотят понимать охранительские дурилки, орущие: Жираф большой и требующие не говорить начальству под руку. Мол — наверху все понимают. Те, кто наверху все понимает могут держаться только до тех пор пока их подпирает общество снизу. Исчезает подпорка и рулить начинают враги и только враги).
Идеальным концертом была ситуация 1863-65 года, когда в унисон действовали Муравьев Виленский — герой национальной бюрократии, Катков — идеолог и руководитель медиа, и Тютчев — поэт. Такая конфигурация позволила действовать против бесконечно превосходящих сил противника — толпы либеральных бюрократов, Герцена, поляков, иезуитов, революционных демократов и даже некоторых полякующих славянофилов…
Большой удачей Муравьева было то, что в столицах у него были прочные идеологические «тылы». В Москве публицистика М.Н. Каткова разила каждого, кто сомневался в необходимости мобилизации русских на отпор мятежу. В Петербурге стихи и эпиграммы Тютчева разили врагов Муравьева и его политики, как упомянутого уже А.А. Суворова. Когда Суворов отказался подписать адрес в честь Муравьева, публично обозвав того «людоедом» — реакция Тютчева последовала немедленно.
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!..
Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему, —
Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе,
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе, —
Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим,
Назло врагам, их лжи и озлобленью,
Назло, увы, и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдается, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.
Не менее замечательная и краткая эпитафия Тютчева на кончину Муравьева (для сравнения отзыв Герцена «Задохнулся отвалившийся от груди России вампир»):
На гробовой его покров
Мы, вместо всех венков, кладём слова простые:
Не много было б у него врагов,
Когда бы не твои, Россия.
Тютчев очень точно схватил главное. Культивируемая всей полякующей и герцующей российской интеллигенцией ритуальная ненависть к «вешателю» Муравьеву — это ненависть не к личности, а к самой России, ко всему русскому, к уверенной в себе русской силе и последовательности в защите национальных (именно национальных) интересов, которую воплощал в себе Муравьев.
Я считаю, что потрет Муравьева должен быть во всех русских госучреждениях, его фигура должна изучаться в школах, его жизнь и деятельность должны знать и сдавать на экзаменах все госчиновники, его Записки помнить наизусть.
В будущем, когда Минск, Вильно, Гродно, Витебск, Брест, Белосток и другие западно-русские города вернутся в состав Российского государства, памятнику графу Муравьёву, уничтоженные большевиками и местечковыми националистами будут восстановлены.
Оценили 3 человека
5 кармы