Без культуры: пещерная психология

Неизбежность сравнения двух революционных переломов, духовное, в том числе и эстетическое их отражение – ставят перед литературоведением вопрос о зеркалах постижения большевизма и его антипода - ельцинизма. Традиционная концепция художников в отношении большевизма – «родовые муки». Словами Шолохова говоря - «да, был Культ, но была и Личность». Или, выражая образами С.Дали – человек вылупляется из земного шара-яйца, разрывает оболочку, а из разрыва течёт кровь… Опираясь на эту концепцию «родовых мук», пытался оправдать себя и ельцинизм. Мол, да и у меня есть муки, не отрицаю: но в них рождается новый мир… Подвох был в том, что муки бывают не только родовыми!

Ужасы революции, никогда не скрывавшиеся (посмотрите хотя бы старейшие из советских фильмов ленинианы или про гражданскую войну) – неразрывно связаны в зеркале культуры с надеждами и мечтами о лучшем мире. Ужасы «радикальных реформ», тоже не очень-то скрывавшиеся, пытались говорить о себе то же самое. В начале 90-х появляется целый ряд произведений (например, замечательный, как примета времени художественный фильм «Удачи вам, господа!») который пытается отражать новое время по старой схеме «родовых мук».

Однако с годами этот мотив угасает, и наконец совсем исчезает из книг, кинематографа и других произведений искусства.

Потому что главное отличие ельцинизма от большевизма – в нём нет надежды. Ужас есть, расправы, шокирующие сцены – завались. А надежды нет. То есть: никто не пытается спасти тонущий корабль, битва идёт лишь за места на шлюпках, которых, к тому же явно недостаточно…

Думая о той крови, которую кисть С.Дали отразила на философском полотне "Рождение нового человека" – я хочу подчеркнуть (в том числе и своими художественными произведениями, повестями и романами о моём времени, моих 90-х) – что далеко не всякая кровь питает собой росток нового времени.

Есть очень много крови, которая, проливаясь, просто уходит в канализацию, бессмысленно и бесплодно. И в этой бессмысленности кровопролития – главное отличие 1991 года от 1917.

Новые деятели, ненавидящие большевизм, ущемлённые, обиженные им (а все обиды живы в памяти, ведь те, кому сегодня всего-то 50 лет – прожили ПОЛОВИНУ всей эпохи и эры Октября!) – оказались не просто мстительны. Они оказались удивительно бесплодны с точки зрения цивилизационной, с точки зрения мирового культурного наследия.

Именно эта бездарность и духовно-умственная ущербность антисоветчиков намертво привязала их к ненависти, к деструктивному и бессмысленному «вечному бою» с мертвецами.

Задумывались ли вы почему у наших либералов-западников голова вывернута за плечи, почему они смотрят исключительно за спину истории? И почему то же самое – у глобалистов в США, где они воюют с памятниками давно миновавшей гражданской войны (т.н. конфедератопад, покушение на статую Колумбу и др.)?

Объяснение просто, и даст его именно литературоведение: это люди, у которых ничего нет впереди. Свою власть они привыкли обосновывать не собственными идеями, а чужими преступлениями.

Реальными или выдуманными – другой вопрос.

Уже очевидно, что большинство приписанных Сталину «зверств» - это лишь внутренние садистские фантазии самих либералов, их «оговорки по Фрейду». Уже ясно, что описывая «сталинские органы» либерал на самом деле описывает, что он, либерал, делал бы с народом, окажись на месте Сталина.

Это удивительная и ненасытная кровожадность восходит к зоологической основе либерализма, как учения. Все идеологии учат человека бороться с животными, первобытными инстинктами, и только одна учит им потакать: либерализм. Либералы поощряют в человеке «внутреннего зверя», восхищаются «естеством» скотства и любых скотских отправлений. В том числе они неизбежно оказываются и апологетами зоологической кровожадности. Ведь жажда расправы с несогласными – часть инстинкта зоологического доминирования.

Но я сейчас не хочу углубляться в вопросы связи либерализма с зоопсихологией, это тема отдельного большого исследования. Я стремлюсь остаться в рамках литературоведения, и подчеркнуть совсем другое: западное общество живёт с вывихнутой за спину головой. Его легитимность черпается в им выдуманных, а потом им же осужденных преступлениях прошлых эпох.

В итоге нет никакого образа будущего (если не считать бесчисленные книги, фильмы, сюжеты о пост-апокалипсисе, жизни после глобального краха цивилизации). Западные СМИ, как и наши - пестрят сообщениями о вымирании их "среднего класса", о резком снижении уровня жизни в США и Европе по сравнению с их же 70-ми годами, о жутком процессе поляризации, запущенном распадом СССР...

