Георгий Иванов. Патентованный ключ к поэзии

Ни один поэт не вгонял меня в такое горе и ни один поэт не озарял меня таким светом, как Георгий Иванов. Открыла я его поздно, когда в памяти уже давно были отпечатаны километровые свитки стихов других поэтов. Прекрасных стихов, которые можно было воспроизвести наизусть и спросонья, поскольку мы ими зачитывались, мы их переписывали, даже был такой способ гадания – по стихам. Как ни скудно издавался поэтический Серебряный век, но мы его знали. Можно было на ночь-другую «достать» толстый том из серии «Библиотека поэта» Мандельштама или Цветаевой, например, переписать в общую тетрадку – вот стихи и запомнились…

А Георгий Иванов был издан трёхтомником только к столетию со дня рождения – в 1994 году. К тому времени я была уже очень искушённым, избирательным читателем. Многие увлечения юности стали второстепенными, а на первое, не сменяемое место вновь вышел золотой пушкинский свет, который был вне конкуренции. И вдруг с трагических страниц Георгия Иванова, даже его безнадёжно горестного «Посмертного дневника», на меня буквально хлынули потоки именно пушкинской прозрачной ясности, музыки, непринуждённых, лёгких интонаций. Сияние шло от его стихов, сиянием и сам он называл таинственный мираж поэтических видений и смыслов, ему открытых на грани отчаяния - от потери родины и близости смерти:

Гаснет мир. Сияет вечер. Паруса. Шумят леса. Человеческие речи, Ангельские голоса. Человеческое горе, Ангельское торжество... Только звезды. Только море. Только. Больше ничего. Без числа, сияют свечи. Слаще мгла. Колокола. Черным бархатом на плечиВечность звездная легла. Тише… Это жизнь уходит, Все любя и все губя. Слышишь? Это ночь уводит В вечность звездную тебя.

Его трагическое сознание вместило излом эпохи, сирость, одиночество, бессмысленность жизни, иллюзорность искусства, приговорённость к смерти. Счастье он назвал глухой тёмной рекой, несущей нас к гибели, а всему на земле нашёл «синоним, патентованный ключ для любого замка - ледяное, волшебное слово: Тоска». Тоска могла бы возникнуть и от его стихов, часто оснащённых преднамеренным снижением лексики, бытовой чепухой, саркастическим перечислением всевозможных мелочей жизни, всеми оттенками пессимизма. Могла бы. Но не возникает. Напротив, его стихи услаждают слух дивными мелодиями, гармоническими соответствиями неземной красоты. Разрывая сердце отчаянием, наделяют его чувством полёта. И в безысходность не погружают.

Синий вечер, тихий ветер

И (целуя руки эти)

В небе розовом до края,-

Догорая, умирая...

В небе, розовом до муки,

Плыли птицы или звезды,

И (целуя эти руки)

Было рано или поздно -

В небе, розовом до края,

Тихо кануть в сумрак томный,

Ничего, как жизнь, не зная,

Ничего, как смерть, не помня.

Вслед за его другом, блистательным критиком и поэтом той эпохи, Георгием Адамовичем, и сегодня хочется воскликнуть: «Но откуда же свет? И если бы его не было, могла ли бы эта поэзия не только восхищать и прельщать своим словесным блеском, но и волновать, мучить, обещать, в самой безнадежности таить и внушать надежду – одним словом, «царить»?»

Надо сказать, что Георгий Иванов вызывал в эмиграции очень сложное к себе отношение, многие его откровенно не любили, не понимали, да и не могли понять. Разве могла его по-настоящему знать, например, Нина Берберова - практичная и предприимчивая, всегда и всё в своей жизни способная изменить для личной выгоды и успеха?! Георгий Иванов к житейской гибкости приспособлен не был. Несколько лет (из почти четырёх десятилетий совместной жизни) они с Ириной Одоевцевой были благополучны, всё остальное время – бедствовали. Не стану передавать биографическую информацию о годах их эмиграции, сегодня хорошей литературы об этом издано достаточно много, прочесть можно всё. Грустно отраден лишь один факт: через пять лет после смерти поэта его останки были перезахоронены на кладбище Сент-Женевьев- де - Буа.