Человек пост-советской эпохи не живёт с верой в светлое завтра. Он живёт с одной, совершенно очевидной и постоянно артикулируемой целью: чтобы не стало ещё хуже!

То есть современное общество (и таким его отражает современная культура) – это автомобиль без двигателя, с одними тормозами. Автомобиль сползает по наклонной плоскости к обрыву, водитель изо всех сил жмёт на тормоза… Нет даже и мысли о том, чтобы вырулить или дать задний ход: потому что тормозной механизм единственный в этой конструкции…

Соответственно, и мотив спасения у разных авторов – один и тот же: вернутся в какой-то «золотой век», который у каждого автора свой, но всегда в прошлом. Очень талантливый Стивен Кинг крутит машину времени в «смеющиеся 60-е», а бездарная Ю.Латынина – тащит нас и вовсе во времена Сесиля Родса, мечтает о XIX веке, когда «всё было правильно, до появления коммунистов». Владимир Путин, стремясь запечатлеть почтение к культуре, едет поздравить с юбилеем С.Михалкова – классика ПРОШЛОЙ эпохи, потому что, по консенсусу чиновников, только в этой прошлой эпохе и могут быть классики. Наверняка Путину, и уж тем более его окружению, покажется странным чествовать писателя-ровесника, писателя ЭТОЙ, а не минувшей эпохи. Для них «совершенно понятно» (как говорил Чубайс), что литература осталась в прошлом. И только там, в прошлом, культурные вехи имеют какое-то значение. О каких культурных вехах или явлениях можно говорить в наше время?!

Время без времени включает в себя апологию искусства без искусства. Они гармонично подходят друг другу: приватизатор, из уголовников шагнувший в «отцы нации» и режиссер Серебренников, чьи актёры сношаются и испражняются прямо на сцене.

Вместе с представлением о каком-то (кроме апокалипсиса) будущем – исчезла (совершенно!!!) и знаменитая когда-то НФ, «Научная Фантастика» - популярнейший в прошлом жанр эстетического осмысления футурологии.

Общество со свёрнутым на спину лицом может смотреть только назад, и место НФ занял сверхпопулярный пост-советский жанр «фентези», не имеющий даже русскоязычного наименования. Это – бесконечный калейдоскоп картинок из жизни общества по сути, архаичного, а по форме – живущего вне времени. То есть мечи, копья, парусники, рабовладельцы, гужевой транспорт – и при этом неведомо где и неведомо когда (страны и континенты просто выдумываются авторами).

Но мало того, что образ глубокой архаики вытеснил образ космических перспектив: выпало начисто осмысление Настоящего времени, традиционный жанр разговора художника с сегодняшним днём.

Никакого диалога писателя и времени нет: есть монологи, истерические или сюсюкающие, но всегда слабоумные. Оправдать эту эпоху нельзя, а осудить её не получается, потому что мы все – её часть, её составляющие. Поэтому нет и того главного, что всегда было в критическом реализме – рассмотрения колорита времени сквозь призму вечности.

Ведь критический реализм критикует текущую реальность с позиций хорошо ему известной абсолютной и идеальной реальности: для того, чтобы раскрыть язву общества – нужно понимать, что это именно язва, а не анатомический орган. Иначе можно принять печень или селезёнку за «злокачественную опухоль»…

Надо отметить, что богатейшая традиция русской литературы в начале 90-х заставляла многих авторов искать для новых времён прежние жанровые рамки критического реализма.

Приведу за недостатком места лишь один пример – кинороман «Горячев и другие». Заявленной целью киноромана была, как заявляли в 1992 году его создатели – популяризация положительных образов рыночной экономики, формирование образа героя нового времени, который противостоял бы и «советской архаике» и распоясавшейся уголовщине.

Кинороман «Горячев и другие» транслировался на «1-м канале Останкино» в 1992—1994 годах. Упор делался на русскую реальность, в новой стране. Однако дело сразу же не пошло, и хотя планировалось, что сериал будет состоять из 52 эпизодов, но в итоге зритель увидел только 35. Потом дело бросили, как безнадёжное.

Герой сериала (в исполнении Игоря Бочкина), должен был подкупать своей честностью, волей, чувством юмора, и при этом быть предпринимателем ельцинских лет. Но совместить качества и свойства личности таким образом не получалось. Все последующие попытки в кино и литературе тоже провалились. Чтобы человек 90-х выглядел человечным и порядочным – всякий раз приходилось его делать сильно пьющим и отчаянно ностальгирующим.

Радоваться новациям ельцинизма – и при этом оставаться человеком у героев художественного сюжета не получалось. А когда их авторы насильно «заставляли» - то пропадали и реализм, и психологическая глубина образа, и вообще правдоподобие.

Эпоха с культурой разругались вдрызг. «У меня нет эпохи» - заявила культура, уходя в дебри фентези и любительской самодеятельности. «У меня нет культуры» - заявила эпоха, переведя всё богатство человеческого духа в «сферу услуг»…

Свести культуру к сфере услуг – всё равно, что всякую семейную жизнь и все брачные отношения свести к «одной из форм проституции». Культура происходит от Культа, и требует поклонения, священнодействия.

Культурный человек в писателе или художнике видит учителя, жреца, на худой конец – задушевного собеседника. Но он не может видеть в творце шута и лакея: ведь где нет культа, не может быть и производной от него культуры.

Конечно, культура не может существовать в сфере услуг, где царствует произвол потребителя, где творец не может строго призвать распоясавшегося потребителя к порядку (как учитель в коммерческом ВУЗе бессилен перед студентом-плательщиком). Схема «учитель-ученик» сменяется в пост-советской эпохе схемой «слуга-господин», и в итоге неспособность (тем более нежелание) самому распродать свои книги становится главной приметой «непрофессионализма» писателя.

На самом деле это худшее из значений понятия «ремесленничество» - переносящее нас в совсем уж первобытные времена, в которых искусство оплачивалось низменной, примитивной толпой в ярмарочном балагане или (как альтернатива) – было исключительно любительским, спорадическим, как забава праздного ума, было формой досуга у занятого другими делами человека.

Всякому цивилизованному человеку понятно, что если культура и должна служить – то только в самом высоком, культовом смысле слова «служение», то есть в рамках породившего её культа, «в духе и истине». Как богослужение не может быть подогнано под требования заказчика-плательщика, так и культура (в общем-то форма богослужения) – подгоняться под рыночные отношения не может.

Это и понятно: рыночные потребности уже сформированы, они уже есть – смысл же культуры создать ещё не существующие, новые потребности личности. Заменить стремление к высокому рыночным заказом – всё равно, что заменить транспортное средство карусельными лодочками. Они, конечно, тоже ездят, но по кругу, а смысл-то был ехать куда-то в иное место!

+++

Проблема культуры не только в том, что она (кроме шутовских и лакейских суррогатов) не нужна пост-советизму. Не нужна она только недалёким его представителям. А его наиболее умным и «продвинутым» апологетам она вредна и враждебна.

Само по себе становление человеческого ума и духа (неразделимые процессы) – стимулируя умственную деятельность, стимулирует и «лишние» для угнетательского общества вопросы. Человек, который много думает, много и спрашивает. Человек, в котором воспитана высокая эстетика, нетерпим к безобразному. А примитивный человек пройдёт и не заметит!

В том зоологическом мире, который строит пост-советизм культура отягощает хищников в погоне за жертвами и наоборот, выступает бронёй для жертв. То есть хищнику труднее догнать, а жертве легче отбиваться. Поэтому теоретики «прекрасного нового мира» решили, что культура не нужна ни богатым, ни бедным.

Богатых она размягчает, расслабляет и погружает в ненужные раздумья. Бедных, наоборот, мобилизует для сравнения и недовольства. Ведь культура и создавалась как ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, сближающее разделённых материальным интересом индивидов! То есть культура, сперва в духовном пространстве, а затем и всюду – стирает ту разницу между имущими и неимущими, которую угнетательское общество с таким упорством и одержимостью прокладывает. Культурный человек через тактичность и широту взглядов приходит к идеям справедливости и равноправия.

Например, математику-миллиардеру неинтересно обсуждать проблемы математики с другим миллиардером, если тот тупой. Классовое родство в данном случае нивелируется культурным интересом. Математику – даже если он миллиардер – интересен, в первую очередь, другой математик, хоть бы и нищий, но компетентный в теме. То же самое можно сказать об археологах, писателях, живописцах, астрономах, философах и т.п.

Смена шкурного материального интереса на абстрактную любознательность – в сущности, и есть переход от человека умелого[1] (Homo habilis) к человеку разумному (Homo sapiens). Уже сами термины антропологии показывают, что человеку нашего вида мало уметь конкретное – нужно ещё и думать отвлечённо.

Так вот на сам этот переход от Homo habilis к Homo sapiens посягнул рыночный либерализм с его бескрылой и узколобой эгоистичной прагматикой.