Но даже самые завзятые недоброжелатели поэта не могли отрицать того факта, что к концу жизни он стал первым поэтом русской эмиграции и действительно царил в ней. Ирина Одоевцева достаточно близко знала очень многих своих знаменитых современников, оставила о них всем известные воспоминания (пусть не гениальные по наблюдательности, но как свидетельство эпохи – бесценные). Не у каждого ей удалось разглядеть «зерно образа», суть натуры, но вот Иванова она определила прекрасно: как поэта и только поэта, рождённого быть поэтом и исключительно в этом качестве прожившего всю свою жизнь. Кроме блистательного поэтического мастерства, он не обладал ничем. Но мастерство это было несомненным и виртуозным. Похоже, он думал стихами, он жил стихами, любил и прекрасно знал хорошие стихи других поэтов и мог любые из когда-либо прочитанных с лёгкостью внедрить в свои, послав такие своеобразные приветы своим собратьям по цеху, в стиле так называемой центонности, где равных ему тоже не было:

 Полутона рябины и малины,

В Шотландии рассыпанные втуне,

В меланхоличном имени Алины,

В голубоватом золоте латуни.

Сияет жизнь улыбкой изумленной,

Растит цветы, расстреливает пленных,

И входит гость в Коринф многоколонный,

Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных!

В упряжке скифской трепетные лани —

Мелодия, элегия, эвлега…

Скрипящая в трансцендентальном плане,

Немазанная катится телега.

На Грузию ложится мгла ночная.

В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.…

И лучше умереть, не вспоминая,

Как хороши, как свежи были розы.

Это образец своего узора, целиком сотканного – из чужих. С неподражаемым артистизмом Георгий Иванов доказал, что золотой фонд тропов, мотивов и образов всей поэзии можно использовать без кавычек. Надо ли говорить, что Георгий Иванов - для меня абсолютный гений в поэзии. Кроме трагического мироощущения, парадоксальным образом утверждающего жизнь, микроэлементом его поэтической крови была вот эта изощрённая лёгкость центонности. Суметь безошибочно и ярко вписать цитату в свой текст и создать собственный мир – это высота мастерства, доступная совсем немногим…

 Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

 Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег. ...

За пределами жизни и мира,

В пропастях ледяного эфира

Все равно не расстанусь с тобой!

И Россия, как белая лира,

Над засыпанной снегом судьбой.

 ***

Игорю Северянину

Я долго ждал послания от Вас,

Но нет его и я тоской изранен.

Зачем Вы смолкли, Игорь Северянин,

Там в городе, где гам и звон кирас?

Ночь надо мной струит златой экстаз,

Дрожит во мгле неверный лук Дианин...

Ах, мир ночной загадочен и странен,

И кажется, что твердь с землей слилась.

Звучит вдали Шопеновское скерцо,

В томительной разлуке тонет сердце,

Лист падает и близится зима.

Уж нет ни роз, ни ландышей, ни лилий;

Я здесь грущу, и Вы меня забыли...

Пишите же, - я жду от Вас письма!

Так вот, продолжу: откуда же этот благословенный свет в стихах Георгия Иванова, если все его тексты периода расцвета поэтического дара пронизаны ощущением неотвратимой смерти и близкой гибели?! Без родины, без средств к существованию, умирающий в каком-то жалком пансионате, он практически до последнего часа писал стихи.

Поговори со мной еще немного,

Не засыпай до утренней зари.

Уже кончается моя дорога,

О, говори со мною, говори!

Пускай прелестных звуков столкновенье,

Картавый, легкий голос твой

Преобразят стихотворенье

Последнее, написанное мной.

Август 1958 г.

В одной частной беседе Наум Коржавин отметил: «В отличие от других поэтов-нытиков, Георгий Иванов пишет так, что его стихи никогда не воспринимаются как личная жалоба, но как твое собственное переживание». А если тебя погружают в мир твоей души, волшебным образом этот мир преображая, ты и возносишься через все тернии – к вечным звёздам…

Ты не расслышала, а я не повторил.

Был Петербург, апрель, закатный час,

Сиянье, волны, каменные львы...

И ветерок с Невы

Договорил за нас.

Ты улыбалась. Ты не поняла,

Что будет с нами, что нас ждёт.

Черёмуха в твоих руках цвела...

Вот наша жизнь прошла,

А это не пройдёт.

И эта колдовская его лаконичность, где нет ни одного лишнего элемента речи, штриха, запятой даже, но, как говорила Цветаева, каждое слово забито, как гвоздь, по самую шляпку! Печаль неисцелимая уходящей жизни, память о едва уловимых мгновениях прошедшего, эта пронзающая душу нежность, боль, страдание, переплавленные в любовь! Самое своё беспамятство он сумел облечь в поэзию, казалось бы, простыми средствами, естественными интонациями. И подарил он нам нечто большее, чем определённые и трезвые слова надежды – на грани жизни и смерти, под аккомпанемент распада атома... И его "смутная чудная музыка", подобная пушкинской, слышна и нам, читателям гениального поэта. Стоит только открыть его книги и принять прямо из его рук – патентованный ключ к поэзии.

Галина Ганеева