Мы уже отмечали выше, друг-читатель, что сам фундамент либерализма (т.е., дословно, «освобожденчества», освобождающего все низменные инстинкты) – зоопсихология.

Это бунт животного против «несвобод» в рамках цивилизации, бунт зверя против дрессировщика (который зверю кажется жестоким и безумным мучителем, заставляющим делать вещи ненужные и непонятные).

А значит, нет для рыночных либералов ничего более ненавистного, чем этика, эстетика и этикет – которые на зверином уровне сознания видятся натирающими лапы кандалами, оковами, бессмысленным стеснением членов тела.

Но если вынуть из культуры её содержательное ядро (этику), её утончённость совершенства (эстетику) и формальные условия проявления[2] (этикет) – то что от культуры останется?!

Вот то, что остаётся после такой лоботомии в угоду зверю в человеке – и называется «мейнстимом» пост-советской культурной жизни. Когда деятелю культуры плательщик может заказать что угодно – или не заказывать ничего.

+++

Между тем важнейшее из отличий истории человечества от доисторических времён является то, что (на заре истории) власть и культура стали неразделимы. Власть постоянно проституировала культуру, о чём хорошо известно, и много говорят. Но и наоборот: культура пронизывала собой власть, порой незаметно для самой власти. Для Павла I пороть дворян было делом обыденным; после Екатерины Великой выпороть дворянина стало уже делом немыслимым, хотя по закону самодержавие оставалось прежним. В ХХ же веке порка простолюдина тоже стала для цивилизованных стран немыслимым делом.

Я не закрываю глаза, что в числе советских практики были и чудовищные в своей нелепости практики; однако представить себе советскую власть, вообще никак не связанную с научной и культурной общественностью невозможно. Конечно, Сталин влиял и на Горького, и на Шолохова, и на Михалкова: но и Горький, и Шолохов с Михалковым влияли на Сталина.

Представить себе в ХХ веке власть, которая опирается только на голый интуитивизм, на звериное чутьё, на законы зоологического доминирования не могли даже самые смелые умы: оттого так силён и долог наш шок от ельцинизма.

Именем алкоголика Ельцина совершено было, действительно, нечто невообразимое, закрывающее историю, возвращающее нас в доисторические времена. Когда власть племенного вождя не хочет легитимизировать себя в какой-либо просветительской миссии или даже легенде о просветительской миссии.

Кто бы мог подумать, что после 5 тыс. лет цивилизации люди потерпят власть, не нуждающуюся даже в письменности, существующей только ради собственного существования, вне времени и пространства, вне контекста исторических движений?! Однако же потерпели – и теперь уже никто в мире, по обе стороны Атлантики, не знает, что с этим делать…

Власть, несущая с собой только собственное зоологическое доминирование – не стремится выделяться из среды подданных ни образованностью, ни культурным уровнем (над которым так трепетали дворяне прошлых веков).

Она не только «забила» на культуру для детей «быдла», но даже и собственных детей ничему не хочет всерьёз учить. Она прививает «элите» хищное животное мышление, а массам – растительное состояние.

+++

Культура не может быть обезличенной – как денежная купюра или недвижимая собственность. Поэтому культура так опасна для приватизаторов – которые оформляли на себя всё одним росчерком пера. Можно, конечно, приписать себе звание «проффесора», как Янукович, но профессором ты от этого не станешь. Культура предполагает элиту, независимую от уровня жизни и доходов. В эту элиту не войти путём проплаты, а самое страшное (для приватизаторов) – из неё нельзя выбросить лишением доходов.

Приведу конкретный пример: К.Маркс, будучи, фактически, нищим – одной силой мысли и письменного слова оказал влияние на человеческую историю более значимое, чем Дизраэли, при всём финансовом и административном могуществе Дизраэли.

Отсюда и конфликт интересов налицо: у культурной сферы своя иерархия, а у финансистов – своя. Хищники-доминанты видят в альтернативной иерархии прямую и явную угрозу себе[3].

+++

Крах культуры, в числе прочего, означает и крах «социальных лифтов». В обществе культурных приоритетов человек бедный и незнатный может подниматься за счёт своих успехов в образовании и повышении культурного уровня. Острота и скорость мысли заменяют статус и капитал.

В обществе зоологического доминирования подниматься некому и некуда (за исключением случаев заговора и убийства того, на чьё место хочешь сесть – полной кальки зоологических иерархий).

В мире, откуда вытеснен духовный приоритет (начатый, безусловно, мировыми религиями) – у бедности нет обменного фонда с богатством. Бедным нечего предложить в обмен – богатые и так владеют всем, а бедным не оставляют ничего. Поэтому наиболее примитивные общества – одновременно и наиболее кастовые.

А самым примитивным обществом является ельцинское – потому что оно вообще основано на голом криминальном насилии и животном доминировании, при полном отсутствии идеологического прикрытия в виде какой-либо «теории общего блага».

В начале 90-х такой «теорией общего блага» пыталась стать рыночная апологетика, на Украине и сегодня пытается – однако мешает идеологам презрение самих властей.

Как советская власть не нуждалась в «церкви обновленцев» и отвергла её с презрением (чем невольно сохранила каноническое Православие) – так и власть рыночного зверья не нуждается в елее и патоке «теорий общего блага». Она насмешничает над любым «пафосом»[4] – дойдя до предельной откровенности в своём цинизме.

+++

Давно известно, что если ученье – свет, то неученье-тьма. Свет погас, учения, аналогичного религиозному или хотя бы марксизму – нет. Сгустилась тьма, а во тьме зашевелилась всяческая бесовщина.

Когда мы говорим, что либерализм освобождает низшие животные мотивы в человеке – мы говорим то, что думает либерализм сам про себя. Мол, я пришёл освободить зверушек от жестокого дрессировщика с его неоправданными ограничениями, хлыстами и клетками.

На самом деле, чистый зверь – творение Божие, и лишён в своём чистом виде зла. Хищники появились не сразу, а под влиянием «радиации» человеческого греха.

И если либерализм сам про себя думает, что освобождает Зверя, то на самом деле он освобождает бесов.

+++

Как говорит банкир П.Авен - «Для меня идеологема о том, что свобода больше Родины и что Родина — это не территория, не обсуждается»[5]. Это он говорит осмысленно, как символ своей веры на протяжении десятилетий, и в материале с характерным названием: «Петр Авен vs Анатолий Чубайс: Родина или свобода?».

Я всегда думал: банкир Авен понимает, что он злодей. Если Авен не понимает, что он злодей, то это ЕЩЁ СТРАШНЕЕ. Это отсылает нас к голливудскому штампу о маньяке-потрошителе, который сам про себя думает, что творит добро…

Символ веры Авена – это психология зверя и психология близкого к зверю кочевника, печенега, гунна, вандала. Именно и только для хищника кочевых набегов Родина ничего не значит. Как писали античные авторы про гуннов – «Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден – далеко оттуда, вырос – еще дальше». Именно для кочевника-мародёра свобода превыше всего, в том числе и Родины…

То есть Авен – гунн и печенег, но он думает, что предлагаемый им образ жизни кочевого бандита – «модернизация», «цивилизация» и т.п.

И этот гунн и вандал выводит ненавистную ему особость русского народа, русское несогласие с его очевидно-дегенеративной философией – «…из тысячелетнего рабства, больше ниоткуда… из отсутствия демократических свобод и отсутствия нормальной, цивилизованной жизни гражданского общества… Мне неинтересно разговаривать с вертухаями лагерей». Большинство русского народа (Чубайс уточняет, что 95%) – для Авена «вертухаи лагерей»… Добавим от себя – и ещё они истребители таких вот кочевых хищников, стоящих на самой низшей ступени цивилизационного развития, каким изображает себя Авен в этом интервью…

Ну, а кочевникам-мародёрам конечно же, не нужна никакая культура, кроме самых низкопробных забав. И в этом смысле крах культуры (как эстетического отражения человеческой нравственности и созидания) – в лапах хищников неизбежен.

Не стройте иллюзий, в окружённых рабами поместьях Чубайсов и Авенов будут звучать не рояли, а звуки разнузданных ордынских шатровых оргий – по итогам каждого удачного набега…

[1] Человек умелый (лат. Homo habilis) — вид ископаемых гоминид, высокоразвитый австралопитек или первый представитель рода Homo, умевший изготавливать орудия труда и имевший зачатки производительного хозяйства.

[2] Например, в театре времён Мольера считалось вполне допустимым не только освистать провалившуюся труппу, но и закидать её огрызками фруктов, мусором и т.п. В театре нового времени такое уже немыслимо – людей приучили держать себя в руках, даже если им не понравилось представление. Но Новейшее время возвращает нас понемногу к хулиганской распущенности зрителя средневековья…

[3] Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой,— признавал реакционный журналист А. С. Суворин, — кто из них сильнее?

[4] Под которым понимает апологетику общей пользы в описании какого-то конкретного деяния конкретных людей. Рыночное зверьё считает такую апологетику самих себя не более чем кликушеством побирушек, канючащих милостыню.

[5] https://snob.ru/selected/entry/131206

Источник